Суть философии и миссия философа

1. Философия утратила свой ореол. Ибо мы теперь обладаем методом философствования и можем говорить оЪумелых фило­софах. Сравним разницу между алхимией и химией; химия об­ладает методом, и мы можем говорить об искусных химиках. Но однажды метод приходит к тому, что возможности для выраже­ния личности существенно ограничиваются. Ограничивать такие возможности — тенденция нашей эпохи. Это характерно для эпохи упадка культуры или ее отсутствия. Великий человек должен быть не менее великим в такой период, но философия сейчас превра­щается в простое ремесло, и нимб с головы философа исчезает.

Что такое философия? Исследование сущности мира? Хотим ли мы окончательного ответа или только некоторого описания мира независимо от того, можно ли его верифицировать? Мы, конечно, можем дать описание мира, включающее его физичес-

кие состояния, и открыть законы, управляющие им. Но при этом мы упустим слишком многое; например, мы упустим математи­ку.

Что мы фактически делаем, это приводим в порядок наши понятия, вносим ясность в то, что может быть сказано о мире. У нас в голове путаница относительно того, что может быть сказано, и мы пытаемся прояснить эту путаницу.

Эта деятельность по прояснению и есть философия. Мы бу­дем потому следовать инстинкту прояснения и оставим наш пер­воначальный вопрос: «Что такое философия?» Мы начнем со смут­ного интеллектуального беспокойства, подобно тому как ребе­нок спрашивает: «Почему?» Вопрос ребенка — это не вопрос зре­лого человека. Он скорее выражает озадаченность, смущение, чем требование четкой информации. Итак, философы спрашивают «Почему?» и «Что?», не понимая ясно, что, собственно, они хо­тят узнать. Они выражают чувство интеллектуального беспокой­ства.

Голос инстинкта всегда некоторым образом прав, но он еще не обучен выражать себя точно.

2. Что такое высказывание?

Высказывание — основной элемент нашего описания мира. Что такое высказывание? «Предложения между двумя полными паузами» или «Выражения, которые могут быть истинными или ложными»? Но понятия «истинно» и «ложно» в данном случае излишни. Так, я могу ответить на высказывание «Идет дождь» — «Истинно». Но я могу также сказать «Действительно, идет дождь». Повторение утверждения может означать «Истинно».

Любое утверждение может быть опровергнуто: если имеет смысл сказать р, но также имеет смысл сказать не р. Если ты говоришь «Электрические лампы горят», в то время как они не горят, то тот факт, что сказанное тобой ложно, не имеет значе­ния. Но когда бы ты ни сказал «Воркалось, хливкие шорьки...», это высказывание не будет иметь значения.

Поэтому высказывание можно определить как такое выраже­ние, которое может быть подвергнуто осмысленному отрицанию.

3. Но что это такое — иметь смысл и значение? Вероятно, можно сказать, что высказывание имеет смысл, если слова, со­ставляющие его, имеют значение. Но как слова приобретают зна­чение?

(i) Посредством определения. Например, оранжевый — жел-

товато-красный. Но здесь мы должны определить, чти значит «желтоватый» и «красный».

(ii) Понимание их посредством вызывания у людей опре­деленных состояний, например при помощи наркотиков.

(ш) Путем остенсивного определения. Но здесь все, что мы делаем, — это добавляем нечто к символической записи. Остен-сивное определение не освобождает нас от символизма. Оно не является конечным и может быть понято неправильно. Все, что мы можем сделать, давая остенсивное определение, — это поме­нять местами одно множество символов на другое. Результатом является высказывание, которое может быть истинным или лож­ным. Объяснение значения символа само дается гаи помощи сим­волов. Что существенно при объяснении символов — это пони­мание того, что символ накладывается на значение. Способ, по­средством которого мы действительно обучаемся значению сим­вола, выпадает из нашего будущего понимания символа.

4. Возьмем в качестве примера слово, обозначающее цвет, — зеленый. История того, как мы приходим к тому, что оно зна­чит, несущественна. Остается наше понимание. Если бы мы объяс­нили кому-либо, кто ничего не знает о цвете, не прибегая к ос-тенсивному определению того, что оранжевый означает желто­вато-красный, то он должен был бы запомнить эту фразу с тем, чтобы понимать ее значение в будущем. Слово «зеленый» может вызывать у нас по памяти ассоциацию с образом зеленого. Но запомнившийся образ — это не значение зеленого. Запомнившийся образ настолько же удален от зеленого цвета, как и слово. Это все еще символ, он не приводит нас к контакту с реальностью. Чтобы достичь реальности, мы должны быть в состоянии срав-нрть образ с реальностью, с реальным пятном зеленого цвета. Возможность для сравнения должна быть нам предоставлена, даже если бы не существовало ни одного зеленого объекта.

