Фрагменты из учения Парменида1. «…Элементов, [по его учению], два: огонь и земля, причем первый имеет статус демиурга, а вторая – материи. Первоначально люди произошли из ила, сам же [человек] представляет собой [смесь] горячего и холодного, из которых состоят все вещи…Философия, по его словам двояка: одна согласно истине, другая согласно мнению». 7. «…Парменид, сын Пирета, элеец, пошел обоими путями: он и утверждает, что универсум вечен, и пытается истолковать генесис вещей. Воззрения его в обоих случаях не одинаковы: в соответствии с истиной он полагает универсум единым, невозникшим и шарообразным, а в соответствии с мнением толпы, для того чтобы истолковать генесис феноменального мира, полагает два начала: огонь и землю, одно как материю, другое как творящую причину». 18. «…Сам Парменид в поэзии: хотя уже сама поэтическая форма обязывала его пользоваться метафорами, фигурами и тропами, все же он был склонен к лишенной прикрас, сухой и ясной форме изложения». Парменид. «О природе» [ Путь Истины ] Ныне скажу я, а ты восприми мое слово, услышав, Что за пути изысканья единственно мыслить возможно. Первый гласит, что «есть» и «не быть никак невозможно»: Это – путь Убежденья (которое Истине спутник). Путь второй – что «не есть» и «не быть должно неизбежно»: Эта тропа, говорю я тебе, совершенно безвестна, Ибо то, чего нет, нельзя ни познать (не удастся), Ни изъяснить… Ибо мыслить – то же, что быть… Можно лишь то говорить и мыслить, что есть; бытие ведь Есть, а ничто не есть: прошу тебя это обдумать. Прежде тебя от сего отвращаю пути изысканья, А затем от того, где люди, лишенные знанья, Бродят о двух головах… Один только путь остается, «Есть» гласящий; на нем – примет очень много различных., Что нерожденным должно оно быть и негибнущим также, Целым, единородным, бездрожным и совершенным. И не «было» оно, и не «будет», раз ныне все сразу «Есть», одно, сплошное. Не сыщешь ему ты рожденья. Как, откуда взросло? Из не-сущего? Так не позволю Я ни сказать, ни помыслить: немыслимо, невыразимо Есть, что не есть. Да и что за нужда бы его побудила Позже скорее, чем раньше, начав с ничего, появляться? Так что иль быть всегда, иль не быть никогда ему должно. Но и из сущего не разрешит Убеждения сила, Кроме него самого, возникать ничему. Потому-то Правда его не пустила рождаться, ослабив оковы, Иль погибать, но держит крепко. Решение – вот в чем: Есть иль не есть? Так вот, решено, как и необходимо, Путь второй отмести как немыслимый и безымянный (Ложен сей путь), а первый признать за сущий и верный. Как может «быть потом» то, что есть, как могло бы «быть в прошлом»? «Было» – значит не есть, не есть, если «некогда будет». Так угасло рожденье и без вести гибель пропала… Но, поскольку есть крайний предел, оно завершено Отовсюду, подобное глыбе прекруглого Шара, От середины везде равносильное, ибо не больше, Но и не меньше вот тут должно его быть, чем вон там вот. Ибо нет ни не-сущего, кое ему помешало б С равным смыкаться, ни сущего, так чтобы тут его было Больше, меньше – там, раз все оно неуязвимо. Ибо отовсюду равно себе, однородно в границах. Здесь достоверное слово и мысль мою завершаю Я об Истине: мненья смертных отныне учи ты, Лживому строю стихов моих нарядных внимая. [Путь Мнения] Смертные так порешили: назвать именами две формы, Коих одну не должно – и в этом их заблужденье. Супротив различили по виду и приняли знаки Врозь меж собою: вот здесь – пламени огнь эфирный, Легкий, тонкий весьма, себе тождественный всюду, Но не другому. А там – в себе и противоположно Знанья лишенную Ночь – тяжелое, плотное тело. Сей мирострой возвещаю тебе вполне вероятный, Да не обскачет тебя какое воззрение смертных… Но коль скоро все вещи названы «Светом» и «Ночью», Качества ж их нареклись отдельно этим и тем вот, Все наполнено вместе Светом и темною Ночью, Поровну тем и другим, поскольку ничто не причастно Ни тому, ни другому…»[13].
