Неприлично

Нам под защиту сдою принимать человека, который Так очевидно бессмертным, блаженным богам ненавистен²⁵.

Итак, убеди их, если они хотят снискать мое расположе­ние, всенародно вознести мольбы Матери богов.

Письмо 53

Георгию прокуратору

Пусть и болтливая Эхо будет признана богиней, как ты предлагаешь, а если хочешь, — то и супругой Пана; я возражать не стану. Ибо хотя природа пытается убедить меня, что Эхо — не более как видимость отвечающего и отраженного голоса, который возник от колебания воздуха и возвращается к нашему слуху, все же я, убежденный словами древних и живущих теперь людей, а равно и тво­ими речами, склонен поверить, что Эхо — божество.

Но какое это имеет значение для меня, если, выказывая тебе свою дружбу, я немного превзошел Эхо? Ведь Эхо, что бы она ни услышала, возвращает обыкновенно только конец слова, будто скупая любовница, целующая в ответ своего возлюбленного лишь кончиками губ. Я же и охотно опере­жаю тебя и в свою очередь, вызванный тобою на состязание, словно при игре в мяч, воздаю тебе равной мерой.

Поэтому тебе придется признать себя виновным в том, о чем ты сам пишешь, и сравнить с Эхо себя, дающего

всегда меньше, чем получил, а отнюдь не меня; ведь я стремлюсь во всем тебя превзойти. А, впрочем, воздаешь ли ты мне равной мерой за то, что получаешь, или нет, — мне все приятно. И что бы я ни получил от тебя — я всем доволен.

ПРОТИВ ХРИСТИАН Слово I

(39 А—39 В, 44 А—94 А, 134—135 В)

Полезным, кажется мне, будет со всеми поделиться со­ображениями, убедившими меня в том, что коварное уче­ние галилеян представляет собой злобный людской вымы­сел. Хотя в учении этом нет ничего божественного, оно сумело воздействовать на неразумную часть нашей души, по-ребячески любящую сказки, и внушило ей, что эти не­былицы и есть истина...

Правда, и эллины сочинили мифы о богах, — неверо­ятные и полные небылиц. Говорят же они, будто Крон поглотил своих детей и затем снова изверг их обратно. Рассказывают и о нечестивых брачных союзах: Зевс яко­бы сочетался с матерью, имел от нее детей, и сам женил­ся на собственной дочери¹, которую родила ему его мать. Более того, сойдясь с ней, он затем без стеснения уступил ее другому². Затем рассказывают, как Дионис был растер­зан на части³ и как члены его были снова собраны вое­дино. Вот что говорят эллинские мифы. Но сравните с ними иудейское учение о том, как бог насаждает рай, как он создает Адама, а потом жену для него. Бог говорит: «Нехорошо быть человеку одному; сотворим ему помощ­ника, соответственного ему»⁴, — а эта «помощница» ре­шительно ни в чем не помогла ему, обманула его и стала причиной того, что и он, и она были изгнаны из рая и лишились райского блаженства. Все это настоящие басни. Ибо разве не бессмысленно, если бог не ведает, что его творение не только будет бесполезным для того, кому оно предназначено, но, напротив, принесет одни несчастья? И на каком, спросим мы, языке змий должен был разгова­ривать с Евой? Неужели на человеческом? Чем же отли­чается все это от мифов, выдуманных эллинами? Ну не верх ли это бессмыслицы: бог отказывает человеку, им же созданному, в познании добра и зла! Может ли быть что-либо неразумнее человека, не умеющего различать добро

и зло? Ясно, что такой человек не будет избегать зла и не будет стремиться к добру. Но важнее всего то, что бог не дал человеку наслаждаться познанием, а между тем нет ничего более драгоценного для человека. Ведь способ­ность различать добро и зло — свойство разума, и это очевидно даже для самых неразумных; так что змия мож­но назвать скорее благодетелем, а не губителем рода че­ловеческого, бога же по той же самой причине следует назвать завистником. Ибо как только он увидел, что че­ловек приобрел разум, он изгнал его из рая, чтобы тот, как говорит бог, не вкусил от древа жизни. Вот подлин­ные слова бога: «Адам стал, как один из нас, зная добро и зло; как бы не простер он руки своей и не взял также от древа жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно»⁵. И господь бог лишил его блаженства райской жизни. Если все это вместе взятое не миф, имеющий тайный смысл⁶, тогда я убежден, что эти россказни о боге исполнены богохульства. Не знать, что созданная как помощница станет причиной гибели и запретить познание добра и зла, каковое, по моему мнению, есть величайшее достоя­ние человеческого разума, да еще завистливо опасаться, как бы человек не вкусил от древа жизни и из смертного не стал бессмертным, — все это присуще лишь недобро­желателю и завистнику...

