ДЖЕЙКОБ. В тот день, когда мы вернулись домой после суда, я вместо «Блюстителей порядка» решил посмотреть другое видео

 

В тот день, когда мы вернулись домой после суда, я вместо «Блюстителей порядка» решил посмотреть другое видео. Это домашняя видеосъемка, когда я был еще крошкой, мне всего один год. Должно быть, праздновали мой день рождения, потому что наличествовал торт, а я улыбался и хлопал в ладоши, что-то лепетал, похожее на «мама», «папа» и «молоко». Каждый раз, когда меня окликали по имени, я смотрел прямо в объектив.

Я выгляжу нормальным.

Мои родители счастливы. Папа рядом, его нет ни на одном видео, где мы с Тео. У мамы еще не залегла морщинка между глаз. В конце концов, многие снимают домашнее видео, чтобы запомнить счастливые мгновения, а не для того, чтобы что-то забыть.

Далее на видео записаны отнюдь не счастливые мгновения. Внезапно, вместо того чтобы засунуть пальцы в торт и широко улыбнуться, я сижу, раскачиваясь, перед стиральной машинкой и наблюдаю, как крутится одежда. Лежу перед телевизором и, вместо того чтобы смотреть программу, выстраиваю части конструктора «Лего». Больше в фильме папа не появляется; вместо него мелькают другие, незнакомые мне люди: какая-то женщина с вьющимися желтыми волосами и футболке с изображением кота. Она садится со мной на пол и удерживает мою голову, чтобы я сосредоточился на головоломке, которую она предлагает. Дама с ярко-голубыми глазами о чем-то беседует со мной, если это можно назвать беседой.

Дама: Джейкоб, хочешь пойти в цирк?

Я: Хочу.

Дама: Что ты хочешь увидеть в цирке?

Я молчу.

Дама: Скажи: «В цирке я хочу увидеть…»

Я: В цирке я хочу увидеть клоунов.

Дама (угощая меня драже «М& М»): Я люблю клоунов. Тебе нравится цирк?

Я: Да. Я хочу увидеть клоунов.

Дама (угощая меня тремя драже): Джейкоб, это просто отлично!

Я запихиваю драже себе в рот.

 

Эти фильмы мама снимает как доказательство того, что я стал другим, не таким, как раньше. Не знаю, о чем она думала, когда записывала. Разумеется, она не собиралась сидеть и пересматривать снова и снова эти фильмы — зрительный эквивалент пощечины. Может быть, в ней живет надежда, что однажды на ужин пожалуют фармацевты, просмотрят кассеты и выпишут ей чек за «моральный вред».

Внезапно на экране вспыхивает серебристая полоска, я тут же зажимаю уши, а потом начинается другой отрезок фильма. Его случайно записали на оскароносный фильм о малыше-аутисте. Здесь я уже намного старше. Снимали всего год назад, когда я собирался на школьный бал.

Снимала Джесс. Она заглянула в тот день, когда я готовился к балу, чтобы увидеть окончательный результат наших подготовок. Я даже слышу ее голос: «Джейкоб, ради бога, подойди к ней. Она тебя не укусит». Изображение качнулось, словно аттракцион в парке, и я вновь слышу голос Джесс: «Вот так, вот так!».

Мама берет фотоаппарат и снимает меня с моей спутницей. Девушку зовут Аманда, она учится со мной в одной школе. На ней оранжевое платье — вероятно, именно поэтому я отказываюсь близко к ней подходить, хотя обычно делаю то, что велит Джесс.

В телевизоре, как будто я смотрю реалити-шоу, и Джейкоб не я, он — персонаж. Это не я закрываю глаза, когда мама пытается сфотографировать меня на лужайке. Это не я подхожу к машине Аманды и забираюсь, как всегда, на заднее сиденье. «Ой, нет!» — раздается мамин голос, а Джесс начинает смеяться. «Совершенно вылетело из головы», — признается она.

Внезапно камера быстро поворачивается, и лицо Джесс ужасно близко.

— Привет всем! — восклицает она и делает вид, что хочет проглотить камеру. Джесс улыбается.