«Из этой интуиции Гераклит вывел два связанных между собою отрицания…Во-первых, он отрицал двойственность различных миров, признать которую был вынужден Анаксимандр; он уже не отделял физического мира от мира метафизического, царство определенных качеств от царства неограниченной неопределенности. Теперь, после этого первого шага, он не мог уже удержаться от еще большей смелости отрицания: он отрицал вообще бытие. Ибо этот единственный мир, который ему оставался, – ограниченный вечными неписанными законами, совершающий свои приливы и отливы с железными ударами ритма, – нигде не обнаруживает постоянства, нерушимости, оплота в течении. Еще громче, чем Анаксимандр, восклицает Гераклит: «Я не вижу ничего, кроме становления. Не позволяйте обманывать себя! Если вы думаете, что нашли остров в этом мире становления и всего преходящего, причина этому – ваша близорукость, а не сущность вещей. Вы употребляете имена вещей, как будто бы они постоянны: но ведь даже поток, в который вы вступаете во второй раз, уже не тот, каким был при вашем первом в него вступлении». Гераклит царственно владеет высшей силой интуитивного представления; к другому роду представления, совершающемуся в понятиях и логических сочетаниях, следовательно, к деятельности разума, он относится холодно, сухо, враждебно, по-видимому, даже ощущает удовольствие, если может возразить ему интуитивно добытой истиной < …> Хотя люди и думают, что видят вокруг себя нечто прочное, готовое, постоянное, – на самом же деле в каждом моменте свет и мрак, горечь и сладость так сплелись между собою, как два борца, из которых попеременно побеждает то один, то другой. Мед, по словам Гераклита, одновременно и горек, и сладок, а весь мир – сосуд с вином, который постоянно надо смешивать. Из войны противоположностей возникает всякое становление: определенные качества, кажущиеся нам постоянными, выражают только временный перевес одного борца, но война на этом не кончается, она продолжается вечно. Все происходит сообразно с этой борьбой, и именно в ней вечная справедливость < …> Видимые нами многие качества – не вечные сущности (как позднее учил Анаксагор), но и не призраки наших чувств (как учил Парменид); они не прочное бытие, но и не мимолетное видение, мелькающее в головах людей. Третьей возможности, оставшейся Гераклиту, не мог бы угадать ни один человек, обладающий диалектическим чутьем и продолжающий рассчитывать последовательно: ибо то, что он придумал – редкость, даже в этом царстве мистических невероятностей и неожиданных космических метафор. – Мир есть игра Зевса или, выражаясь физически, – игра огня с самим собою; только в этом смысле одно – многое < …> Существуют ли в этом мире вина, несправедливость, противоречие, страдание? Да, восклицает Гераклит, но только для ограниченного человека, который смотрит на все отдельно и не замечает общей связи, не для всеобъединяющего бога; для него все борющееся между собою сливается в одну гармонию, невидимую для обыкновенного человеческого глаза, но понятную тому, кто, как Гераклит, подобен созерцающему богу. От его огненного взгляда не ускользает ни одной капли несправедливости в волнах окружающего его мира; и даже это основное препятствие – каким образом чистый огонь может переходить в такие нечистые формы, – преодолевается им путем возвышенной притчи. Становление и исчезновение, строение и разрушение без всякого нравственного осуждения, в вечно равной невинности – составляют в этом мире игру художника и ребенка. И так, как играют дитя и художник, играет вечно живой огонь, строит и разрушает, в невинности – в эту игру сам с собой играет «Эон»…Не преступная отвага, но все снова и снова пробуждающаяся страсть к игре вызывает к жизни новые миры < …> То, что мало людей живет в сознании Логоса и так как повелевает глаз созерцающего художника, – это происходит от того, что их души влажны, от того, что человеческие глаза и уши и вообще весь интеллект – плохие свидетели, если «влажный ил занял их души» … Гераклит описывает только существующий видимый мир и, созерцая его, любуется им, как художник, окидывающий взглядом свое творение. Темным, грустным, плачущим, мрачным, меланхоликом, пессимистом и вообще человеком, достойным ненависти, находят его только те, которые имеют причины быть недовольными его описанием природы человека…От таких-то