Говоря о несходстве различных языков, Моисей приво­дит совершенно баснословный рассказ. Если верить ему, сыны человеческие, объединившись, решили построить го­род и в нем — огромную башню, но бог сказал, что он сойдет с неба и смешает их языки. Чтобы кто-нибудь не подумал, что я клевещу на Моисея, обратимся к его собст­венным словам:

«И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; пусть все узнают о нас прежде, нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошел господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И господь сказал: " Вот — один народ и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задума­ли; сойдем же и смешаем там язык их, чтобы ни один не понимал речи другого". — И рассеял их господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город»⁷.

Итак, вы требуете, чтобы мы этому верили, а сами не верите тому, что сказано Гомером об Алоадах, будто они вознамерились взгромоздить одну на другую три горы, «чтоб приступом небо взять»⁸. А я полагаю, что оба эти

повествования похожи на басни. Почему же вы — кля­нусь богамиб — принимая первое, отвергаете сказанное Гомером?

Перевел Ю. Шульц

ИМПЕРАТОР ЮЛИАН

Враг бороды (340—311)

1. Поэт Анакреонт создал множество прекрасных и пре­лести исполненных песен, ибо Мойры даровали ему много радостей в жизни. Алкею же и паросцу Архилоху божество не дало посвятить Музу радости и наслаждению людей, и так как оба они претерпели немало бед, то и в своих творе­ниях стремились, порицая своих притеснителей, облегчить ниспосланные божеством несчастья. Но мне закон запреща­ет (я полагаю он запрещает и всем остальным) упрекать в чем бы то ни было тех — называя их имена, — кто от меня никакой обиды не претерпели, сами же на меня нападали. Среди образованных людей господствует убеждение, что те­перь нельзя сочинять поэтические произведения; ведь заня­тие поэзией считается в наше время столь же постыдным, как некогда — богатство, нажитое нечестным путем. Но все же я не стану пренебрегать помощью Муз. Я заметил, что и живущие за Рейном варвары, грубо выкрикивая слова своих песен, подобные карканью диких птиц, испытывают от этого удовольствие. Мне думается, что плохие певцы вызывают досаду у слушателей, а сами испытывают наслаж­дение. Да и я, размышляя как-то и говоря, по своему обык­новению, сам с собой, сказал:

Итак, я буду петь для Муз и для себя.

Мои песни созданы в вольной манере и содержат мно­жество дерзких ругательств, однако, клянусь богами, они направлены не против других (как возможно это, если за­прещает закон?), но только против самого поэта и сочини­теля. Ведь ни один закон не запрещает сочинять хвалы или порицания самому себе, но восхвалять себя, даже если бы у меня и была такая мысль, я не нахожу никаких основа­ний; зато у меня есть тысячи причин себя порицать.

2. Я хочу начать с моего лица. По моему мнению, при­рода сотворила его не слишком красивым, приятным и при­влекательным. А вдобавок, обладая мрачным и упрямым характером, я отрастил себе эту бороду, и не для какой-ли­бо иной цели, а единственно для того, чтобы наказать при­роду, которая не дала мне более красивой внешности. И вот в моей бороде снуют вши, словно звери в дремучем лесу, а мне приходится их терпеть. Не смею я также ни есть, ни пить в полное свое удовольствие, широко открывая рот, ибо должен остерегаться, как бы, сам того не замечая, не проглотил вместе с хлебом собственные волосы. А вот о том, что я не могу ни вкусить поцелуев, ни дарить их сам, я ни в какой мере не жалею, хотя, кроме всех прочих неудобств, борода не дает прикоснуться губами к нежным и, как я полагаю, сладостным устам; об этом уже обмол­вился один из поэтов, вдохновленный Паном и Каллио­пой, — тот, что воспел Дафниса¹. Вы скажете, пожалуй, что из моей бороды нужно свить веревку. Я готов, если только вы сможете выдрать из нее волосы, не поранив своих нежных и мягких рук об эту щетину. Пусть никто из вас не подумает, будто я озлился за насмешку², — ведь я первый дал повод к ней. Да, у меня подбородок, как у козла, но я мог бы сделать его гладким и безволосым, словно у прелестных мальчиков и у женщин, которых при­рода наделила привлекательностью, достойной любви. Вы же по невоздержности и в еще большей степени, пожалуй, по распущенности нравов тщитесь даже в глубокой старо­сти угнаться за собственными сыновьями и дочерьми, и постоянно стремитесь сохранить гладким ваш подбородок. Право, лишь по вашему лбу, а не по щекам (как у меня) можно догадаться, что вы — мужчины. Однако длинная борода — это еще не все; моя голова всклокочена, и я лишь крайне редко позволяю стричь мои волосы. И ногти я стригу нечасто, а все пальцы у меня в чернилах. Если же вы пожелаете узнать обо мне какие-либо тайные подробно­сти, то я могу вам открыть, что грудь моя густо заросла волосами, словно у льва, царя зверей. Угрюмый нрав и моя необщительность всегда отвращали меня от мысли сводить волосы на груди или где-нибудь еще, с тем, чтобы сделать кожу гладкой и нежной. Будь у меня бородавка, как у Кимона, я поведал бы вам о ней, но бородавки у меня нет.