Потом бежит красная полоска, которая словно штора опускается на экран. Внезапно мне опять три года, я ставлю зеленый кубик на голубой, венчает это все желтый, как показывала мне психотерапевт. «Джейкоб! Молодец!» — восклицает она и в качестве награды сует мне игрушечный трактор. Я переворачиваю его и верчу колеса.

Я хочу, чтобы на экране опять показалась Джесс.

— «Хотел бы я знать, как тебя потерять».

Внезапно внутри у меня все съеживается — как будто я стою с группой ребят в школе и понимаю, что я один не понял смысл шутки. Или что я сам — предмет насмешек.

Я начинаю думать, что сделал что-то дурное. По-настоящему дурное.

Не зная, как с этим справиться, я беру пульт и перематываю кассету прямо на начало, к тому времени, когда я был таким, как все.

 

ЭММА

 

Из архива «Советов читателям»

Дорогая тетушка Эм!

Как привлечь внимание парня? Я совершенно не умею флиртовать, а вокруг столько девушек намного красивее и умнее меня. Но я уже устала оттого, что на меня не обращают внимания. Может быть, мне как-то измениться? Что мне делать?

Растерянная из Беннингтона

 

Дорогая Растерянная!

Не нужно быть никем иным, а только самой собой. Нужно просто заставить парня посмотреть на тебя еще раз. Для этого существует два пути:

1. Перестань ждать, возьми инициативу в свои руки и заговори с ним. Спроси, знает ли он ответ на задачу под номером 7 в твоем домашнем задании по математике. Скажи, что он был великолепен на школьном смотре талантов.

2. Начни повсюду ходить голой.

Выбор за тобой.

С любовью, Тетушка Эм

 

Когда мне не спится, я натягиваю поверх пижамы кардиган, сажусь на крыльце и представляю, как могла бы сложиться моя жизнь.

Мы с Генри и Джейкобом ждали бы ответа из приемных комиссий колледжей. Я бы откупорила бутылку шампанского и разрешила сыну выпить стаканчик, когда он принял бы окончательное решение, куда поступать. Тео не прятался бы в своей комнате и не старался изо всех сил сделать вид, что он не член нашей семьи. Наоборот, он сидел бы за кухонным столом и разгадывал кроссворды в газете. «Три буквы, — сообщал бы он и читал вопрос: — Там часто обретают надежду». Мы все стали бы отгадывать. Бог? Небо? Арканзас? Но правильно угадывает Джейкоб: ДОМ.

Наши сыновья каждую четверть попадали бы в перечень «Наша гордость». И люди в магазине смотрели бы мне вслед не потому, что у меня ребенок-аутист, или еще хуже, убийца, а потому что завидовали бы моему счастью.

Я не верю в жалость к себе. Думаю, что жалеют себя те, у кого много свободного времени. Вместо того чтобы мечтать о чуде, надо учиться делать чудеса своими руками. Но Вселенная знает способ наказать за потаенные секреты и желания; и чем сильнее я люблю своего сына — чем больше Джейкоб становится звездой, вокруг которой вращается моя жизнь, — тем чаще представляю себе, кем могла бы стать, представляю себе женщину, которая как-то затерялась в рутине воспитания ребенка-аутиста.

Будьте осторожны в своих желаниях.

Вот представлю свою жизнь без Джейкоба, и желание может исполниться.

Сегодня я слушала показания свидетелей. И, как и говорил Оливер, наш черед еще не настал. Но я видела лица присяжных, когда они смотрели на Джейкоба, — такое выражение я видела и тысячу раз до этого. То же мысленное дистанцирование, то же едва уловимое понимание, что «с этим парнем что-то не так».

Потому что он общается не так, как они.

Потому что он горюет не так, как они.

Потому что он говорит и двигается не так, как они.

Я изо всех сил боролась за то, чтобы Джейкоб учился в обычной школе, — не только для того чтобы он видел, как общаются другие дети, а для того чтобы дети видели его и понимали, что «другой» не значит «плохой». Но, говоря откровенно, не могу сказать, что его одноклассники усвоили урок. Они часто ставили его в сложные социальные ситуации — «Заставь дурака богу молиться…» — а потом всю вину возлагали исключительно на его плечи.

