Монашество

При значительном упадке религиозно-нравственной жизни верующих с IV-го века, возникшее с того времени монашество явилось той великой силой, которая привлекала благодать Божию к христианскому миру. Монахи были теми праведни­ками, благословением которых, по Премудрому, стоит град, и недостаток которых был причиною гибели Содома и Гоморры.

Монахи — это, конечно, люди, возвышавшиеся над общим уровнем христианского общества; не прав, разумеется, один историк, открывший в христианском учении “Die doppelte Sittlichkeit.” Но, верно то, что в христианском учении дано, так сказать, minimum требований, необходимых для всякого хри­стианина, а для тех, кто “Еще хощеши совершен быти, ” ука­зан идеал, бесконечный путь для совершенствования.

Еще в Священном Писании (Евр. 5: 13-14; 1 Кор. 14: 20; Еф. 4: 13; Флп. 3: 15) есть разделение между “младенцами по вере и совершенными мужами.” Дидахэ (6) говорит: “Если ты можешь нести целое ярмо Господа, то ты совершен; а если не можешь, то делай по крайней мере то, что можешь.” Второе послание Климента (С. 7) гласит: “Дай нам сражаться, что­бы увенчаться короной; если мы все не заслужили короны, то хоть приблизимся к ней.” Александрийские богословы де­лали разделение между простыми христианами и христианами — “гностиками.” Ориген для одних считает обязательными “praecepta, ” а для других рекомендует “consilia.”

Отсюда видно, что монашество, как стремление к высшему пути служения Богу, могло выйти и действительно вышло, родилось в самой Христианской Церкви.

Посмотрим, при каких исторических обстоятельствах это произошло.

Под влиянием отчасти иудейских чаяний торжествующего Мессии, первоначальные христиане ожидали в самом скором времени “парусии, ” т.е. пришествия Иисуса Христа. Резуль­татом таких верований было особое настроение в среде пер­вых христиан — отказ от обычных условий жизни, от ежеднев­ной работы и напряженное желание видеть Господа, грядущего “на облацех, ” “во гласе архангела.” Однако, время шло и неумолимо разбивало болезненной фантазией созданные мечты. Но вот, в середине II-го века, появляется монтанизм с новым пророчеством изливающегося Духа Божия и с предсказаниями близкого пришествия Иисуса Христа, к которому нужно подго­товиться путем строгого покаяния и аскетических подвигов. В половине III-го века, пресвитер Новациан проповедует ри­гористическую строгость жизни.

Церковь осуждает и хилиазм, и монтанизм, и новацианство. Однако, это не уничтожает того аскетического течения, которое жило среди верующих с самого начала. Конечно, нео­платонизм, неопифагорейские и другие аскетические течения язычества, могли отчасти питать подобное направление среди христианства.

Аскетические стремления и известные формы их проявле­ния, как девство, посты, бдения — имели место и в первые три века христианской эры; но о монашестве в собственном смысле, как сознательном удалении из мира в пустыню, в уединение, можно говорить только с IV-го века. Есть мнение, что мона­шество нужно ставить в непосредственную связь с гонением императора Декия, когда христиане, скрываясь от преследо­вателей, убегали в пустыню и, возлюбив её, остались там, позже к ним пришли и другие. Это мнение основывается на легендарном сочинении “Vita Pauli” приписываемом блаж. Иерониму. Но нет возможности согласиться с этим: мона­шество в христианской жизни не есть явление случайное. В сущности монашество есть протест против какой бы то ни было связи, общения Церкви с миром и светской культурой. Еще в 1-ом веке среди верующих, под влиянием парусии, т.е. ожи­дания скорого второго пришествия Иисуса Христа, создавалось настроение полного разобщения с миром и отказа от обыден­ных дел; в Солунской общине оно дошло до крайности (ср. 2 Фес. 2 и 3 глава). Во II-ом веке это настроение нашло себе отражение в монтанизме, который требовал полного разрыва Церкви с миром и культурою и побуждал к покаянию и аскети­ческим подвигам. Последователи Новациана также отличались Ригористическим характером. Отсюда понятен быстрый рост монашества именно в IV-ом веке, когда христианство было признано дозволенной религией, и Церковь вышла из катакомб и кимитирий на форум и открытые, публичные места. Если ранее, за исключением крайних эксцессов, монашеское нас­троение могло жить в согласии, в мире с Церковью катакомб, то теперь, когда Церковь вошла в общество, всецело проникну­тое языческими верованиями, представлениями, нравами, обы­чаями, — оно никак не могло более оставаться в Церкви, признанной государством и покровительствуемой им. Ввиду такого “омирщения Церкви” нужно было порвать с Церковью и бежать в пустыню. Но отсюда, как из факта, следовало что, значит, Церковь, как учреждение для спасения людей, или не­достаточна, или излишня.