3. Однако я хочу сообщить вам нечто иное, для вас небезызвестное: не довольствуясь безобразным видом своего тела, я стараюсь еще придерживаться как можно более

сурового образа жизни. По глупости своей, я не позволяю себе посещать публичные зрелища и не терплю никаких театральных представлений в моем доме — разве что на Новый год, — так как не имею к этому ни малейшего расположения. Если же я все-таки иду в театр, то с един­ственной целью — выполнить свой долг, и с таким же чувством, с каким бедный крестьянин платит подати свое­му неумолимому господину. И когда я сижу в театре, по моему виду сразу можно понять, что я осуждаю все эти зрелища. Меня называют великим царем всего мира, но я вовсе не стремлюсь считаться начальником мимов и возни­чих. Вы удивлялись этому еще в мои юношеские годы; и, правда, я уже в ту пору проявлял суровость и мрачность нрава.

То, в чем я далее намерен признаться, гораздо меньше вам известно: я ненавижу скачки так же сильно, как должники ненавидят суд, и поэтому крайне редко являюсь на гипподром, разве только в дни, посвященные богам. А если уж и приду туда, то не провожу на гипподроме целый день, как обыкновенно поступали мой двоюродный брат и дядя³, но, посмотрев шесть забегов, спешу уйти, и по выражению моего лица можно сразу заключить, что я не только не люблю это увеселение, но, напротив, нена­вижу его и гнушаюсь им; вот каков мой образ жизни вне дома. Однако это лишь малая часть того, что вам еще угрожает.

4. Теперь послушайте, как течет моя жизнь дома. Но­чи я провожу на твердом ложе, часто без сна, и никогда не наедаюсь досыта; мой характер суров и плохо согласу­ется с прелестями городской жизни. Не подумайте, одна­ко, что я делаю это из-за вас. Еще с юношеских лет безрассудное и жестокое заблуждение склонило меня на борьбу с собственным желудком. Я не позволяю желудку переполняться едой, и потому со мной редко случалось, чтобы я извергал обратно съеденную пищу. Я вспоминаю, что с тех пор как я стал цезарем, это случилось со мной лишь однажды, но и тому была совсем иная причина. Стоит рассказать вам эту историю, которая, хотя и не слишком привлекательна, однако именно потому мне и нравится.

Однажды зимой я оказался в милой мне Лютеции⁴. Так называют кельты городок парисиев. Он расположен на небольшом островке, омываемом со всех сторон рекою. Перебраться на остров можно с обоих берегов реки по

деревянным мостам. Река мелеет лишь изредка, обыкно­венно летом она такая же, как и зимой. Вода ее необык­новенно прозрачна и приятна на вкус, и тамошние жители употребляют ее для питья. Зима там очень мяг­кая, что объясняют теплотой океана, от которого остров этот отстоит не более чем на девятьсот стадиев. И, воз­можно, океан несет ему какие-то теплые испарения, так как морская вода вообще, как кажется, теплее пресной. Одним словом, какова подлинная причина, мне неизвест­но, но зима в этой стране действительно теплая. Поэтому на острове растет хороший виноград. А некоторые жите­ли — искусные садоводы — даже вырастили смоковницы, которые они покрывают на зиму соломой или чем-то еще, охраняющим деревья от холодов.

Но в тот год зима была более суровая, чем обычно, и река несла на себе будто куски мрамора. Вы ведь знаете мрамор, этот фригийский камень? Своей белизной ледя­ные глыбы, громоздившиеся друг на друга, были очень похожи на него. Они так тесно смыкались одна с другой, что казалось, через реку переброшен мост, по которому можно перейти на другой берег. И вот в таких-то обсто­ятельствах я решил быть к себе еще суровее, чем обычно, и не позволял обогревать мою спальню, хотя в тех краях большинство жилищ отапливается очагами, да и в моей комнате были все приспособления для топки. Делал я это тогда по глупости или, вернее сказать, из непреклонности по отношению к самому себе — ведь я желал непременно приучиться переносить климат той страны, считая такую привычку полезной для себя. Хотя зима становилась все холоднее, я все еще не позволял слугам обогревать мое помещение из боязни привести в движение скопившуюся в стенах влагу; наконец, однако, я разрешил внести в комнату огонь и немного горячих углей. Но этот огонь, как ни был он слаб, вытянул из стен столько пара, что я заснул с тяжелой головой. Я чуть было не задохнулся и меня пришлось вынести наружу. Врачи заставили меня извергнуть пищу, которую я принял незадолго до этого — по счастью, ее было немного. Я почувствовал себя гораздо лучше и провел ночь спокойно, а на следующий день принялся за свои обычные дела.

