АВТОМАТИЧЕСКИЙ КОНФОРМИЗМ

Этот механизм представляет собой решение, кото­рое большинство нормальных индивидуумов находит в современном обществе. Коротко говоря, человек пере­стает быть самим собой, он полностью усваивает тот тип личности, который ему предлагают модели культу­ры, и полностью становится таким, как другие, и каким они его ожидают увидеть. Противоречия между «Я» и миром пропадают, а вместе с тем — сознательный страх одиночества и бессилия. Этот механизм можно срав­нить с защитной окраской, характерной для некоторых животных. Они настолько схожи с окружающей сре­дой, что их с трудом можно отличить от нее. Человек, который уничтожил свое индивидуальное «Я» и стал автоматом, идентичным с миллионами других автома­тов вокруг него, не испытывает больше чувства одино­чества и тревожности. Однако цена, которую он пла-тит, велика — это потеря самого себя.

Положение о том, что «нормальный» способ побе­дить одиночество — это стать автоматом, противоречит одной из самых распространенных идей относительно человека в нашей культуре. Предполагается, что боль­шинство из нас — это индивидуумы, свободные думать, чувствовать и действовать, как им нравится. Разумеет­ся, это не только общее мнение по поводу современно­го индивидуализма; каждый индивидуум точно так же искренне верит, что он — это «Он» и что его мысли, чувства, желания — «Его». Однако, хотя такие индиви­дуумы и существуют среди нас, в большинстве случаев этa вера является иллюзией, и притом опасной иллю-зией, так как она мешает изменению условий, ответ­ственных за такое положение дел.

Здесь мы имеем дело с одной из наиболее фундамен­тальных проблем психологии, которую прежде всего можно раскрыть с помощью серии вопросов. Что такое индивидуальное «Я»? Какова природа тех действий, ко­торые только создают иллюзию, что они собственные действия человека? Что такое спонтанность (самопроиз­вольность)? Что такое первоначальный мыслительный акт? Наконец, как все это относится к свободе? В этой главе мы постараемся показать, как чувства и мысли могут быть индуцированы извне, но субъективно вос­приниматься как свои собственные, и как собственные мысли и чувства человека могут быть подавлены и, та­ким образом, перестанут быть частью индивидуального «Я». Мы продолжим обсуждение поднятых здесь вопро­сов в главе «Свобода и демократия».

Давайте начнем это обсуждение с анализа значе­ния переживаний, которые обозначаются словами: «я думаю», «я чувствую», «я желаю». Когда мы говорим «я думаю», то это похоже на ясное и недвусмысленное ут­верждение, Кажется, единственный вопрос — это вер­но ли неверно то, что я думаю, а не о том, Я ли думаю. Однако конкретная экспериментальная ситуация сра­зу показывает, что ответ на этот вопрос совсем не обяза­тельно тот, который мы предполагаем. Давайте посе­тим сеанс гипноза. Мы увидим некоего субъекта А, которого гипнотизер В погрузил в гипнотический сон и внушил ему, что после пробуждения от сна он захочет прочитать рукопись, которую, как он будет верить, он взял с собой. Он будет искать ее и не найдет и тогда поверит, что другой человек — С украл ее, и очень рас­сердится на этого С. Ему говорят также, что он совсем забудет, что это приказания, данные ему в гипноти­ческом сне. Надо добавить, что С — это человек, к ко­торому субъект никогда не испытывал какой-либо злос­ти, не имеет для этого никакого реального повода и даже более того, на самом деле он не приносил с собой ни­какой рукописи.

Что здесь происходит? Субъект А просыпается и после короткой беседы на какую-то тему говорит: «Слу­чайно это напомнило мне об одной вещи, написанной в моей рукописи. Я Вам это прочту». Он оглядывается, не находит ее и тогда поворачивается к С, предполагая, что это он взял рукопись; становится все более и более возбужденным, когда С отвергает это предположение, окончательно впадает в открытый гнев и прямо обвиня­ет С в краже рукописи. Он идет даже еще дальше. Он приводит доводы, показывающие возможность того, что С — вор. Он говорит, что слышал от других, что ру­копись очень нужна С, что у него была хорошая воз­можность взять ее и т. д. Мы слышим, что он не только обвиняет С, но и создает многочисленные «разумные объяснения», которые придают этим обвинениям прав-

доподобность, (Конечно, ни одно из них не является правдой и А никогда не думал о них раньше.)

