Социальный консерватизм и проблемы развития современного конституционализма

 

В статье рассматривается роль социального консерватизма в формировании идеологического пространства современного общества, реконструируется система ключевых идеологем социального консерватизма и на основе анализа исторических примеров и актуальных тенденций определяются основные векторы влияния социально-консервативной идеологии на развитие конституционализма.

 

Ключевые слова: социальный консерватизм; конституционализм; органическая демократия; национализм, христианство.

 

На протяжении последнего десятилетия социальный консерватизм приобрел ключевую роль в идеологическом пространстве современного общества. Наглядным примером этой тенденции является эволюция российской государственно-политической системы. Уже в 2003 г. съезд политической партии «Единая Россия» утвердил манифест под названием «Путь национального успеха», в котором «партийная идентичность» однозначно связывалась с социальным консерватизмом [9]. Спустя два года был создан Центр социально-консервативной политики, позиционирующийся в качестве «антикризисного центра для выработки позиции партии парламентского большинства»[12]. Спустя еще год в русле социально-консервативных идей была разработана «стратегия развития на принципах суверенной демократии», а вскоре под лозунгами социального консерватизма была сформирована и партия «Справедливая Россия» (лишь впоследствии она начала смещаться в социал-демократическую «нишу» партийного спектра). С 2009 г. идеологами «Единой России» начал разрабатываться программный проект «Мировой опыт консервативной модернизации», получивший развитие в преддверие избирательной кампании 2011 г. [7]. На этой идеологической платформе был создан Общероссийский народный фронт, а затем и Российский социально-консервативный союз, призванный обеспечивать идеологическую поддержку ЕР и ОНФ [1].

В начале XXI в. социальный консерватизм стал доминирующей политической идеологией и на всем евро-атлантическом пространстве. В США в 2000 г. республиканцы пришли к власти под лозунгом «сострадательного консерватизма», а спустя восемь лет победа Б.Обамы вернула Америку, по сути, к той же политической риторике. В Канаде с 2006 г. Консервативная партия под руководством С.Харпера уверенно удерживает статус правящей и увеличивает парламентское представительство с каждым избирательным циклом. Во второй половине 2000-х гг. прочные политические позиции завоевали французские неоголлисты и немецкие христианские демократы, а их лидеры Н.Саркози и А.Меркель стали бесспорными лидерами Европейского Союза и с недавних пор олицетворяют в Европе борьбу против «проекта мультикультурализма». В этой роли к ним присоединился британский премьер-министр от партии тори Д.Камерон. Схожий идеологический дрейф продемонстрировал многолетний лидер итальянских «правых» С. Берлускони, инициировавший в 2009 г. создание партии социально-консервативного толка «Народ свободы». Стараниями таких авторитетных политиков, как В.Клаус, братья Л. и Я. Качинские, М.Джоанэ, В.Орбан, социальный консерватизм превратился в последние годы в доминирующую идеологию в Восточной Европе.

Политический успех современного социального консерватизма заставляет с полным вниманием отнестись к этой идеологической концепции и возможному росту ее доктринального влияния на развитие системы конституционного права. Причем, на первый взгляд, социально-консервативная риторика вполне сочетаема с привычными «аксиомами» правовой и социальной государственности, идеалом гармоничного гражданского общества. Более того, вся логика «консервативного выбора» направлена на обеспечение целостности, стабильности и преемственности развития национального сообщества, что означает и признание незыблемости конституционного правопорядка. Это объясняет весьма распространенные попытки позиционировать социальный консерватизм в качестве «философии центризма», противостоящей воинствующим либерализму и коммунизму, трактовать его с помощью нарочито нейтральных и прагматичных идеологем, таких как «консервативная модернизация», «демократия не самоцель, а средство развития», «социальное партнерство – лучший способ разрешения противоречий», «дискуссии поощряются, экстремизм подавляется», «реформы вместо революций» [4]. Однако при таком подходе нивелируется мировоззренческая специфика социального консерватизма, которая тесно сопряжена с особой системой правопонимания и способна существенно повлиять на изменение доктринальных основ конституционализма.

