В ситуации постмодерна?

Но мы забыли о наиболее устойчивой функции научной историо­графии — давать нравоучительные примеры. Может быть, хоть она оста­нется неизменной? Может быть, утратив доверие к метарассказу, обы­ватель продолжает свято верить в «объективные факты»? Ведь должно же у исторической науки (как науки, а не эссеистики) сохранится хоть какое-нибудь собственное целеполагание, после того как метарассказ, утрачивая верифицируемость, перестает быть собственно научным.

Одним из выражений тенденции к атомизации исторического зна­ния, проявившейся в последние годы, является наметившаяся колли­зия микро- и макроистории. «Микроисторик» зачастую остается в рам­ках «казуса», несмотря на программные заявления этого направле-ния^г8, констатирующие необходимость широкого историко-культурного контекста, но не дающие адекватного метода его реконструкции.

²⁷ Шиллер И.-Ф. В чем состоит изучение мировой истории и какова цель этого изучения//Шиллер И.-Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. VII. Исторические работы. М; Л„ 1937. С. 607.

²⁴ См., в частности: Бессмертный Ю. Л. Что за «Казус»? //Казус-1996: Индиви­дуальное и уникальное в истории. М., 1997. С. 7-24.

В последние два-три года в российской историографии активно ведется дискуссия о соотношении микро- и макроистории. Причем, начиная с конференции 1999 г., специально посвященной этому воп­росу²⁹, где возобладало мнение о принципиальном различии и, как следствие (хотя последнее и неочевидно), несводимости этих подхо­дов, историки существенно продвинулись если не в решении этой проблемы, то в генерировании разнообразных точек зрения, о чем, в частности, свидетельствует специально посвященный этой проблеме выпуск альманаха «Казус» за 2000 г.³⁰. Сформулированные здесь пози­ции Н. Е. Колосова и Ю. Л. Бессмертного по-своему ограничивают поле разнообразных суждений о соотношении этих направлений современ­ной исторической науки. Колосов категорично утверждает «невозмож­ность микроистории* на том основании, что микроистория

«использует макроисторические понятия и, следовательно, имплицит­но отсылает к макроисторической проблематике...»³¹.

Аналогичное рассуждение мы обнаруживаем и у Дж. Тоша при обосновании необходимости теоретической рефлексии:

«На самом деле историки никогда не считали события прошлого абсолютно уникальными — это просто невозможно. Сами термины, которыми пользуются историки, уже предполагают определенную классификацию материала и предусматривают сравнения, выходя­щие за пределы непосредственной области их исследований»³².

Аргументация Копосова и Тоша напоминает об утверждении К. Поппера, что теория проникает в историческое исследование через терминологию³³. И дальше у Копосова следует утверждение, к которо­му мы можем только полностью присоединиться:

«Единственный реальный выбор микроистории — между эксплицит­ной и имплицитной зависимостью от макроистории»³⁴.

Но опять же неясен способ экспликации макроисторического контекста. А если он не эксплицирован, то так называемый про­фессиональный³⁵ историк вкладывает в массовое сознание вместе

²⁹ См.: Историк в поиске: микро- и макроподходы к изучению прошлого. М., 1999.

³⁰ См.: Казус-2000: Индивидуальное и уникальное в истории/Под ред. Ю. Л. Бес­смертного и М. А. Бойцова. М., 2000.

³¹ Копосов Н. Е. О невозможности микроистории//Казус-2000. С. 33.

³² ТошДж. Указ. соч. С. 192.

³³ См.: Поппер К. Нишета историцизма. М., 1993. С. 167.

³⁴ Копосов Н. Е. Указ. соч. С. 33.

³⁵ «Так называемый профессиональный историк» здесь вполне уместно, пото­му что одним из признаков нормального профессионализма и является умение эксплицировать контекст.

с «объективно» описанным «казусом» и неотрефлексированный контекст.