Давайте предположим, что другой человек входит в комнату в этот момент. У него нет никакого сомне- ния в том, что А говорит то, что он думает и чувствует; еди нственный вопрос, который у него будет: верны или не верны обвинения, т. е. соответствуют ли мысли А реальным фактам. Однако нас как свидетелей этой процедуры с самого начала не беспокоит вопрос о правдивости обвинений. Мы знаем, что не это являет­ся проблематичным, так как мы уверены в том, что то, что А сейчас чувствует и думает, это не его мысли и ч увства, а всего лишь чуждые элементы, вложенные в его голову другим человеком.

Заключение, к которому может прийти человек, вошедший в середине эксперимента, может быть тако-го типа. «Вот А, который ясно показывает, что у него естьвсе эти мысли. Он лучше всех знает, что он думает, и нет лучших доказательств, чем его собственные ут-верждения о том, что он чувствует. Есть другие, кото­рые говорят, что эти мысли вложены в А и являются чуждыми элементами, взятыми просто так, выдуманны-ми. Со всей справедливостью я не могу решить, кто прав, каждый из них может ошибаться. Возможно, что поскольку здесь двое противостоят одному, то больше шансов за то, что право большинство». Однако у нас как у свидетелей всего эксперимента не было бы сомне-ний, их не было бы и у вновь пришедшего, если бы он посетил другие сеансы гипноза. Он бы увидел, что этот тип эксперимента может быть повторен бесчисленное количество раз на разных людях и с разным содержа­нием. Гипнотизер может внушить, что сырая картош-ка — это нежнейший ананас, и испытуемый будет есть картошку с удовольствием, связанным с поеданием ананаса, или, что испытуемый ничего не видит, и он станет слепым, или, например, что он думает, что мир плоский, а не круглый, и испытуемый будет горячо спо­рить, что мир плоский.

Что доказывает гипнотический, а особенно пос­тгипнотический эксперимент? Он доказывает, что у нас могут быть мысли, чувства, желания и даже сенсорные ощущения, которые мы субъективно воспринимаем как собственные, и все же, хотя мы переживаем эти мысли и чувства, но они вложены в нас извне и в своей осно­ве — чужие для нас, они не являются тем, что мы дума­ем, чувствуем и т. д.

Что же показывает тот сеанс гипноза, с которого мы начали? 1) субъект желает что-то, а именно прочи­тать свою рукопись, 2) он думает о чем-то, а именно о том, что С взял ее, и 3) он чувствует нечто, а именно гнев, направленный на С. Мы видели, что все три психических акта: его желания, мысли и чувства — не являются его собственными в том смысле, что они не являются результатами его психической активности; они не возникли в нем, но внесены в него извне, а субъективно ощущаются так, как если бы они были его собственными. Он высказывает ряд мыслей, которые не были вложены в него в период гипноза, а именно «рационализации», с помощью которых он «объясня­ет» свои подозрения, что С украл рукопись. Но тем не менее эти мысли являются его собственными только в формальном смысле слова. Хотя они представляются объясняющими подозрения, мы знаем, что подозрения появились первыми, а мысли-рационализации были изобретены только для того, чтобы сделать чувства правдоподобными; они не являются действительным объяснением, а возникают post factum.

Мы начали с сеанса гипноза, поскольку он наиболее ярко показывает, что, хотя человек может быть убежден в спонтанности своих психических актов, в действи­тельности они могут быть вызваны влиянием другого человека в условиях особой ситуации. Несомненно, од­нако, что этот феномен можно обнаружить не только при гипнозе. Факт, заключающийся в том, что содержание наших мыслей, чувств, желаний навязывается нам и в сущности не является по-настоящему нашим, настолько распространен, что создается впечатление, будто эти псевдоакты являются правилом, в то время как собствен­ные истинные умственные акты — исключением.

Псевдохарактер, который может принимать мыш­ление, известен лучше, чем тот же феномен в области желаний и чувств. Следовательно, лучше всего начать с различий между истинным мышлением и псевдомыш­лением. Давайте предположим, что мы находимся на острове, где живут рыбаки и летние гости из города. Мы хотим узнать, какая ожидается погода, и спрашиваем рыбака и двух человек из города, про которых из­вестно, что все они слушали прогноз погоды по радио. Рыбак со своим долгим опытом и заботами о проблеме погоды начнет размыщлять, исходя из того, что он еще не решил этого до того, как мы к нему обратились. Зная, что означают для прогноза погоды направление ветра, температура, влажность и т. д., он будет взвешивать эти различные факторы в соответствии с их значимостью и придет к более или менее определенному суждению. Возможно, он вспомнит прогноз радио и процитирует как поддерживающий его точку зрения или как проти-востоящий ей, в случае противоречия он, вероятно, будет особенно тщательно подбирать свои доводы, но, и это самое главное, то, что он говорит нам, есть его мнение, результат его размышлений.