Реконструируя мировоззренческие основы социального консерватизма, следует учесть, что на исторической арене эта идеология впервые появилась в последней трети XIX в. (теория «торийской демократии» Б.Дизраэли, имперские воззрения О. фон Бисмарка, монархические программы К.П.Победоносцева и Л.А.Тихомирова). Изначально наиболее узнаваемой чертой социального консерватизма стала идея преодоления классовых противоречий в обществе на основе патриотизма, державности, социального патернализма и реформизма, оздоровления «общественных нравов» и возрождения «национального духа». Идеал социальных консерваторов – это единая нация, осознающая свою историческую судьбу (миссию), обладающая собственным геополитическим пространством, сплоченная перед внешними угрозами и устремленная в будущее. Таким образом, можно предположить, что социальный консерватизм оказывается наиболее востребован в ситуации, когда общество ощущает «разрыв времен», испытывает нарастающую потребность в прочной коллективной идентичности. С точки зрения социальной психологии такую идеологию можно считать компенсаторной, а в контексте циклов политического процесса – реактивной, рефлексирующей. Не случайно, что для социальных консерваторов всех поколений характерны обличительная риторика, адресованная «политическим силам, подрывающим единство отчества», протест против этического и мировоззренческого релятивизма, апелляция к неким «исконным», перенниальным формам общественной жизни, «вечным», безотносительным ценностям, сущностным, имманентным проявлениям «народного духа». Подобные установки превращают социальный консерватизм в нечто большее, чем в одну из конкурирующих политических идеологий. На его основе формируется особое понимание нации как социального организма, обладающего уникальным историко-культурным генотипом и не подчиненного в своем развитии ни ситуативным стратегиям «догоняющей модернизации», ни глобалистским, космополитическим проектам.

Итак, по своей идеологической сущности и функциональной направленности социальный консерватизм ориентирован на формирование устойчивого общенационального консенсуса, тесно сопряженного с культурными традициями и историческим опытом «титульного народа», фундаментальными принципами социального взаимодействия и этическими нормами, характерными для данного сообщества. И в этом смысле социальный консерватизм соответствует совершенно особому типу конституционализма. В контексте идеологем социального консерватизма ни сам по себе факт существования «основного закона», ни степень его юридического (нормативного) совершенства, ни развитость институтов правового государства не являются в данном случае определяющими. Ключевое значение приобретает доктринальная легитимность конституции, своего рода «конституционный патриотизм», который не может быть обеспечен лишь ее юридической природой [5. – C. 56]. Следуя логике социального консерватизма необходимо признать, что общенациональный характер конституции означает не только ее дистанцированность от групповых, партийных иных лоббистских интересов. Конституция должна соответствовать фундаментальным ценностям народа, быть сосредоточием его «духа» и гарантией полной свободы народного волеизъявления. Собственно говоря, именно эта идея изначально и сформировала основу правовой философии конституционализма. И именно в таком русле действовали «отцы-основатели» американского государства, творцы первой из ныне действующих Конституции. Но что есть «фундаментальные ценности» народа, и в чем заключается критерий «свободы» его волеизъявления? В гражданском обществе, где существуют устойчивые традиции договорного правопонимания, ответом является признание приоритетной ценности естественных прав человека и максимального плюрализма социальной системы. Однако подобная либеральная модель конституционализма совершенно противоречит социальному консерватизму, по своей природе тяготеющему к органическому правопониманию, к восприятию народа в качестве культурно-исторической, а не гражданской (договорной) общности. С этой точки зрения становится понятно, почему нынешние лидеры Европы поспешили публично отвергнуть принципы мультикультурализма, а для консолидации общественного мнения используются запреты на ношение хиджабов и строительство минаретов. Как весьма откровенно заметил Н. Саркози, «мы были слишком озабочены идентичностью того, кто приезжает в страну, и обращали недостаточно внимания на идентичность страны, которая принимает приезжего» [10]. Однако какую трансформацию могут претерпеть основы конституционализма, если приоритет естественных прав человека и мультикультурный плюрализм гражданского общества сменяется главенством коллективной идентичности «титульного народа»?

На наш взгляд, закрепление социального консерватизма, как «идеологии коллективной идентичности, привносит в доктрину конституционного права либо, принципы органического национализма, либо ценности конфессиональной культуры. Ярким примером первого варианта является конституционная доктрина голлизма, на основе которой был создан режим Пятой республики.

Социально-консервативная направленность голлизма особенно отчетливо проявилась в идее «величия Франции». «Только великие деяния способны избавить Францию от пагубных последствий индивидуализма, присущего ее народу, – утверждал Ш. де Голль. – Я думаю, что Франция, лишенная величия, перестает быть Францией» [2. – C. 24]. Однако голлистская идея «национального величия» была далека от имперского шовинизма и ксенофобии. Величие, с точки зрения де Голля, это органически присущее Франции свойство. «Франция возникла из глубины веков, – утверждал он, – Нация эта существует уже на протяжении многих поколений… И она обрела определенный характер, который заставляет французов в любую эпоху зависеть от своих отцов и нести ответственность за своих потомков» [3. – C. 5–6]. Ту же мысль не менее афористично высказал Н. Саркози: «Быть французом – это не вопрос места рождения, это вопрос признания себя в культуре и истории страны с необыкновенной судьбой» [11. – C. 188].