Что же касается конкретных советов, с чем стоит соотносить ис­следуемый «казус», то один из них звучит вполне постмодернистски:

«...главное... — это установка автора не на вписывание " своего" фрагмента прошлого во все расширяющийся круг заданных некими внешними теоретическими установками внешних связей, а на углуб­ленное выявление собственных свойств именно этого фрагмента " на фоне" индивидуального личного опыта исследователя» [выделено мной. — /И.Р.]³*.

Можно ли найти лучшее свидетельство целенаправленного разру­шения исторического метарассказа, да и исторической науки, имен­но как науки? Подчеркну, что эта констатация не носит оценочного характера, а только фиксирует одну из проявившихся в последнее время тенденций развития исторического знания. Если же оставаться в границах строгой исторической науки, то ее основополагающими принципами являются различение прошлого от современного, необ­ходимость реконструкции исторического контекста как в коэкзистен-циальном, так и в динамическом плане³⁷.

И здесь уместно вспомнить, что редуцируемое до афоризма «ис­тория учит тому, что ничему не учит» высказывание Гегеля было на­правлено на размежевание с предшествующей ему историографией XVIII в., ориентированной как раз на «точное» воссоздание отдель­ных фактов, могущих служить нравоучительными примерами. Гегель пишет:

«...Следует в особенности упомянуть о моральных рефлексиях и о моральном поучении, которое следует извлекать из истории и для которого история часто излагалась. Хотя можно сказать, что приме­ры хорошего возвышают душу и что их следует приводить при нрав­ственном воспитании детей, чтобы внушить им превосходные правила, однако судьбы народов и государств, их интересы, состояние и пере­живаемые ими осложнения являются иною областью. Правителям, государственным людям и народам с важностью советуют извлекать поучения из опыта истории. Но опыт и историк учат, что народы и правительства никогда ничему не научились из истории и не действовали согласно поучениям, которые можно извлечь из нее» [выделено мной. — М.Р.]³⁸.

³⁶ Бойцов М. А. Указ. соч. С. 41.

³⁷ См., напр.: ТошДж. Указ соч. С. 18-20. Правда, Дж. Тош пишет о принципе контекста и принципе развития, но я считаю целесообразным говорить о двух составляющих контекста — коэкзистенциальной и динамической (собственно ис­торической).

³⁸ Гегель Г.-В.-Ф. Указ соч. С. 61.

И Гегель объясняет это следующим образом:

«В каждую эпоху оказываются такие особые обстоятельства, каж­дая эпоха является настолько индивидуальным состоянием [вы­делено мной. — М. Р.], что в эту эпоху необходимо и возможно принимать лишь такие решения, которые вытекают из самого этого состояния»³⁹.

Фактически речь идет все о том же столь необходимом контексте.

К этой проблематике обращается Ю. Л. Бессмертный и размышля­ет о возможностях интеграции микро- и макроподходов⁴⁰. Мне глубо­ко импонирует подход Бессмертного, который, с одной стороны, утверждает, что неверно сводить микроисторию к

«относительно малой величине исследуемого объекта, позволяющей изучать его предельно интенсивно, со всеми возможными подробно­стями, во всех его возможных связях и взаимодействиях».

Поэтому часто используемые образы: «использование микроскопа», «сужение... поля наблюдения», «уменьшение масштаба», «сокращение фо­кусного расстояния исследовательского объектива», — некорректны. С другой стороны, Бессмертный формулирует свое определение мик­роисторического подхода и говорит о нем

«как об " истории в малом" (а не " истории малого"), или же как об истории индивидуального опыта конкретных участников историчес­ких процессов (а не истории " условий их деятельности")...».

вие

Но и здесь автор сталкивается с той же самой проблемой — отсутст-

«эксплицитного обоснования эпистемологической потребности в микроанализе как в особом ракурсе исторического познания»⁴¹.

Отсутствие экспликации макроисторического контекста на фоне тенденции к атомизации научного знания требует к себе самого при­стального внимания, поскольку такой подход не только успел овла­деть умами отдельных историков, но и начинает внедряться в школь­ное образование, когда в виде эксперимента школьнику предлагается «написать» свой учебник истории, основываясь на некоторой, есте­ственно весьма фрагментарной, фактической и источниковой базе, отобранной (!) для него методистом. В конце концов все мы рискуем оказаться в ситуации такого школьника. А между тем этот подход не

³⁹ Гегель Г.-В.-Ф. Указ соч. С. 61.