Первый из двух горожан — это человек, который, когда мы спрашиваем его точку зрения, знает, что он мало разбирается в погоде, и не испытывает никакой потребности в ней разбираться. Он просто отвечает:

«Я не могу судить об этом. Все, что я знаю, — это то, чтo прогноз по радио состоит в том-то». Другой человек, которого мы спрашиваем, относится к иному типу. Он считает, что он отлично разбирается в погоде, хотя в действительности знает мало. Это тип человека, который считает, что он должен знать ответ«а любой вопрос. Он минуту размышляет и потом сообщает нам «свое» мне-ние, которое практически совершенно совпадает с про­гнозом по радио. Мы спрашиваем его о доказательствах, и он говорит нам, что пришел к этому заключению, ис­ходя из направления ветра, температуры и т. д.

Поведение этого человека со стороны кажется та­ким же, как и поведение рыбака. Однако, если мы про­анализируем его на более глубоком уровне, станет оче-видным, что он слышал прогноз по радио и принял его. Но чувство заставляет его иметь об этом собственное мнение, он забывает, что повторяет чье-то авторитет-ное мнение, и верит, что это точка зрения, к которой он пришел в процессе собственных размышлений. Он воображает, что доводы, которые он приводит нам, предшествовали его мнению, но если мы исследуем эти доводы, то увидим, что они не смогли бы привести его ник какому заключению, если бы его мнение не было сформировано заранее. В действительности это псевдопричины, функция которых изображать, что его мне­ние есть результат его собственных раздумий. У него создалась иллюзия собственного мнения, но реально он просто воспринял авторитетное мнение, даже не зная об этом процессе. Очень может быть, что он прав, а рыбак ошибается насчет погоды, но это не будет «его» мнение, которое окажется верным, хотя рыбак будет ошибаться в «своем собственном» мнении.

Тот же феномен можно наблюдать, изучая мнение людей о каких-то предметах, например о политике. Спросите какого-нибудь читателя газеты, что он дума­ет по определенному вопросу. Он преподнесет вам как «свое» мнение более или менее точные доводы, кото­рые он прочитал, и даже — и это самое важное — он верит, что то, о чем он говорит, является результатом его размышлений. Если он живет в узком обществе, где политические взгляды передаются от отца к сыну, то его «собственное» мнение в значительно большей сте­пени, чем он сам думает, управляется затянувшейся властью строгого родителя. Мнение другого читателя может быть результатом смущения, страхом, что его сочтут неинформированным, и следовательно, эта мысль в действительности фасад, а не результат дей­ствительной комбинации переживаний, желаний и знаний. Тот же феномен можно обнаружить в эстети­ческих суждениях. Средний человек, который идет в музей и смотрит картины знаменитого художника, на­пример Рембрандта, оценивает их как прекрасные и впечатляющие. Но если мы проанализируем его суж­дение, мы обнаружим, что у него нет внутреннего от­клика на картину, но он считает ее прекрасной, так как знает, что это от него ожидают. Тот же феномен очеви­ден при рассмотрении суждений людей о музыке и также при рассмотрении самого акта восприятия. Мно­гие люди, глядя на знаменитый пейзаж, в действитель­ности воссоздают картинки, виденные ими много раз, скажем на почтовых открытках, и в то время, когда они верят, что «они» видят этот пейзаж, в действительности перед их глазами находятся открытки. Или, переживая несчастный случай, случившийся в их присутствии, они видят или слышат ситуацию в терминах газетной ста­тьи, которую они предвкушают. Фактически для мно- гих людей пережитые ими события, театральные представления или политические митинги, на которых они присутствовали, становятся реальными только после того, как они прочтут об этом в газете.

Во всех этих иллюстрациях псевдомышления проб­лема состоит в том, является ли мысль результатом собственного мышления, т. е. собственной деятельнос­ти, а не в том, является ли содержание мысли верным. Как мы это уже предположили в случае рыбака, даю­щего прогноз погоды, «его» мысль может быть даже иеверной, а мысль человека, только повторяющего идею, вложенную в него, может быть истинной. Псевдо­мышление может быть совершенно логичным и разум­ным. Его псевдохарактер не обязательно должен про­явиться в нелогичных элементах. Это можно изучать на примере рационализации, которые стремятся объяс­нить действия и чувства на разумной основе, хотя в действительности они определены иррациональными и субъективными факторами. Рационализация может противоречить фактам, или правилам, логического мышления. Но часто она является сама по себе логич­ной и разумной, иррациональность ее заключается только в том, что она не есть настоящий мотив действия, которое ей приписывают.