5. Вот как я жил среди кельтов, словно «Хмурый»⁵ Менандра, и сам досаждал себе чрезмерно суровой жизнью.

Перевел Ю. Шульц 377

ЭПИГРАММЫ ПАЛАТИНСКОЙ АНТОЛОГИИ

О философах-киниках Антипатр Фессалоникский (Ант. Пал. VI, 287)

Философ Гиппархия

Я, Гиппархия, избрала не женщин занятья, одетых

В длинные столы, — мужей киников дружную жизнь. Не по душе мне нарядные платья, сандальи с подошвой

Толстой и сеть для волос, что ароматом полна. Но по душе мне сума, этот посоха спутник, полетать им

Плащ двусторонний и сон прямо на голой земле. И Аталанты самой Меналийской настолько я выше,

Мудрость насколько сама выше скитанья в горах.

Перевел Ю. Шульц Леонид Тарентский (Ант. Пал. VI, 293)

На киника Сохарея

Посох и пара сандалий, добытые от Сохарея, Старого киника, здесь, о Афродита, лежат

С грязною фляжкой для масла и с полною мудрости древней Очень дырявой сумой — или остатком сумы.

А положил их в обильном венками преддверии храма Родон-красавец за то, что полонил мудреца.

Перевел Л. Блуменау

Аноним (Ант. Пал. VII, 63) К Харону

Ты, перевозчик усопших, прими Диогена-собаку: Жизни людской суету смело он сбросил с себя

Перевел Ю. Шульц

Аноним (Ант. Пал. VII, 64) На гробницу Диогена-киника с изображением пса

Молви, пес, кого сторожишь, кого охраняешь?

— Пса охраняю. — Скажи, кто же таков этот пес? — Пес Диоген. — Какой? — Синопский. — Который ютился

В бочке? — Да; а теперь в звездной живет вышине.

Перевел М. Распаров 378

Антипатр (Ант. Пал. VII, 65) Эпитафия Диогену

Здесь Диогена надгробье, премудрого пса, кто когда-то С мудростью мужа свою жизнь проводил налегке.

Кто лишь с одною сумой, с плащем и с палкой шагая, Мудростью вооружен, жизнью доволен своей.

Но берегитесь, глупцы, могилы его: Синопеец Даже в Аиде теперь всё ненавидит глупцов.

Перевел Ю. Шульц

Леонид Тарентский (Ант. Пал. VII, 67) Диогену

Мрачный служитель Аида, которому выпала доля

Плавать на черной ладье по ахеронтским волнам, Мне, Диогену-собаке, дай место, хотя бы и было

Тесно от мертвых на нем — этом ужасном судне. Вся моя кладь — это сумка да фляжка, да ветхое платье;

Есть и обол — за провоз плата умерших тебе. Всё приношу я в Аид, чем при жизни своей обладал я, —

После себя ничего я не оставил живым.

Перевел Л. Блуменау Архий (Ант. Пал. VII, 68)

Диоген и Харон

Ты перевозчик в Аид мертвецов, кто всеобщему плачу

Рад, кто плывешь на ладье по Ахеронта волнам, Хоть и набита она погребенными тенями, все же

Пса-Диогена, меня ты не отвергни, молю. Фляжку для масла и палку, и плащ двухсторонний с собою

Взял я, котомку, тебе — за переправу обол. Все, чем владел я при жизни, и мертвый сюда приношу я, —

Там же, где солнечный свет, — нет моего ничего.

Перевел Ю. Шульц

Диоген Лаэртский (Ант. Пал. VII, 103) Эпитафия Полемону и Кратету

Путник, поведай о том, что в этой гробнице сокрыты

Рядом мудрец Полемон и богоравный Кратет, Великодушием схожие двое мужей, у которых

Сонмы божественных слов жили на вещих устах. Чистою жизнь их была, посвященная вещим заветам, К мудрости вышней стремясь, в коей бессмертие их.

Перевел М. Гаспаров

Диоген Лаэртский (Ант. Пал. VII, 116) На смерть Диогена

— Диоген, скажи, какая ввергла смерть тебя в Аид?

— Зуб ужасный пса похитил и низверг меня туда.

Перевел Ю. Шульц

Аноним (Ант. Пал. IX, 145) Диоген и Крез

В царство Аида сошел, уже будучи в старости мудрой, Пес-Диоген и, смеясь, там он на Креза взглянул.

На землю после старик свою постелил одежонку Рядом с царем, у кого злато рекою текло,

И говорит ему: «Здесь я богаче тебя, — ведь с собою Все я принес, что имел, ты ж не принес ничего».