5. Можно сказать: «Высказывание — это выражение мысли». Выражение не нуждается в словах. Мы можем заменить слово схемой. А мысль может быть желанием или приказом. Истина и ложь тогда будут соответствовать подчинению или неподчине­нию приказу. Мышление означает оперирование со схемами. Мысль — не то же самое, что схема, потому что мысль не нуж­дается в переводе, а схема нуждается. Схема (без ее интерпрета­ции) корреспондирует с определенным предложением, перево­дящим ее в высказывание. Высказывание — суждение — одно и

то же, за исключением того, что высказывание является «типом», в котором суждение (высказанное в определенном месте опре­деленным человеком в определенное время) высказывается: ср. с числом экземпляров схемы или фотографии. Как мы узнаем, что кто-то понял схему или приказ? Он может показать свое по­нимание только посредством перевода его в другие символы, он может понять приказ и не повиноваться ему. Но если он повину­ется, он все равно производит операцию перевода, то есть соот­носит свои действия с определенными символами. Итак, пони­мание на самом деле — это перевод в другие символы либо в действие.

Мы не можем достичь интерпретации схемы; правила интер­претации схемы не являются частью схемы.

В науке ты можешь сравнить то, что ты делаешь, скажем, с постройкой дома. Сначала ты должен заложить твердый фунда­мент. Заложив его однажды, ты больше не можешь его трогать или сдвигать с места. В философии мы не закладываем фунда­мент, а приводим в порядок комнату, в процессе чего мы долж­ны все трогать по многу раз.

Единственный путь заниматься философией — это трогать все по два раза.

Цит. по: Людвиг Витгенштейн: Человек и мыслитель. М.,

1993. С. 290-293.

Философия и язык

Чем более пристально мы приглядываемся к реальному язы­ку, тем резче проявляется конфликт между ним и нашим требо­ванием. (Ведь кристальная чистота логики оказывается для нас недостижимой, она остается всего лишь требованием.) Это про­тивостояние делается невыносимым; требованию чистоты гро­зит превращение в нечто пустое. — Оно заводит нас на гладкий лед, где отсутствует трение, стало быть, условия в каком-то смыс­ле становятся идеальными, но именно поэтому мы не в состоя­нии двигаться. Мы хотим идти: тогда нам нужно трение. Назад, на грубую почву!

Мы узнаем: то, что называют «предложением», «языком», — это не формальное единство, которое я вообразил, а семейство более или менее родственных образований. — Как же тогда быть с логикой? Ведь ее строгость оказывается обманчивой. — А не исчезает ли вместе с тем и сама логика? — Ибо как логика может поступиться своей строгостью? Ждать от нее послаблений в том,

что касается строгости, понятно, не приходится. Предрассудок кристальной чистоты логики может быть устранен лишь в том случае, если развернуть все наше исследование в ином направле­нии. (Можно сказать: исследование должно быть переориенти­ровано под углом зрения наших реальных потребностей.)

Философия логики трактует о предложениях и словах в том же смысле, как это делают в повседневной жизни, когда мы го­ворим, например: «Вот предложение, написанное по-китайски»; «Нет, это лишь похоже на письмена, на самом же деле это орна­мент».

Мы говорим о пространственном и временном феномене язы­ка, а не о каком-то непространственном и невременном фантоме. [Замечание на полях рукописи: иное дело, что интересоваться не­ким феноменом можно по-разному.] Мы же говорим о нем так, как говорят о фигурах в шахматной игре, устанавливая правила игры с ними, а не описывая их физические свойства.

Вопрос «Чем реально является слово?» аналогичен вопросу «Что такое шахматная фигура?».

Что верно, то верно: нашим изысканиям не обязательно быть научными. У нас не вызывает интереса опытное знание о том, что «вопреки нашим предубеждениям нечто можно мыслить так или этак», что бы это ни означало. (Понимание мышления как особого духовного посредника.) И нам не надо развивать какую-либо теорию. В наших рассуждениях неправомерно что-то гипо­тетическое. Нам следует отказаться от всякого объяснения и за­менить его только описанием. Причем это описание обретает свое целевое назначение — способность прояснять — в связи с фило­софскими проблемами. Таковые, конечно, не являются эмпири­ческими проблемами, они решаются путем такого всматривания в работу нашего языка, которое позволяет осознать его действия вопреки склонности истолковать их превратно. Проблемы реша­ются не через приобретение нового опыта, а путем упорядочения уже давно известного. Философия есть борьба против зачаровы­вания нашего интеллекта средствами нашего языка.

Когда философы употребляют слово — «знание», «бытие», «объект», «я», «предложение», «имя» — и пытаются схватить сущ­ность вещи, то всегда следует спрашивать: так ли фактически употребляется это слово в языке, откуда оно родом?

Мы возвращаем слова от метафизического к их повседневно­му употреблению.