С примером иррационального объяснения мы встречаемся в хорошо известной шутке. Человек, кото­рый взял взаймы у соседа стеклянный кувшин и разбил его, на просьбу вернуть ответил: «Во-первых, я уже вернул его тебе, во-вторых, я никогда его не занимал у тебя, и, в-третьих, он уже был разбит, когда ты мне его дал». Мы видим пример «рационального» объяснения, когда человек А, находящийся в ситуации экономичес­кой нищеты, просит своего родственника В дать ему взаймы определенную сумму денег. В уклоняется и говорит, что он это делает потому, что, дав взаймы де­нег, он только усилит склонность А к безответственно­сти, и советует А обратиться за поддержкой к другим. Хотя эта причина звучит убедительно, но тем не менее это просто оправдание, т. е. В не хотел дать деньги А ни при каких обстоятельствах, и хотя для себя он это объяс­няет заботой о благосостоянии А, действительным мо­тивом В является его скупость.

Следовательно, основываясь на одной лишь логич­ности утверждения индивида, мы не можем узнать,

имеем ли мы дело с рационализацией, но мы так же должны принять в расчет психологические мотивы, действующие в человеке. Решающим является не то, что он думает, а как он думает. Мысль, являющаяся ре­зультатом активного мышления, всегда нова и ориги­нальна, оригинальна не в том смысле, что другие ни­когда не думают об этом, а в том, что человек, который думает, использовал мышление как инструмент для ка­ких-то новых открытий во внешнем или в своем внут­реннем мире. Рацианализациям не хватает этих качеств открытия и раскрытия в силу самой их природы, они только подтверждают эмоциональные предубеждения, существующие в человеке. Рационализация — это не инструмент проникновения в действительность, а по­пытка post factum создать гармонию между собствен­ными желаниями и действующей реальностью.

Что касается чувств, то так же, как и в случае мыш­ления, следует различать первичные чувства, которые рождаются в нас самих, и псевдочувства, которые в дей­ствительности не являются нашими собственными, хотя мы и считаем их таковыми. Давайте возьмем из обы­денной жизни пример, который типичен для псевдоха­рактера наших чувств. Мы наблюдаем человека, при­сутствующего на вечеринке. Он веселится, смеется, дружелюбно беседует, и кажется счастливым и доволь­ным. Уезжая, он улыбается и говорит, что вечер ему очень понравился. Дверь закрывается за ним, и в этот момент мы очень внимательно за ним наблюдаем. В его лице происходит внезапная перемена. Улыбка исчез­ла, конечно, этого следовало ожидать, так как теперь он один и нет никого и ничего, чтобы могло вызвать его улыбку. Но то изменение, о котором я говорю, значи­тельно более серьезно, чем исчезновение улыбки. На его лице появляется выражение глубокой грусти, по­чти отчаяние. Возможно это выражение продлится толь­ко несколько секунд, а потом лицо примет обычное выражение маски: человек садится в машину, думает о вечере, гадает, произвел ли он хорошее впечатление, и чувствует, что произвел. Но былли «Он» счастливым и веселым в течение вечера? Было ли краткое выраже­ние грусти и отчаяния, которое мы видим на его лице, одномоментной реакцией, не имеющей большого зна­чения? Почти невозможно ответить на этот вопрос, не

зная человека более глубоко. Однако есть одна вещь, которая может дать ключ к пониманию того, что озна­чала эта веселость.

Ночью ему снится, что он опять на войне. Он полу­чил приказ прорваться через линию фронта во вражес­кие центры. Он надевает офицерскую форму, похожую на немецкую, и вдруг видит себя в группе немецких офицеров. Он удивлен, что штаб настолько удобен и что все дружелюбны с ним, но он все больше и больше пугается, что они обнаружат, что он шпион. Один из младших офицеров, к которому он испытывает особую симпатию, приближается к нему и говорит: «Я знаю, кто Вы есть. Для Вас существует только один способ спа­сения. Начните шутить, смеяться и заставьте их сме-яться так сильно, что Ваши шутки отвлекут их внима­ние от Вас самих». Он очень благодарен за этот совет и начинает шутить и смеяться. Однако он шутит на­столько сильно, что у других офицеров появляются по­дозрения, и чем больше их подозрения, тем больше он шутит. В конце концов его охватывает такое чувство ужаса, что он не может больше это выдерживать, вне-запно вскакивает со стула, и все бросаются за ним. Потом сцена меняется, и он уже сидит в трамвае, кото­рый останавливается как раз перед его домом. На нем надет гражданский костюм, и он испытывает чувство облегчения от мысли, что война кончилась.