Перевел Ю. Шульц Лукиллий (Ант. Пал. XI, 54)

На киников

Всякий безграмотный нищий теперь уж не станет, как

прежде, Грузы носить на спине или молоть за гроши,

Но отрастит бороденку и, палку подняв на дороге, Первым объявит себя по добродетели псом.

Так решено Гермодотом премудрым: «Пускай неимущий, Скинув хитонишко свой, больше не терпит нужды!»

Перевел Л. Блуменау

Лукиллий (Ант. Пал. XI, 153) Киник Менестрат

«Киник» ты Менестрат, что значит «песий философ».

Дрогнешь в лохмотьях, босой — имя по праву твое. Если же, кроме того, и хлеб у меня ты воруешь, —

Палкой расправлюсь с тобой: ты не философ, а пес.

Перевел М. Гаспаров 380

Лукиллий (Ант. Пал. XI, 154) Киник Гермодот

Ежели ты бедняк и невежда, не нужно стараться Тяжкую ношу таскать ради гроша на еду.

Толстую палку возьми, отпусти себе бороду втрое И объяви, что ты пес — всех добродетелей царь.

Так говорит мудрец Гермодот: «Оставшись без денег, Плащ без рубахи надень — и побирайся, как пес».

Перевел М. Гаспаров

Лукиан (Ант. Пал. XI, 410)

Мудрость какая на деле у киника (с палкою был он

И бородой), показал нам превосходно обед. Киник, усевшись за стол, от редьки, бобов воздержался,

Ибо, как он пояснил, доблесть — не раб живота. Но лишь увидел на блюде свиную он белую матку, —

Мигом был ею смущен хмурый кинический ум. Тут, вопреки ожиданью, он просит ее и съедает,

И говорит, что она доблести вовсе не враг.

Перевел Ю. Шульц

Антифил Византийский (Ант. Пал. XVI, 333) Диоген

Верхний плащишко, сума, хлеб ячменный, замешан водою, Палка у ног, на нее, чтоб опираться в ходьбе,

Чашка из глины, — всего достаточно было для жизни Псу-мудрецу; но и в них было излишнее все ж:

Ибо увидев, как пьет селянин, ладони сложивши, Чашкой, сказал он, зачем отягощаю себя?

Перевел Ю. Шульц

Антифил Византийский (Ант. Пал. XVI, 334) На могилу Диогена-киника

Пусть состарится медь под властью времени — все же

Переживет века слава твоя, Диоген: Ты нас учил, как жить, довольствуясь тем, что имеешь,

Ты указал нам путь, легче которого нет.

Перевел М. Гаспаров

Авсоний. Эпиграммы 46(27) На изображение киника Антисфена

— Первый прославился я в киническом образе жизни. — Точно ли ты? Геркулес много был раньше тебя.

— Он — учителем был, и по нем мое место — второе; Ныне, однако, он — бог, первый же в киниках — я.

Перевел М. Распаров 47(28) О нем же, стихи двуязычные

Лучше нет никого, чем мои ученик и учитель —

Их добродетель была вся на кинический лад. Всякий, кто слышал о них, подтвердит, что я молвил

нелживо: Это и бог Геркулес, это и пес Диоген.

Перевел М. Распаров

кинизм и цинизм.

ОТЖИВШЕЕ И ЖИВОЕ (вместо послесловия)

Каждое слово есть представитель понятия, бывшего в народе: что было выражено словом, то было в жизни...

(И. И. Срезневский. Мысли, об истории русского языка)

Кинизм исторически определен, заключен во временные рамки, цинизм многолик и, сдается, существовал вечно. Не берет ли последний свое начало с того памятного дня, когда «всеведущий» бог спросил Каина: «Где Авель, брат твой?», а братоубийца ответил: «Не знаю. Разве я сторож брату моему?» (Св. Писание. Первая книга Моисеева. Бытие, 4, 9). Трагическая циничность ответа не вызывает сомнения. Против этого, конечно, не станут спорить те, кто видит в цинизме некое моральное качество¹ или человеческий тип, презирающий и оскорбляющий словами и поступками об­щепринятые идеалы, нормы и нравы², ибо тем самым зло увековечивается, объявляется неотъемлемой чертой челове­ческой натуры. Может быть, наиболее поразительным в этом плане является «облагораживающая» экзистенциали­стская интерпретация цинизма, где он предстает как одна из форм существования личности (der Selbstbehauptung) или экзистенциалистского протеста личности против эссен-циального мышления бытия и выливающегося в резиньян-цию³.