И сейчас, после всей проделанной мною работы в обычной школе, он в зале суда «погряз» под уступками, на которые пошел суд, чтобы удовлетворить его особые потребности. Его шанс на оправдание — диагноз «аутизм». Настаивать в данный момент на том, что он такой, как все, — значит, своими руками засадить его за решетку.

Много лет я отказывалась делать скидку на синдром Аспергера, теперь же это единственный шанс Джейкоба.

И внезапно я бегу, как будто от этого зависит моя жизнь.

 

Начало третьего ночи, на двери пиццерии табличка «Закрыто», но светится крошечное окошко наверху. Я открываю дверь, ведущую на узкую лестницу, взбираюсь по ступенькам к конторе адвоката и стучу.

Открывает Оливер, одетый в тренировочные брюки и старую футболку с вылинявшей картинкой, на которой человек с волосатыми медвежьими руками. «Поддержи вторую поправку» — гласит надпись. У Оливера красные глаза, на пальцах следы чернил.

— Эмма? — удивляется он. — Что-то случилось?

— Нет, — отвечаю я, протискиваясь мимо него.

На полу коробки из-под еды и пустая двухлитровая баклажка «Горной росы». Пес Тор спит, положив морду на зеленую пластмассовую бутылку.

— Нет, все в порядке. — Я поворачиваюсь к нему лицом и начинаю сбивчиво объяснять: — Сейчас два часа ночи. Я в пижаме. Я просто бежала сюда…

— Бежала?

— …моего сына посадят в тюрьму. Нет, Оливер, ничего не в порядке.

— Джейкоба оправдают.

— Оливер, — требую я, — скажи мне правду.

Он убирает стопку бумаг с дивана и тяжело присаживается.

— Ты знаешь, почему я не сплю в два часа ночи? Пытаюсь написать вступительную речь. Хочешь послушать начало? — Он поднимает лист бумаги, который держал в руке. — «Дамы и господа! Джейкоб Хант…»

Он замолкает.

— Что?

— Не знаю, — отвечает Оливер.

Он комкает лист, и я знаю, что сейчас он, как и я, думает о случившемся с Джейкобом припадке.

— Не знаю, черт возьми! «Джейкоб Хант выбрал себе адвоката, которому лучше было бы остаться кузнецом» — вот как. Не стоило мне соглашаться на твое предложение. Не стоило ехать в полицейский участок. Нужно было посоветовать тебе опытного адвоката, который криминальные дела щелкает как семечки, а не делать вид, что у такого новичка, как я, есть хотя бы полшанса выиграть это дело.

— Если ты таким образом пытаешься меня приободрить, то у тебя плохо получается, — говорю я.

— Я сказал тебе, что меня уже тошнит…

— Что ж, по крайней мере, честно. — Я сажусь рядом с ним на диван.

— Хочешь откровенно? — спрашивает Оливер. — Я понятия не имею, прислушаются ли присяжные к защите. Я боюсь. Боюсь проиграть. Боюсь, что судья сочтет меня мошенником.

— Я постоянно боюсь, — признаюсь я. — Все считают, что я мать, которая никогда не сдается. Что я оттащу Джейкоба от края пропасти сотню раз, если придется. Но иногда по утрам мне просто хочется натянуть на голову одеяло и остаться в постели.

— И мне частенько этого хочется, — говорит Оливер, и я прячу улыбку.

Мы сидим, откинувшись на спинку дивана. Голубоватый свет уличных фонарей превращает нас в привидения. Нас в этом мире больше нет, одна оболочка.

— Хочешь услышать по-настоящему печальное признание? — шепчу я. — Ты мой лучший друг.

— Ты права. Это действительно печально, — усмехается Оливер.

— Я не об этом.

— Мы продолжаем играть в «Откровенность»? — спрашивает он.

— А мы этим занимаемся?

Он протягивает руку и пропускает прядь моих волос между пальцами.

— Я считаю тебя настоящей красавицей, — говорит он. — И внешне, и душевно.

Он едва заметно подается вперед, делает вдох, закрывает глаза, а потом отпускает мои волосы, которые падают мне на щеку. Я чувствую это каждой клеточкой своего тела, как будто меня ударили.

Но я не отстраняюсь.

Я не хочу отстраняться.

— Я… я не знаю, что сказать, — бормочу я.

Глаза Оливера вспыхивают.