Таким образом, голлизм, как и любая иная версия социального консерватизма, предполагает восприятие нации в качестве органического сообщества, объединенного своим прошлым, настоящим и будущим. Эта идея вневременного единения поколений заставляет совершенно особым образом рассматривать правосубъектность народа и интерпретировать принцип народного суверенитета в контексте органической демократии. Принцип правового формализма начинает ассоциироваться скорее с принципом законности, который акцентирует не ролевую универсализацию конституционной правосубъектности, а целостность и иерархичность всего правового пространства. Еще более заметна трансформация системы институциональной демократии. Ключевую роль здесь приобретают институты прямого народного волеизъявления и политического лидерства. В противовес «режиму господства партий» голлисты отстаивали идеал сильного государства, персонифицированного в общенациональном лидере, опирающемся на прямую поддержку народа и политическую монополию «партии большинства» (как отмечал де Голль, «для того, чтобы государство действительно стало инструментом национального единства, выразителем высших интересов страны и преемственности в деятельности нации, необходимо, чтобы правительство создавалось не парламентом, иначе говоря, не политическими партиями, а стоящим над ними политическим деятелем, получившим мандат непосредственно от нации в целом и способным выражать ее волю, решать и действовать» [3. – C. 12]. Подобные доктринальные установки нашли отражение в конституционном строе Пятой республики, в том числе системе избирательного права, институтах референдума и органического законодательства, смешанной форме правления.

Многие современные социальные консерваторы, в том числе и в России, тяготеют именно к голлистской модели конституционализма. Однако она уязвима, поскольку носит ярко выраженный институциональный характер и, при достаточно броских доктринальных принципах, подчеркнуто ориентирована на «укрепление государственности». Сам по себе этот вектор вполне соотносим с идеологемами социального консерватизма. Но, как показывает история самого голлизма, представление о народе, чье единство определяется историческим и политическим величием государства, оказывается слишком зыбкой почвой для сплочения нации. Кризис идентичности, который является питательной почвой для социального консерватизма, требует восполнения вакуума духовности. Ореол сильного государства и патетика национального величия способны оттенить эту проблему, но не решить ее. Укрепление вертикали власти не может компенсировать разрыв гражданских связей. И на фоне этих проблем актуальным становится иной вариант синтеза социального консерватизма и конституционализма, связанный с провозглашением органической основой нации ее конфессиональной культуры.

Активная дискуссия о необходимости признания «христианских основ» европейского конституционализма началась в 2004 году по инициативе Иоанна Павла II. Речь шла о конституционном проекте Европейского Союза, и Папа призвал включить в преамбулу договора упоминание о христианском наследии Европы. Он обратил внимание на неправомерность соотнесения «основ европейского единства» лишь с духовными ценностями, «берущими свое начало в цивилизациях Греции и Рима», заявив, что «европейская идентичность была бы непонятной без христианства» [6. – C. 5]. В поддержку закрепления доктринальной роли христианства в европейском конституционализме выступили Конференция европейских Церквей, Русская Православная Церковь и Греческая Православная Церковь, общественные движения и даже правительственные круги некоторых европейских стран. И хотя, ни инициатива Ватикана, ни сам проект Евроконституции успехом не увенчались, развернувшаяся дискуссия получила продолжение. Причем, эпицентр ее начал смещаться с вопросов «статусности» христианства на обсуждение ключевой проблемы современного конституционализма – соотношения личных прав и социальной ответственности человека.

Обсуждая самые разнообразные вопросы – от эвтаназии, абортов и гомосексуальных браков до допустимости духовной цензуры, введения этического «дресс-кода», расширения форм духовного образования и просвещения, – христианская общественность призывает отказаться от «либерального» толкования свободы и достоинства человеческой личности. Этот подход емко сформулировал патриарх Московский и Вся Руси Кирилл: «Очень трудно, а чаще всего невозможно согласиться с тем приматом ценностей, который провозглашает современный “либеральный стандарт”… В этой идеологии отсутствует понятие греха, а есть плюрализм мнений, то есть человек может выбирать любой вариант поведения, но при одном условии: его поведение не должно ограничивать свободы другого человека. Печальное следствие такого антропоцентрического подхода заключается в том, что выстраивается общественная система, которая потворствует греху и устраняется от задачи способствовать нравственному совершенствованию личности. Но не могут признаваться в качестве нормы аборты, гомосексуализм, эвтаназия и другие виды поведения, активно защищаемые сегодня с позиций концепции прав человека... Ведь что происходит, когда принимается закон, официально разрешающий подобные формы поведения? Они не остаются только уделом небольших групп меньшинств, которые уже определили свой выбор. Эти законы становятся основанием для безудержной пропаганды таких форм поведения в обществе» [8. – C. 72–74, 112–117].