Цинизм, между тем, — категория историческая, один из социально-нравственных феноменов, присущих обще­ству, построенному на неравенстве и принципах социаль­ной несправедливости. Цинизм в корне противоречит принципам морали. Однако он еще встречается при де­формациях даже справедливого и разумного общественно­го порядка. Мы вопреки экзистенциалистскому пессимизму смотрим на свое будущее с надеждой: наста­нет день, когда не найдется места ни для циников, ни для цинизма, и «Племянник Рамо», созданный гением Дидро образ циника нового времени, останется лишь горьким воспоминанием о житейских неурядицах далеко­го XVIII в.

Кинизм как философская система и соответствующий ей поведенческий стереотип — явление античное, чисто

 

греческое, возникшее на крутых поворотах истории Афин конца V—начала IV в. до н. э., результат тогдашнего кризисного.развития и разочарования низов в конвенцио­нальных ценностях рабовладельческого общества. Эпати­рующие формы протеста, к которым впервые, по крайней мере на европейской почве, прибегали кинические адеп­ты, фактически мало эффективные, отчасти мистифи­цированные и наивные, придавали своеобразный, нетрадиционный колорит привычной картине социальной борьбы того времени.

Типологически сходные исторические ситуации, связан­ные как с эпохами подъема, так и упадка, влекущего за собой шлейф разочарований и переоценки привычных цен­ностей, порождают аналогичные настроения, идеи, сходные формы их претворения в практическую жизнь и типы по­ведения, поэтому, даже несмотря на поразительную похо­жесть, необходимо в первую очередь говорить не о прямых влияниях, заимствованиях чужих мыслей и речей, а лишь о схождениях и отмечать не столько сходства, сколько раз­личия. В кинизме, например, мы сталкиваемся с идеализа­цией естественного состояния и созерцательной самоудовлетворенностью, с идеей внутренней свободы, но индийские гимнософисты, так поразившие Онесикрита, офицера флота Александра Великого, своим сходством с киниками, руссоизм XVIII в. или русский нигилизм XIX в. не вызывали из небытия тени Антисфена и Диогена, а действовали в сфере мысли и образа жизни совершенно самостоятельно, откликаясь на взволновавшую их конф­ликтную ситуацию своего времени.

Античные киники отличались своим безграничным пря­молинейным правдолюбием и вольноречием, но не всякий правдолюб — киник. Древние киники выступали против культуры господ, но антикультурнический пафос «новых левых» — другой природы. Древние киники скандализиро­вали обывателей своими анималистскими замашками, сек­суальными эксцессами, нечесаными бородами, дырявыми плащами, нищенскими котомками, бродяжничеством и пре­зрением к условностям и элементарным приличиям, но ни­щие босяки-клошары Франции, «рассерженные молодые люди» в Англии, совсем недавно наводнявшие мир битники и хиппи или современные теоретики и практики «сексуаль­ной революции» не ходили в киническую школу и не чи­тали шестую книгу Диогена Лаэртского, хотя кое в чем, не сознавая того, и повторяли кинические зады. Тут мы имеем

дело не с имитацией, а с «открытием», каким бы жалким в конечном счете оно ни оказалось.

Кинизм — исторически закономерный комплекс идей и действий, специфическими средствами выражавший жи­вой протест, в реальных условиях эллинизма не тормо­зивший социальный прогресс и нашедший своих мудрецов — sophoi, символизировавших систему. Цинизм как философия жизни — реставрация и уродливое пре­увеличение в исторически иных кризисных ситуациях не­которых старых как мир идей и принципов: индивидуализм и субъективизм, предпочтение «природы» «закону», идеализация дикости, враждебность к цивилиза­ции, анархизм, болезненный эгоцентризм и т. п. Такие идеи и представления в условиях современной эпохи, ког­да происходит глобальный процесс коренной перестройки социальных систем, не только тормозят этот процесс, но даже представляют опасную модификацию конформизма, реакционного охранительства.

Однако что же конкретно было заложено в античном кинизме, что дало толчок и основание целым поколениям людей нового времени назвать таким именем определенные взгляды, мироотношение и линию поведения, которые мы привыкли именовать циническими? Попытаемся, хотя бы в самых общих чертах, суммировать то потенциально вред­ное и отрицательное в историческом кинизме, что впослед­ствии утвердилось под названием цинизма и, к сожалению, столь широко распространилось. Как ни странно, но новей­ший цинизм как явление социально-этическое и психоло­гическое еще почти не привлекал внимания философов и социологов. Не анализировались пути проникновения само­го термина «цинизм» в языковую практику европейских народов.