Мне говорят: «Ты понимаешь это выражение, не так ли? Вы­ходит, я использую его в том значении, которое тебе знакомо». — Как будто значение — это некая аура, присущая слову и привно­симая им с собой в каждое его употребление.

Если, например, кто-то говорит, что предложение «Это здесь» (причем показывает на предмет перед собой) имеет для него смысл, то ему следует спросить себя, при каких особых обстоя­тельствах фактически пользуются этим предложением. При этих обстоятельствах оно и имеет смысл.

В чем же значимость нашего исследования, ведь оно, по-ви­димому, лишь разрушает все интересное, то есть все великое и важное. (Как если бы оно разрушало все строения, оставляя лишь обломки, камни и мусор.) Но разрушаются лишь воздушные зам­ки, и расчищается почва языка, на которой они стоят.

Итог философии — обнаружение тех или иных явных несу­разиц и тех шишек, которые набивает рассудок, наталкиваясь на границы языка. Именно эти шишки и позволяют нам оценить значимость философских открытий.

Говоря о языке (слове, предложении и т. д.), я должен гово­рить о повседневном языке. Не слишком ли груб, материален этот язык для выражения того, что мы хотим сказать? Ну, а как тогда построить другой язык? — И как странно в таком случае, что мы вообще можем что-то делать с этим своим языком!

В рассуждениях, касающихся языка, я уже вынужден был прибегать к полному (а не к какому-то предварительному, подго­товительному) языку. Само это свидетельствует, что я в состоя­нии сообщить о языке лишь нечто внешнее [наружное] (Ä uß erliches). Да, но как могут удовлетворить нас подобные по­яснения? — Так ведь и твои вопросы сформулированы на этом же языке; и если у тебя было что спросить, то это следовало выразить именно этим языком!

А твои сомнения — плод непонимания.

Твои вопросы относятся к словам; следовательно, я должен говорить о словах.

Говорят: речь идет не о слове, а о его значении; и при этом представляют себе значение как предмет того же рода, что и сло­во, хоть и отличный от него. Вот слово, а вот его значение. День­ги и корова, которую можно купить на них. (Но с другой сторо­ны: деньги и их использование.)

Можно подумать: коли философия трактует об употребле-

нии слова «философия», то должна существовать некая филосо­фия второго порядка. Но это как раз не так; данная ситуация скорее уж соответствует случаю с орфографией, которая должна заниматься и правописанием слова «орфография», не превраща­ясь при этом в нечто, относящееся ко второму порядку.

Главный источник нашего недопонимания в том, что мы не обозреваем употребления наших слов. — Нашей грамматике не­достает такой наглядности. — Именно наглядное действие (ü bersichtliche Darstellung) рождает то понимание, которое заклю­чается в «усмотрении связей». Отсюда важность поисков и изоб­ретения промежуточных звеньев.

Понятие наглядного взору действия (der ü bersichtlichen Darstellung) имеет для нас принципиальное значение. Оно харак­теризует тип нашего представления, способ нашего рассмотре­ния вещей. (Разве это не «мировоззрение»?)

Философская проблема имеет форму: «Я в тупике». Философия никоим образом не смеет посягать на действи­тельное употребление языка, в конечном счете она может только описывать его. <...>

Философия просто все предъявляет нам, ничего не объясняя и не делая выводов. — Так как все открыто взору, то нечего и объяснять. Ведь нас интересует не то, что скрыто.

«Философией» можно было бы назвать и то, что возможно до всех новых открытий и изобретений.

Труд философа — это [осуществляемый] с особой целью под­бор припоминаний.

Пожелай кто-нибудь сформулировать в философии тезисы, пожалуй, они никогда не смогли бы вызвать дискуссию, потому все согласились бы с ними.

Наиболее важные для нас аспекты вещей скрыты из-за своей простоты и повседневности. (Их не замечают, — потому что они всегда перед глазами.) Подлинные основания исследования их совсем не привлекают внимания человека. До тех пор пока это не бросится ему в глаза. — Иначе говоря: то, чего мы [до поры] не замечаем, будучи увидено однажды, оказывается самым зах­ватывающим и сильным.

Витгенштейн Л. Философские работы. В 2 ч. Ч. I.

М., 1994. С. 126-131.

Гадамер Ханс-Георг (род. 1900) — немецкий философ, один из основоположников философской герменевтики, которую он понимал не столько как метод социально-гуманитарных наук, сколько как своеобразную онтологию. «Фундаменталь­ную истину» герменевтики Гадамер выразил в следующей форме: истину не может познавать и сообщать кто-то один. Всемерно поддерживать диалог, предоставлять право ска­зать свое слово и инакомыслящему, уметь усваивать произ­носимое им — вот в чем душа герменевтики. Основная ее задача поэтому — постижение «чуда понимания», которое является универсальным способом освоения мира человеком. Главное произведение: «Истина и метод» (1960).