⁴⁰ См.: Бессмертный Ю. Л. Многоликая история (Проблема интеграции мик­ро- и макроподходов)//Казус-2000. С. 52-61.

⁴¹ Там же. С. 52-53.

нов: мне приходилось с ним часто встречаться в практике преподава­ния периода перестройки, когда рухнула идеологическая модель со­ветской истории. Именно тогда (заметим, в ситуации полной расте­рянности, — чего стоит отмена выпускного экзамена по отечествен­ной истории в средней школе) и появилась эта тенденция — учить «подлинной истории» по хрестоматиям (!). Но стоит вспомнить, что и для перестроечного времени этот подход был далеко не нов. Он воз­вращает нас к рационалистической историографии первой половины XVIII в., когда историки видели свою задачу в том, чтобы предъяв­лять читателю точно установленные отдельные факты в качестве нра­воучительных примеров. Однако уже тогда лорд Болингброк заметил лукавство такой «подлинной истории»:

«...когда нам приводят примеры, то они как бы обращены к нашим чувствам и рассудку, что нам льстит. В этом случае знания словно исходят от нас самих: мы сами формулируем общее правило, ис­ходя из своего личного опыта, и уступаем фактам, противясь абст­рактным построениям» [выделено мной. — М. Р.]⁴².

Но в то же время социальная интеграция нарастает, общество усложняется, каждый индивидуум включен в неисчислимое множе­ство социальных связей или, как пишет Лиотар,

«каждый из нас живет на пересечениях траекторий многих этих час­тиц»" ⁰.

Лиотар отмечает эту противоречивость социального бытия в со­стоянии постмодерна:

«Каждый предоставлен сам себе... " Самость" это мало, но она не изолирована, а встраивается в сложную и мобильную, как никогда, ткань отношений. Независимо от того, молодой человек или старик, мужчина или женщина, богатый или бедный, он всегда оказывается расположенным на " узлах" линий коммуникаций, сколь бы малыми они ни были»⁴⁴.

7. Что делать?

Даже если мы согласимся с Фукуямой, что конец истории насту­пил, мы не можем не ощущать опасности дезинтеграции социума при утрате общей социальной памяти. К тому же вполне очевидно, что, по крайней мере в современной России и на постсоветском простран-

⁴⁷ Болингброк. Указ. соч. С. 12. " ЛиотарЖ.-Ф. Указ. соч. С. 11. ⁴⁴ Там же. С. 44-45.

стве, общество распадается не до уровня индивидуумов, а до уровня разнообразных групп (в частности национальных, религиозных), не-гативистски идентифицирующих себя путем противопоставления дру­гим. И в этих условиях преодоление кризиса метарассказа представля­ется весьма актуальной задачей.

В терминах синергетики ситуация постмодерна, по-видимому, мо­жет быть интерпретирована как точка бифуркации, что повышает со­циальную ответственность индивидуума, а реализация этой ответствен­ности возможна лишь на основе знания. Но какого знания? Можно ли «реабилитировать» научное историческое знание, когда под вопросом и сам перевод с современного языка на язык постмодерна понятия «исто­рическая наука». Даже самое «мягкое» определение исторической на­уки, не предполагающее ее соотнесение с реальностью, тем более с так называемой «объективной реальностью», предполагает все же общезна­чимость ее построений, хотя бы в конвенциональных рамках опреде­ленной историографической парадигмы. В ситуации преобладания ин­дивидуально-психологических аспектов функционирования историчес­кого знания меняется смысл репрезентации результатов познавательной деятельности: если мои рассуждения не претендуют на научную истин­ность как основу практической, социально значимой деятельности, то смысл ее сводится, с одной стороны, к саморефлексии, а с другой — к обращению к «Другому», который может использовать результаты моих размышлений при выстраивании собственной идентичности. Но при каких условиях все же можно сохранить научность передаваемого зна­ния? Убеждена, что только при экспликации метода.