Прежде всего необходимо отметить принципиально кри­тическую позицию киников по отношению ко всем инсти­тутам, морали и нравам современной им рабовладельческой действительности. Питая праведный гнев ко всякого рода несправедливостям своего времени, киники видели только теневые стороны самих форм государственной жизни, упо­рядоченности, правопорядка, законности и ограничений, налагаемых обществом на личность. Наблюдая, как совре­менная им культура и просвещение используются главным образом в интересах правящей элиты, они пришли к лож­ному выводу, что научные достижения и блага цивилиза­ции лишь усугубляют неравенство и несправедливость,

уродуют человека и способствуют его дальнейшему отходу от некогда блаженной жизни «в согласии с природой» (Ди-ог. Лаэрт. VI, 38; ср. Юлиан VI, 193 d). Киники градуи­ровали свою шкалу человеческих ценностей, исходя из лозунга переоценки уже существующих (Диог. Лаэрт. VI, 20.56.71). Голый человек на голой земле — вот точка от­счета, от которой они начинали и на которой застряли. Подобная позиция, если принимать ее всерьез и последова­тельно проводить в жизнь, заставляет отказаться от всех позитивных завоеваний человечества и, в частности, от мо­ральных норм, издавна регулирующих общение с себе по­добными.

Примат дурной «естественности», антикультурнический пафос «антипрометеизма», идеализация грубой первобыт­ности (naturalia njn sunt turpia) на уровне поведения при­водит к пренебрежению разумными и по-своему естественными условностями и приличиями, возводят в добродетель самое пошлое «бесстыдство» (anaideia). Наме­ренное оскорбление пристойности творило свое разруши­тельное дело, даже если молва о нем — только плод воспаленного воображения кинических недоброжелателей и критиков, ибо киникам приписывалась даже проповедь каннибализма, инцества и свального греха. Поздние ис­точники любят смаковать эти щекотливо-сенсационные подробности. Так, Диоген Лаэртский рассказывает, что Диоген-киник при народе справлял свои дела — «и те, что относятся к Деметре, и те, что к Афродите» (VI, 69), без стеснения занимался у всех на глазах мастурбацией, мочился, как собака (VI6 46), и т. п. Передают также, что киническая пара влюбленных Кратет и Гиппархия прилюдно отпраздновали свою «собачью свадьбу», кинога-мию (Диог. Лаэрт. VI, 94.97; Секст Эмпирик. Пирр. I, 153; Климент Алекс. Стром. VI, 121; Апулей. Фло­риды, 14). Сюда же относятся рассказы о фривольных поступках, рискованных обеденных шутках и скверносло­вии киников (Диог. Лаэрт. VI, 32, 46; Апулей. Аполо­гия, 9; Юлиан VII, 210; Климент Алекс. Строи. II, 20). У древних киников весь этот эпатаж, вся эта физиологи­ческая откровенность имели глубокие социальные корни, приобретали неповторимый смысл, более мотивированный, чем простое оскорбление правил приличия, кстати, не столь строгих, как в наше время⁴. В конечном счете все эти эксцессы и непристойности, не без привкуса сенсаци­онности были продиктованы, как следует из положений

Маркса, чуственно- и грубооткровенной формой эксплуа­тации, отчужденным характером труда в рабовладельче­ском обществе⁵.

Любовь кинических мудрецов и писателей (Антисфен, Кратет, Бион, Сотад и др.) к «сильным выражениям» (phortica onomata — Диог. Лаэрт. VI, 52) имела не «орна­ментальный», а даже политический смысл. Это была свое­образно выраженная приверженность к прямоте, «голой», неприкрытой правде, неограниченной свободе слова, па-ресии, которую киники утверждали, так сказать, явочным порядком, не довольствуясь лицемерной, официально про­возглашенной исегорией. Парресия навлекала на них гнев властей, и любовь киников к «вольному слову» нередко оканчивалась для них весьма плачевно. Киник присвоил себе право бросать свою правду в лицо любому — будь то тиран, демагог, правитель, император — «как царю пер­сидскому, так и Архидаму, царю спартанскому» (Э π и -ктет. Беседы, IV, 1, 156). Не случайно Антисфена и Диогена сравнивали с жалящей осой или злой собакой (Ди­ог. Хрис. VIII, 275; Диог. Лаэрт. VI, 19). Для киника его вольнолюбивое, правдивое слово — добродетель, это не только слово-идея, но и слово-поступок, слово-деяние и даже слово-подвиг, ибо правда, брошенная в лицо тирану, грозила смертью или изгнанием. Встречались не только Ди­оген и Александром, позволившим себе «мечтательный» афоризм для потомков: «Если бы я не был Александром, то хотел бы стать Диогеном», но и кинический правдоискатель Исидор с Нероном. Исход последней встречи был не столь благоприятен для киника, как в первом случае (С в е т о -ний. Нерон, 39, 3). Здесь кинизм протеста столкнулся с цинизмом власти.

