Отличие философии от науки

<... > Основной вопрос философии: возможна ли метафизика как наука?

Но, во-первых, почему метафизика должна быть наукой? Во-вторых, какой смысл в наших устах имеет слово «возмож­ный»? Наука предполагает как свое необходимое условие то, что Достоевский называл «всемством», т. е. всеми признанные суж­дения. Есть такие всеми признанные суждения, и эти суждения имеют огромные, сверхъестественные преимущества пред суж­дениями, не принятыми всеми: только они называются истин­ными. Достоевский превосходно понимал, почему наука и здра­вый смысл так гоняются за всеобщими и необходимыми сужде­ниями. «Факты» сами по себе не «обогащают» нас, не приносят никаких выгод. Что с того, если мы подметили, что камень со­грелся на солнце, кусок дерева держался на воде, несколько глот­ков воды утолили жажду и т. п. Науке отдельные факты не нуж­ны, она даже не интересуется ими. <... > Знание становится зна­нием лишь постольку, поскольку мы в факте открываем «чистый» принцип, то невидимое глазу «всегда», тот всемогущий призрак, который унаследовал власть и права изгнанных из мира богов и демонов. То же, что и в физическом мире, наблюдаем мы и в мире нравственном. И там место богов заняли принципы: унич­тожьте принципы — и все смешается, не будет ни добра, ни зла, подобно тому как и в мире внешнем, если исчезнут законы, все что угодно будет возникать из всего чего угодно. Само представ­ление об истине и лжи, о добре и зле предполагает вечный, не­изменный порядок. Это и стремится выявить наука, создавая те­орию. <... > Если мы можем наблюденный факт превратить в теорию, поставив его под охрану невидимого, но вечного, никог-даане возникшего и потому никогда не могущего исчезнуть зако­на, — у нас есть наука. <... >

Науке нет дела до важного и не важного. Наука объективна, бесстрастна. Ей все — равно. Она спокойно зрит на правых и ви­новных, не ведает ни жалости, ни гнева. Но так как там, где нет гнева и жалости, где равнодушно относятся к правым и винов-

ным, где все «явления» только классифицируются, но не квали­фицируются, не может быть важного и не важного, то, стало быть, философия <...> уже ни в коем случае не может быть наукой. Даже больше того, она необходимо должна столкнуться с наукой, и как раз в основном вопросе о своем суверенитете. Наука претендует на достоверность, т. е. на всеобщность и необ­ходимость своих утверждений. В этом ее сила, историческое зна­чение и великий, величайший соблазн. <...> Факты сами по себе для науки совершенно не нужны, даже для таких наук, как ботаника, зоология, история, география. Науке нужна теория, т. е. то, что чудесным образом превращает однажды происшедшее, для обычного глаза «случайное», — в необходимое. Отнять у на­уки это суверенное право — значит свести ее с пьедестала, обес­силить ее. Самое простое описание самого простого факта уже предполагает верховную прерогативу — прерогативу последнего суда. Наука не констатирует, а судит. Она не изображает дей­ствительность, а творит истину по собственным, автономным, ею же созданным законам. Наука, иначе говоря, есть жизнь пред судом разума. Разум решает, чему быть и чему не быть. <... > Наука, создаваемая разумом, умеет хорошо заплатить нам: из ничего не стоящих «фактов» создает «опыт», благодаря которому мы становимся «властелинами над природой». Разум привел че­ловека на высокую гору и, указывая на весь мир, сказал: все от­дам тебе, если, падши, поклонишься. Человек поклонился и по­лучил, хотя, правда, далеко не сполна, обещанное. С тех пор величайшей обязанностью человека считается обязанность покло­няться разуму. Нам даже представляется немыслимым, т. е. в каком-то смысле невозможным, иное отношение к разуму. От­носительно Бога есть заповедь: возлюби Господа Бога всем серд­цем и душой. Разум обходится без заповеди: и так возлюбят, без всякого приказания. Теория познания только воспевает разум, допрашивать же его никто не решается, и еще меньше решаются оспаривать его суверенные права. Чудо превращения фактов в «опыт» всех покорило и соблазнило, все признали, что разум су­дит, но сам суду не подлежит.

Достоевский своими вторыми глазами скоро увидел, что «опыт», с которого люди начинают свою науку, есть не действи­тельность, а теория. И что теория не может оправдываться ника­кими успехами, завоеваниями, даже чудесами. И он поставил вопрос, вправе ли «всемство» (от него же и пошли самоочевидно-

сти) пользоваться теми высокими прерогативами, которые оно искони себе присвоило, иначе говоря, вправе ли разум автоном­но судить, не давая в том никому отчета, или мы имеем тут дело с освященным веками захватом. Таким образом, спор «всемства» с отдельным, живым человеком представлялся ему не как спор об истине, а как спор о праве. Всемство захватило власть — нуж­но отбить ее, и, чтоб отбить, прежде всего нужно перестать ве­рить в закономерность захвата и сказать себе, что противник дер­жится не собственными силами, а нашей верой в его силы. <... > Шестов Л. И. На весах Иова // Шестов Л. И. Сочинения. В 2т. Т. 2. М., 1993. С. 45, 52-54.