Против иерархического лозунга — extra ecclesiam nulla salus — удалявшиеся в пустыню, по преимуществу светские лица, как бы выставляли другой: extra или juxta ecclesiam vera salus... Но в действительности нет серьезных, вполне сознательно обоснованных доказательств в пользу мысли, что сами отшель­ники субъективно рассматривали свое удаление от мира, как сознательный протест против Церкви, вышедшей из катакомб и вошедшей в союз с миром. И сама Церковь отнюдь не видела в монашестве явление, враждебное ей. Монашество, несомнен­но, глубоко проникало в принципы христианского учения (хотя иногда и не было чуждо крайностей аскетизма) и, руко­водясь его духом, внимательно наблюдало за созиданием Цер­кви и её развитием в правовой и культовый институт. И если монашество при этом замечало недостаточно внимания к внут­реннему, индивидуальному религиозному сознанию и жизни, то заявляло свой протест против превалирования и доминиро­вания формы над жизнью. Отсюда не только было возможным, но и весьма желательным, “ примирение ” монашества с Цер­ковью и чрез то восполнение церковной жизни монашеской практикой, внимательной к личной индивидуальной особе и её настроениям. Это примирение имело свое большое значение и для монашества, ибо в чистом виде оно стремилось к спа­сению отдельных лиц, а не христианского общества в целом. Конкретным доказательством солидарных отношений между представителями Церкви и монашества могут служить факты еще из жизни св. Афанасия и Антония Великого. Архиепископ Афанасий во время своих последних изгнаний уходил в Еги­петскую пустыню и считается “ε ι ς τ ω ν α σ κ η τ ω ν.” Преподобный Антоний — основатель на Востоке отшельнического монаше­ства, два раза оставляет пустыню и появляется в Алексан­дрии, чтобы защитить Церковь от внешних и внутренних вра­гов (Один или первый раз, во время Максиминова гонения, а дру­гой — во время арианских смут, когда ариане распустили слух, что он учит о Сыне так же, как и они. Смотри жизнь Преподобного Антония. Глава XLVI и LXIX. Русский перевод творений св. Афанасия ч. 3, стр. 218 и 233). Живые же примеры за объединение в одном лице монашеских идеалов и иерархических стремлений, предлагают в своей жизни — св. Василий Великий, Григорий Богослов и отчасти св. Иоанн Златоуст. Василий Великий изучил мона­шество, постиг сущность его и пережил его в своем полном опыте, удалившись для этого в пустыню с своим другом Гри­горием Назианзянином. В своих “больших или малых мона­шеских правилах” и отчасти в своих письмах (Монашество углубляло нравственное сознание Церкви. На место церковного учения о фактических грехах, как смертных грехах, мона­шество поставило свое учение о главных грехах, как могущественных враждебных наклонностях, которые внутренне присущи каждому чело­веку и борьба с которыми должна составлять задачу его жизни. По Цоклеру (Zö ckler. Evagrius Ponticus. 1893 Mü nchen), Эвагрий Понтийский первый, кто дал классификацию 8-ми главных грехов. Пахомий, а за ним и Василий (Reg. brev. tract. 227 и 229), потребовали в своих монастырях исповеди монахов; требовалось чтобы каждый монах испо­ведовал мысли своего сердца (помыслы) пред старшими братьями или настоятелем. Из монастырской практики исповедь затем стала инсти­тутом Церкви) Василий Великий дал идеологию монашества и рисует целый строй монашеской жизни.