Давайте предположим, что на следующий день мы должны спросить его, что приходит ему в голову по по­воду отдельных элементов сна. Мы получим несколько ассоциаций, которые очень важны для понимания того, чем мы интересуемся. Немецкая форма напоминает ему, что на вечере был гость, говоривший с сильным немецким акцентом, он вспомнил, что этот человек раздражал его, потому что обращал на него очень мало внимания, хотя он (человек, чей сон мы обсуждаем) вылезал из кожи, чтобы произвести хорошее впечатле­ние. Возвращаясь к этим мыслям, он вспомнил, что на вечере ему на какое-то мгновение показалось, что этот человек с немецким акцентом подшучивает над ним и нагло смеется над каким-то его утверждением. При мысли об удобной комнате, в которой находился штаб, ему приходит в голову, что она очень похожа на комна-ту, в которой он находился в течение вечера, но ее окна

похожи на окна той комнаты, в которой он однажды провалился на экзамене. Удивленный этой ассоциаци­ей, он вспомнил, что перед вечером у него были какие-то беспокойства о том впечатлении, которое он произве­дет, отчасти потому, что один из гостей был братом девушки, интерес которой он хотел вызвать, а отчасти потому, что хозяин имел большое влияние на начальни­ка, от мнения которого зависят профессиональные ус­пехи наблюдаемого нами человека. Говоря о своем на­чальнике, сообщает, как он его не любит, какое унижение он испытывает от необходимости показывать ему свое дружелюбие и что у него было также некоторое чувство неприязни к хозяину, хотя он его почти не осознавал. Другая его ассоциация состояла в том, что он рассказал забавный случай о лысом человеке и слегка испугался, что он задел хозяина, который был почти лысым.

Трамвай удивил его, поскольку он вроде бы не ви­дел никаких рельсов. Но, говоря об этом, он вспоминает трамвай, в котором ездил по дороге в школу, когда был мальчишкой; потом ему приходят в голову дальнейшие детали: как он занял место водителя трамвая и подумал, что управление трамваем на удивление мало отличает­ся от управления автомобилем. Очевидно, что трамвай заменил его собственный автомобиль, в котором он возвращался домой, и что возвращение домой напом­нило ему о возвращении домой из школы.

Для любого человека, привыкшего к распознаванию значения снов, подтекст сна и сопутствующих ассоциа­ций теперь станет совершенно ясным, хотя мы упомяну­ли только часть ассоциаций, и практически ничего не было сказано о структуре личности, о прошедшем и настоящем человека. Сон обнаружил, какие действи­тельные чувства он испытывал на этом вечере. Он был тревожен, боялся, что не может произвести желаемое впечатление, сердит на людей, которые над ним смея­лись и которым он не понравился. Сон показывает, что его веселость была средством скрыть тревожность и сердитость и в то же время средством умиротворить тех, на кого он сердился. Его веселость была маской, она не возникла в нем, а скрывала то, что «он» дей­ствительно чувствовал: страх и гнев. Все это делало его позицию небезопасной, так что он чувствовал себя шпионом во вражеском лагере, которого могут обнару-

жить в любой момент. Промелькнувшее выражение грусти и отчаяния, которое мы заметили на его лице, когда он покидал вечер, теперь нашло свое подтверж­дение, а также и объяснение: в тот момент его лицо отражало то, что «он» в действительности чувствовал, хотя это было тем, о чем «он» не знал как о своем чув­стве. Во сне чувство проявилось драматическим и яс­ным образом, хотя оно прямо и не относилось к людям, на которых это чувство было направлено.

Этот человек не невротик, не находился он и под действием гипнотических заклинаний, он вполне нор­мальный индивидуум с той тревожностью и потреб­ностью в одобрении, которые обычны для современно­го человека. Он не знал о том, что его веселость — не «его»: так как он привык реагировать так, как от него ожидают в определенной ситуации, поэтому что-то, что заставит его почувствовать нечто «странное», будетиск-лючением, а не правилом.