— «Из всех силков, расставленных в городах, расставленных по всему миру, она идет прямо в мои», — цитирует он.

Он не спешит, чтобы я понимала, что произойдет дальше. Он целует меня.

По решению суда я должна быть с Джейкобом. Я уже нарушила правила. Почему не нарушить еще одно?

Он прикусывает мою губу. Губы у него сладкие.

— Драже «Желе-бобы», — шепчет он мне на ухо. — Мой самый большой порок. После этого.

Я запускаю пальцы в его волосы. Они густые и золотистые, непокорные.

— Оливер… — выдыхаю я, когда он забирается мне под рубашку. Его пальцы пробегают по моим ребрам. — Я абсолютно уверена, что нельзя спать с клиентами.

— Ты не мой клиент, — отвечает он. — К Джейкобу я подобных чувств не питаю.

Он распахивает кардиган. Моя кожа пылает. Не помню, когда в последний раз ко мне относились как к священной музейной реликвии, которую разрешили потрогать.

Моя голова свесилась с дивана, мои лучшие намерения развеялись, когда его губы сомкнулись у меня на груди. Я поймала себя на том, что смотрю прямо в глаза Тору.

— Собака…

Оливер поднимает голову.

— Господи! — восклицает он, подскакивает, словно футбольный мяч, и одной рукой хватает Тора. — На твоей улице праздник!

Он открывает чулан, кладет на лежащую внутри подушку горку сахарных косточек, сажает туда Тора и закрывает дверь.

Он поворачивается ко мне. Я жду, затаив дыхание. Каким-то образом его футболка оказалась между подушек. У него широкие, сильные плечи, узкая талия, тело покрыто испариной. Он красив юношеской красотой, которую принимает как должное, даже не понимая, как ему повезло.

Я же, с другой стороны, лежу на жалком диване в тесной комнате с запертой в чулане ревнивой собакой, со всеми этими морщинками и веснушками и пятью лишними килограммами, от которых нужно избавиться…

— Не надо, — мягко просит Оливер, когда я пытаюсь прикрыться полами кардигана. Он садится на край дивана рядом со мной. — Иначе мне придется убить Тора.

— Оливер, ты мог бы иметь любую девушку, какую захотел. Твою ровесницу.

— Ты знаешь, что такое молодое вино? Виноградный сок. Есть вещи, которых необходимо дожидаться.

— Это заявление звучало бы более убедительно, если бы не исходило из уст человека, который только что опорожнил баклажку с безалкогольным напитком…

Он целует меня еще раз.

— Эмма, заткнись, черт побери! — по-дружески советует он и кладет свои руки на мои, которые держат полы жакета.

— Прошла целая вечность… — шепчу я, уткнувшись ему в плечо.

— Потому что ты ждала меня, — говорит Оливер. Он стаскивает с меня пижаму и целует мои ключицы. — Эмма. Что-то не так? — спрашивает он второй раз за ночь.

Только на этот раз я отвечаю отрицательно.

 

Наверное, я отвыкла от кровати огромных размеров. Когда каждое утро заправляешь лишь одну половину кровати, потому что вторая половина всегда остается нетронутой, — это ужасно давит на психику. Я никогда не пересекаю линию Мэйсона-Диксона[20]своего брака и никогда не сплю, даже изредка, на стороне Генри. Я оставляю эту половину для него — или того, кто занял бы его место.

Этим человеком во время грозы оказывался Тео, когда боялся. Или Джейкоб, когда болел и я не хотела оставлять его ни на минуту. Я убеждаю себя, что мне нравится свобода. Что я могу растянуться, если захочется, пусть даже я всегда сплю, свернувшись калачиком.

Именно поэтому я почувствовала себя спокойно и уютно, когда розовые пальцы утра коснулись простыни, которую ночью набросил на нас Оливер, и увидела, что он, прижавшись ко мне, свернулся калачиком: колени прижаты к моим ногам, рукой он обнимает меня за талию.

Я начинаю ворочаться, но, вместо того чтобы отпустить, Оливер лишь крепче обнимает меня.

— Который час? — бормочет он.

— Половина шестого.

Я поворачиваюсь к нему лицом, он не выпускает меня из объятий. На щеках и подбородке у него щетина.