В начале XX в. Н. И. Кареев подводит своеобразную черту под раз­витием европейского историзма XIX столетия. Выделяя гносеологи­ческую и социологическую стороны научного исторического знания, он пребывает в уверенности, что первая для «профанов» (под которы­ми он понимает «просто образованную публику») неинтересна, зато

«вопрос о сущности исторического процесса заинтересовывает вся­кого, кто способен видеть в окружающей его действительности лишь один из моментов исторической жизни»,

т.е. воспринимать историю как процесс, завершающийся в настоящем. При этом Кареев, вполне в духе XIX в., считает, что

«...наука интересуется тем, как совершался на самом деле [выде­лено мной. — М. Р.] ход истории... отказываясь при этом от всякой субъективной оценки прошлого...»⁴⁵.

Позиция Кареева, к которой по сути присоединяются многие ис­торики не только XIX, но и XX в., вполне логична: историк предъяв­ляет социуму «подлинную историю», которая, выступая в качестве

Кареев Н. И. Историка (Теория исторического знания). Пг., 1916. С. 8.

общей социальной памяти, интегрирует этот социум, а раскрывать свою «профессиональную кухню» вовсе не обязательно.

Такая позиция была серьезно поколеблена уже Ницше, обратив­шим внимание на индивидуально-психологически и смысл историо-писания, а затем и Шпенглером, считавшим себя последователем Ницше и утверждавшим, что историк описывает исторический про­цесс так, как он его понимает, будучи человеком определенной эпо­хи. И их мысли нашли самый горячий отклик в широких кругах «про­сто образованной публики».

Конечно, вернуться к практике XIX в. уже не удастся, да и идео­логически навязываемый в течение большей части XX в. метарассказ нас вряд ли устроит. Но все же поиск выхода из кризиса метарассказа возможен — и в первую очередь путем методологической рефлексии. Современный профессиональный историк должен предлагать читате­лю не готовую историю, а своего рода Know How — «знаю, как это сделано». Э. Фромм отмечал, что для нового времени, в отличие от средневековья, характерно осознанное выстраивание вторичных со­циальных связей индивидуума с социумом⁴⁶. В начале XXI в. истори­ческая наука должна предоставить человеку возможность выстраивать сознательно свои социальные связи не только в коэкзистенциальном, но и в историческом пространстве.

Итак, наша сверхзадача может быть сформулирована вполне пост­модернистски: провести деконструкцию исторических теорий, с тем чтобы уметь обнаруживать их составляющие в самых различных кон­фигурациях. Но, для того чтобы деконструировать теорию, надо знать, как она конструируется, о чем пойдет речь в следующей главе.

Подведем итоги:

• европейской культуре нового времени свойствен исторический тип мировосприятия, порождающий потребность массового сознания в историческом метарассказе, а научного исторического знания — в научной теории исторического процесса;

• на протяжении XVIII—XIX вв. формируются основные социо­культурные функции исторического знания: давать научно выверен­ные нравоучительные примеры, служить основой законотворчества и выработки политических решений, формировать социальную иден­тичность;

• с конца 60-х годов отчетливо проявляется ситуация цивилиза-Ционного перехода, получившая название «постмодерн» и характери­зуемая кризисом исторического метарассказа;

См.: Фромм Э. Бегство от свободы: Пер. с англ. М., 1995.

* кризис метарассказа ведет к трансформации социокультурных функций научного исторического знания, к смещению центра тяже­сти от социально-политических к индивидуально-психологическим задачам исторической науки, что обусловливает изменение взаимоот­ношений научного знания и массового исторического сознания;

* кризис исторического метарассказа связан с индивидуализаци­ей исторического знания, что обусловливает в свою очередь нараста­ние дезинтеграционных тенденций в социуме;

* преодоление кризиса метарассказа возможно путем методологи­ческой рефлексии, позволяющей провести деконструкцию истори­ческих теорий и на этой основе понять степень их пригодности в со­временной социокультурной ситуации.

Литература