То, что является верным для мышления и чувств, является верным и для желаний. Большинство людей убеждено, что если внешняя сила открыто не застав­ляет их делать что-то, то их решения являются их соб­ственными, и что если они чего-то хотят, то они хотят этого. Но это одна из самых больших наших иллюзий. Большинство наших решений не являются нашими соб­ственными, а навязаны нам извне. Мы успешно убеди-ли себя, что мы сами приняли эти решения, в то время к ак в действительности мы только подчинились ожида­ниям других, движимые страхом изоляции или более прямыми угрозами нашей жизни, свободе, комфорту.

Эта подмена подлинных актов мышления, чувства и желания псевдоактами ведет в конце концов к замене подлинного «я» на псевдо-«я». Подлинное «Я» —это «Я», которое является инициатором умственной активности. Псевдо-«я» — это только посредник, который играет роль, ожидаемую от человека, но делает это под именем подлинного «Я». Совершенно верно, что человек может играть много ролей и быть субъективно убежденным, что он есть «Он» в каждой роли. В действительности во всех этих ролях он такой, каким, по его понятиям, его ожида-ют видеть, и у многих людей, если не у большинства, подлинное «Я» полностью подавлено псевдо-«Я». Иног­да в мечтах, фантазиях или в состоянии легкого опьянения может проявиться что-то от подлинного «я» — чув­ства и мысли, которые человек не испытывал годами. Часто это плохие мысли, которые ранее он подавил, по­тому что боялся или стыдился их. Однако иногда то, что он подавил, это самое лучшее в нем, но он боялся насмешек или нападок на себя за эти чувства¹.

Потеря своего «Я» и замена его псевдо-«я» создает у индивидуума сильное чувство отсутствия безопаснос­ти. Его мучают сомнения, так как, в основном отражая ожидания Других людей, он в значительной степени по­терял свою тождественность. Стараясь победить пани­ку, возникшую из этой потери тождественности, он вынужден подчиняться, искать свою тождественность в одобрении и опознании себя другими. Если уж он не знает, кто он, то пусть хоть другие знают — если он будет только верить их словам.

Автоматизация индивидуума в современном общест­ве увеличила бессилие и отсутствие безопасности у среднего человека. Поэтому он готов подчиниться новой власти, которая дает ему безопасность и облегчение от сомнений.

Хорни (Ноrney) Карен (1885—1952) —немецко-амери-канский психолог, ведущий представитель неофрейдизма. Получила медицинское образование (Берлинский универси­тет, 1911). Занималась врачебной практикой в психиатричес­ких клиниках Берлина. Как сторонник учения З.Фрейда и член Берлинского общества психиоанализа участвовала в конгрессах Международного психоаналитического обще­ства. С 1934г. после переезда в США (1932) преподавала и практиковала как психоаналитик в Чикаго и Нью-Йорке. Ее взгляды на понимание неврозов и личности развивались в направлении признания решающей роли социокультурных условий в их возникновении и развитии. В книге «Невро­тическая личность нашего времени» (1937) обозначены ее

 

¹ Психоаналитическая процедура — процесс, в котором человек старается раскрыть свое подлинное «Я». «Свободные ассоциации» должны выразить подлинные чувства и мысли, говорящие правду, но правда в этом смысле не относится к факту, что человек говорит то, что он думает, но мышление само подлинно, а не является приспособлением к ожидаемым мыс­лям. Фрейд подчеркивал подавление «плохих» вещей, похоже, что он недостаточно видел степень, до которой «хорошие» вещи также подвержены подавлению.

расхождения с З.Фрейдом, дан критический: анализ его те-ории, представлен собственный подход в области теории и терапии неврозов как детерминированных условиями куль-туры. В этой и последующих книгах (Новые пути в психоана­лизе, 1939; Самоанализ, 1942; Наши внутренние конфликты, 1945; Неврозы и человеческий рост, 1950) Хорни развивает собственную теорию личности, которая, однако, в своих базисных подходах и прежде всего в признании роли бессоз-нательных процессов сохраняет преемственные связи с пси-хоанализом 3. Фрейда, представляя социологизированный вариаит реформированного психоанализа.

В хрестоматию включен отрывок из книги «Невроти­ческая личность нашего времени (Хорни К. Невротическая личность нашего времени, Самоанализ. Пер. с англ. Общ. ред. Г.В. Бурменской. — М., 1993. — С.33—47), в котором раскрывается главное понятие теории Хорни — базальной тревожности.