недовольных и слышатся многочисленные жалобы на темноту стиля Гераклита: вероятно, ни один человек никогда не писал яснее и ярче. Конечно, очень кратко и поэтому, разумеется, темно для тех, кто читает его бегло. Каким образом философ мог намеренно писать неясно, – как в этом обвиняют Гераклита, – совершенно непонятно: если только он не имеет основания скрывать свои мысли или не шут, скрывающий за обилием слов отсутствие мыслей… Гераклит был горд; а уж если философ доходит до гордости, то гордость эта – великая. В своем творчестве никогда не ищет «публики», сочувствия масс, одобрительного хора современников. Философу свойственно одиноко прокладывать путь. Его дарование – в высшей степени редкое, в известном смысле неестественное; поэтому оно враждебно ко всем другим, даже подобным ему дарованиям и исключает их…Его путь к бессмертию тяжелее и встречает больше препятствий, чем путь всякого другого; и все же никто более, чем философ, не может быть уверен в том, что достигнет на нем цели, ибо ему негде остановиться, если не на широко распростертых крыльях всех времен; ибо в самой природе великого философа – пренебрегать настоящим и минутным. Он обладает истиной: пусть колесо времен несется куда угодно, оно никогда не уйдет от истины < …> В то время, как каждое слово Гераклита дышит гордостью и величием истины, – истины, до которой он поднялся на крыльях интуиции, а не по веревочной лестнице логики, созерцая с проникновением Сивиллы, а не рассматривая, познавая, а не рассчитывая, – мы видим полную противоположность ему в лице его современника Парменида; это тоже тип пророка истины, но созданный изо льда, а не из огня, и разливающий вокруг себя холодный, колющий свет < …> Если же теперь Парменид снова обращал свой взор на мир становления, существование которого он раньше пытался понять путем таких глубокомысленных комбинаций, – то он негодовал на свои глаза, что они видят становление, на уши, что слышат его. «Не доверяйте близорукому зрению, – так звучит теперь его приказание, – ни гулкому слуху, ни языку, исследуйте всю силу мышления!». Этими словами он произнес впервые критику органов познания, чрезвычайно важную, хотя еще недостаточную и роковую по своим последствиям, тем, что он отделил друг от друга чувства и способность абстрактно мыслить, или разум, как будто бы это были две совершенно чуждые друг другу силы, – он разбил интеллект и вызвал совершенно ошибочное разделение природы человека на «дух» и «тело», которое, особенно со времен Платона, как проклятие, лежит на философии. Все чувственные восприятия, – говорит Парменид, – обманчивы; и главный их обман в том, что они показывают будто и не-сущее – есть, и будто становление имеет бытие. Вся множественность и пестрота эмпирически известного нам мира, смена его качеств, порядок в его движении, – безжалостно отбрасывается им в сторону, как призрак и безумие; от них нельзя ничему научиться, и напрасен труд людей, изучающих этот мир, – ложный, ничтожный, обманно созданный нашими чувствами…Отныне истина должна обитать лишь в самых отцветших и отдаленных общих положениях, в пустой шелухе неопределенных слов, как в паутине, – и возле такой «истины» сидит философ, тоже бескровный, как абстракция, и весь затканный формулами < …> Парменид и Зенон именно и настаивают на истинности и абсолютности понятий и отвергают весь видимый мир, как противоположность истинным и абсолютным понятиям, как объективацию нелогичности и противоречивости. Во всех своих доказательствах они исходят из совершенно недоказуемого, даже невероятного предположения, будто в нашей способности образовать понятие мы обладаем решительным высшим критерием бытия и небытия, то есть действительности и ее противоположности: эти понятия не должны приспособляться к действительности, – хотя фактически они выведены из нее, – но, наоборот, должны быть мерою действительности и, в случае противоречия ее с логикой, должны даже осудить ее. Для того чтобы признать за ними эти судейские полномочия, Парменид должен был приписать им то бытие, которое он единственно и считал бытием: мышление и непроисшедший, совершенный шар бытия уже не считались больше двумя различными родами бытия, так как не могло быть двойственности бытия. Таким образом, стало необходимо безмерно отважное утверждение, что мышление и бытие тождественны…»[14].
|