— Оливер, послушай…

Он, прищурившись, открывает глаза.

— Нет.

— «Нет» означает, что ты не будешь слушать? Или ты не Оливер?

— Не хочу слышать, — отвечает он. — Это не было ни ошибкой, ни минутной слабостью — так это называется? И если ты станешь упорствовать, я дам тебе почитать особые условия нашего договора, набранные мелким шрифтом. Договора, который ты, кстати, подписала. Там прямо указано, что в гонорар входит оказание сексуальных услуг адвокату.

— Я собиралась пригласить тебя на завтрак, — сухо говорю я.

Оливер непонимающе смотрит на меня.

— Ой!

— Сегодня четверг. Коричневый четверг. Любишь рогалики без глютена?

— Я все люблю, — отвечает он и вспыхивает. — Кажется, я недвусмысленно дал это понять сегодня ночью.

Раньше я просыпалась по утрам, лежала в постели, и первые тридцать секунд казалось, что мои мечты могут осуществиться, но потом я вспоминала, что нужно вставать и готовить завтрак в соответствии с цветовым кодом, и гадала, удастся ли прожить день без перемен, шума и социальных головоломок, которые спровоцируют приступ. У меня было тридцать секунд, когда будущего я ждала с предвкушением, а не боялась.

Я обхватываю Оливера за шею и целую. Пусть даже через четыре с половиной часа начнется судебное заседание, пусть я должна торопиться домой, пока Джейкоб не обнаружил моего отсутствия; и пусть я еще сильнее запутала все своим поступком… Я решила растянуть эти тридцать секунд блаженства в одно долгое прекрасное мгновение.

Четыре слова: место, где живет надежда

Дом

Там

Где

Он

Если это случилось… может быть, и остальное сбудется.

Он кладет руки мне на плечи и нежно отстраняется.

— Ты даже представить не можешь, как мне трудно от тебя оторваться, — говорит Оливер. — Но мне нужно написать вступительную речь, а мать моего клиента… невероятно требовательная особа.

— Я не шучу, — отвечаю я.

Он садится, достает мою пижаму, на которой лежал, и помогает мне натянуть ее через голову.

— Мне тоже не до шуток, — замечает он.

Мы одеваемся, потом Оливер освобождает Тора из заточения и пристегивает поводок к его ошейнику, предлагая проводить меня домой. В этот утренний час на улице мы одни.

— Я глупо себя чувствую, — признаюсь я, бросая взгляд на свои тапочки и пижамные штаны.

— Ты похожа на студентку.

Я закатываю глаза.

— Ты лжец.

— Ты хочешь сказать, адвокат.

— А разве это не одно и то же?

Я останавливаюсь и смотрю на него.

— Джейкобу ни слова, — предупреждаю я.

Оливер не начинает делать вид, что не понимает, о чем я. Он продолжает идти, таща на поводке Тора.

— Хорошо.

Мы прощаемся у парка, где катаются на скейтбордах. Я спешу к дому, сжавшись от холодного ветра. Мимо проезжают редкие машины. Временами меня переполняет хорошее настроение, на лице появляется улыбка. Чем ближе я подхожу к дому, тем она все более неуместна. Как будто я что-то скрываю, как будто имею дерзость быть просто женщиной, а не матерью, которой должна быть.

В шесть пятнадцать я с облегчением поворачиваю за угол на свою улицу. Джейкоб просыпается ровно в шесть тридцать, он ни о чем не узнает.

Но, подходя ближе, вижу свет в окнах, и мое сердце обрывается. В панике я начинаю бежать. А если с Джейкобом ночью что-нибудь случилось? Какая я была дура, что оставила его одного! Даже записки не написала, даже телефон с собой не взяла. Я распахиваю входную дверь, сгибаясь от тяжести ужасных предположений.

Джейкоб стоит у кухонного стола и готовит коричневый завтрак. Стол накрыт на двоих.

— Мама, — радостно выкрикивает он, — ты ни за что не догадаешься, кто у нас!

Однако я не успеваю даже предположить, как слышу, что внизу кто-то смывает унитаз, потом льется вода из крана и раздаются шаги гостя, который входит на кухню, смущенно улыбаясь.

— Генри? — изумляюсь я.