Какова современная христианская альтернатива «либеральному стандарту» конституционализма? Речь не идет, конечно, об отказе от светского характера государства или закреплении особой правосубъектности Церкви. Христианская общественность и представители духовенства ратуют за формирование своего рода «этического императива» в обществе. Так, по мнению патриарха Кирилла, это означает три приоритета: «законодательство должно быть чутким к нравственным нормам, господствующим в обществе», «в обществе должен быть заполнен вакуум нравственного воспитания», «в деле гармонизации прав человека и нравственности очень важна позиция средств массовой информации – они должны представлять положительные примеры использования свободы» [8. – C. 120–121]. Причем, подчеркивается, что препятствием для такой политики не является ни формально-юридическое закрепление универсальных прав человека в конституционных и международно-правовых нормах (этот компонент правосубъектности «дополняется» нравственным императивом), ни поликонфессиональный характер общества (поскольку не существует этического конфликта между мировыми религиями).

Признавая определенную логичность подобной позиции, следует отметить и ее уязвимость. В первую очередь, это касается представления о существовании в обществе неких «господствующих нравственных норм». Этот тезис явно вступает в диссонанс с той тревогой, которую высказывает сама же христианская общественность относительно засилья нравственного релятивизма и секулярной бездуховности. Следовательно, «конституционного умолчания» недостаточно для закрепления «этического императива» – требуется регулятивное воздействие на общество. А это проблема заставляет вновь поднимать вопрос о толковании принципа светской государственности: означает ли он индифферентность государства в вопросах духовного и, в том числе, конфессионального развития общества, либо речь идет лишь об отсутствии особой конституционной правосубъектности Церкви. Отметим, что на этой основе еще столетие назад папа Лев XIII сформулировал идею «христианского государства», призванную снять противоречие между светским республиканским конституционализмом и христианским пониманием права [14].

Итак, несложно заметить, что уязвимость обоих рассмотренных векторов привнесения социально-консервативных идей в доктринальную систему конституционализма является зеркальной: недопустимость экстремистских форм органического национализма вытесняет его в область сугубо институциональных, государственнических инициатив, лишая необходимого духовного, этического рефрена, а признание конституционной значимости конфессиональной культуры ограничено формально-юридическими рамками светского государства. Возможен ли синтез? В Европе такой прецедент создан. В новой венгерской конституции, принятой в апреле 2011 года, закреплены практически все ключевые постулаты социально-консервативной доктрины [13]. В ней декларируется, что народ Венгрии объединяют «Бог и христианство», заявлено о «праве на жизнь с момента зачатия», а брак однозначно назван «союзом мужчины и женщины» (что фактически ставит вне закона аборты и гомосексуальные браки), расширяется политический контроль над СМИ, сокращаются полномочия Конституционного суда и резко расширяется сфера органического законодательства (в том числе в области прав человека). Новая венгерская Конституция названа «исторической» (что характеризует ее органическую природу), страна переименована из «Венгерской Республики» в «Венгрию», а в государственном гербе появилась корона Святого Иштвана, что можно трактовать как отсылку к правопреемственности современной Венгрии со средневековой венгерской монархией, охватывавшей территорию Словакии, Закарпатья, Воеводины, часть Хорватии, Австрии, Словении и Румынии (кстати, попытка венгерской делегации продемонстрировать в начале 2011 года в Еврокомиссии старинный ковер с такой «геополитической» картой привела к шумному дипломатическому скандалу). То, что корректировка герба сопряжена отнюдь не с геральдическими дискуссиями доказывает тот факт, что в Конституции закрепляется юридическая и политическая ответственность Венгрии за всех венгров, живущих за пределами страны.

Принятие Конституции Венгрии вызывало ожесточенные дискуссии в Европейском Союзе. Весьма критичными оказались результаты ее экспертизы Венецианской комиссией (консультативным органом по конституционному праву при Совете Европы) [15]. Однако, нет оснований говорить о каком-либо «венгерском феномене». Опыт Венгрии является лишь демонстрацией последовательного закрепления социально-консервативной идеологии в качестве доктринальной основы конституционного права. Для превращения этого вектора развития конституционализма в общеевропейское явление существуют все политические условия. А вот сделать этот выбор или отказаться от него предстоит самим гражданам.