Помимо указанных выше моментов, чреватых извраще­ниями в словах и поступках, запрограммированных, так сказать, даже в истинном кинизме, в поздней античности мы встречаемся скорее с социальным, чем философским феноменом, от которого тянется ниточка к современному цинизму. Дело в том, что писатели II—IV вв. (Дион, Хри-состом, Эпиктет, Лукиан, Афиней, Юлиан и др.) очень четко отличали подлинных приверженцев кинического уче­ния от случайных попутчиков, прощелыг и авантюристов, которым выгодно было надеть на себя личину бескорыстно­го служителя истины и при этом вертеться шутами у столов пирующих богачей, ожидая подачки. Первые, как Анти­сфен и Диоген, вызывали восхищение, вторые — лжефило-

софы, всякие киниски и кинулки — презрение и насмешку. Именно от них, этих последних, можно начинать генеало­гическое древо современного цинизма в любой его грубо эгоистической, утилитарной и антиобщественной разновид­ности.

Сам термин — κ υ ν ι σ μ ο ζ — впервые употреблен рядом греческих авторов того времени (Л у к и а н. Дважды обви­ненный, 33; Поллукс, 5, 65; Юлиан VI, 182 с и др.), латинская транслитерция — cynismus — встречается не в предосудительном смысле, а лишь обозначая кинический образ мыслей и жизни на грани античности и средневе­ковья у авторов VI в. н. э. Кассиодора (hist. esel. 7, 2). В этом же значении, т. е. в связи с кинической филосо­фией слова cunicus, cynice «киник», «по-кинически» упот­реблялись римскими авторами со времен Плавта (Стих, 703), затем у Цицерона, Горация, Тацита, Ювенала, Пет-рония.

Хотя в слово cynicos древность не вкладывала открыто одиозный смысл, однако в связи с лежащей на поверхности этимологией (от суоп «собака», а не от Cynosarges, назва­ния гимнасии, где учил Антисфен) в нем имплицитно при­сутствовал некий презрительный, осуждающий оттенок, ибо то, что составляло предмет гордости кинических фило­софов (верность, любовь к человеку, близость к природе, нетерпимость к злу, открытость и т. п.), в экстремальных проявлениях могло восприниматься как отрицательные ка­чества (бесстыдство, назойливость, наглость, бродяжниче­ство и т. п.). Нельзя не вспомнить, что еще со времен Гомера «собака» — ругательный эпитет бесстыдной женщи­ны (Ил. VI 344, VIII 423, XXI 481; Од. VIX 91 и др.), а также производные от суоп — cyneos, cynopes, cynopis «бесстыдный», «наглый». В глоссах у Гезихия (V в. н. э.) к имени Супо дается разъяснение anaidestate «бесстыдней-шая».

Таким образом, есть все основания полагать, что в постепенном превращении названия философской школы в обозначение одного из наиболее отрицательных социаль­но-этических явлений позднейшего времени сыграли свою роль три момента: 1) ряд ошибочно понятых или извра­щенных положений древнего, истинного кинизма; 2) рас­пространение в поздней античности вульгаризованного варианта кинического образа мысли и жизни (cynicos bios), псевдокинизма; 3) присутствие в названии школы, независимо от исторических фактов, этимологически оце-

ночного момента, который было легко истолковать in malam partem (в дурном смысле). Все это способствовало созданию мифа и кинизме и расхождению понятий, за­кончившемуся отрицательно-метафорическим переосмыс­лением древнего слова кинизм, хотя подлинная киническая философия никогда не опускалась до уровня эгоистически-нахального цинизма и боролась за вполне благородные цели.

Новое время в отличие от классической древности знает два основных значения слова кинизм (цинизм) и производ­ных от него: 1) исторически связанное с философской шко­лой киников и 2) переносное — для обозначения отрицательного социально-этического жизненного явления, особой «философии жизни».

Первоначальное учено-историческое значение слова кинизм, по всей вероятности, сохранялось в течение средних веков в форме cynismus, которая являлась позднелатинской транслитерацией гр. κ υ ν ι σ μ ο ζ. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что французам это слово в собственном смысле известно уже с XIV в.⁶. Вероятно, из французского оно проникло в другие запад­ноевропейские языки. Терминологически данная лексема продолжает существовать во все последующие века и до­шла до нашего времени, но с XVII в. на Западе она стихийно и понемногу внедряется в литературный и оби­ходный языки, приобретая переносно-негативную конно­тацию, а с начала XIX в. уже широко употребляется в этом значении.

Насколько оказалось возможным проследить, семанти­ческое обогащение и изменение слов «цинического поля» в английском, французском, немецком и русском литератур­ных языках произошли сравнительно поздно и фиксируют­ся довольно редко. Так, в «Словаре церковно-славянского и русского языка», составленном вторым отделением Акаде­мии наук (Спб., 1847), этих слов вовсе нет. На исходе XVI в. поэт и знаток античности Бен Джонсон уже может уста­ми героя одной из своих комедий с упреком сказать: «Те­перь ты, как какой-нибудь циник...» (1599 Ev. Man Out of Hum., II, ll: Thou are such anothe