ПАДЕНИЕ МОНАРХИИ

В представлениях о намечаемых переменах обрисовались два полюса: либо ограничиться отречением Николая II, либо устранить не только Романовых, но и монархию вообще. Республикански настроенные массы рабочих и солдат через своих депутатов в Совете давили на Исполком, Исполком давил на лидеров Думы, которым, в свою очередь, ничего не оставалось, как давить на царя.

В пятом часу утра в Думу приехал Гучков. Он был мрачен: только что в автомобиле рядом с ним убили молодого князя Вяземского, убили просто за то, что он офицер. Гучков решил, что нужно немедленно, ни с кем не советуясь, дать России нового государя – просто поехать к Николаю и привезти наследника. В Псков отправились Гучков и Шульгин.

В четверть одиннадцатого Рузский явился к царю и, «страшно волнуясь в душе», вручил ленту переговоров с Родзянко. Прочитав ее, Николай сказал: «Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов на это, но я опасаюсь, что народ этого не поймет: мне не простят старообрядцы, меня обвинят казаки, что я бросил фронт, что я изменил своей клятве в день коронования». В половине третьего Алексеев сообщил царю мнение главнокомандующих: Брусилов (Юго-Западный фронт), великий князь Николай Николаевич (Кавказский фронт) и Эверт (Западный фронт) высказались за отречение. Сам Рузский в сопровождении начальника штаба Данилова и начальника снабжения Саввича явился к царю умолять его о том же. Николай сказал, что за престол не держится: «Если я помеха счастью России и меня все стоящиеныне во главе общественных сил просят оставить трон и передать его сыну и брату своему, то я готов это сделать, готов даже не только царство, но и жизнь отдать за родину. Я думаю, в этом никто не сомневается из тех, кто меня знает». Он сообщил, что подписал манифест об отречении в пользу сына, и вручил Рузскому соответствующие телеграммы для Родзянко и Алексеева.

Видимо, сразу после разговора с генералами Николай переговорил с лейб-хирургом профессором С.П. Федотовым, и тот ясно сказал, что цесаревич болен неизлечимо. Понимая, что при воцарении Алексея его, скорее всего, разлучат с родителями, Николай решил отречься и за него в пользу своего брата Михаила Александровича.

А в Петрограде Керенский, которого Исполком не пускал в министры, днем 2 марта обратился непосредственно к Совету с горячей, но сумбурной речью, требуя доверия и поддержки: «Я не могу жить без народа, и в тот момент, когда вы усомнитесь во мне, убейте меня!» Из зала его вынесли на руках под бурные аплодисменты. Исполком «остался с носом». В три часа дня здесь же, в Таврическом дворце, Милюков объявил о создании Временного правительства и о решении установить в России конституционную монархию при регентстве великого князя Михаила. «Чистая» публика слушала сочувственно и даже восторженно, но со стороны рабочих и солдат заявление вызвало бурю негодования и выкрики: «Это старая династия!».

В Пскове около восьми часов вечера генерал Дубенский спросил проезжего полковника, как обстоят дела в столице. Тот ответил, что там теперь все хорошо, город успокаивается и народ доволен, так как фунт хлеба стоит 5 копеек, масло 50 копеек. Дубенского поразил столь грубый материализм.

– Что же говорят о государе, всей перемене?

– Да ничего не говорят, надеются, вероятно, что Временное правительство с новым царем Михаилом лучше справится.

Около десяти часов вечера 2 марта 1917 г. подошел специальный поезд, и на перрон спустились посланцы Думы, оба в зимних пальто. Достаточно последовательно, но заметно волнуясь и не глядя в глаза царю, Гучков объяснил положение в Петрограде и причины, по которым отречение представляется единственным выходом. Николай очень спокойно и деловито ответил, что уже принял решение отречься и за себя, и за сына.

Дубенский отмечает необычайную пассивность Николая в момент отречения: «Он стал как бы придавлен событиями и словно не отдавал себе отчета в обстановке и как-то безразлично стал относиться к происходившему... Все-таки я поражался, какая у него выдержка. У него одеревенело лицо, он всем кланялся, он протянул мне руку, и я эту руку поцеловал».

Вечером 2 марта появилась согласованная «Декларация Временного правительства о его составе и задачах».

Граждан России оповещали: Временный комитет Думы при содействии столичных войск достиг таких успехов в борьбе с «темными силами», что это позволило сформировать правительство из лиц, пользующихся доверием страны. Новое правительство обещало немедленную всеобщую амнистию по политическим и религиозным делам, гражданские свободы, отмену вероисповедных и национальных ограничений, замену полиции народной милицией и скорейшие демократические выборы в Учредительное собрание, которое установит форму правления и конституцию страны. Также оно обещало не разоружать и не выводить из Петрограда воинские части, принимавшие участие в революционном движении. Самые важные вопросы – о войне и мире и аграрной реформе – в декларации обходились.

Милюков, осипший от митингов и едва не засыпавший стоя, «каркал, как ворон» (выражение Шульгина), убеждая Михаила принять престол: «Власть может быть сильной, если опирается на символ, привычный массам. Если вы откажетесь, будет ужас, полная неизвестность, не станет ни России, ни государства». Гучков, только что лицезревший реакцию масс на воцарение Михаила, все же поддержал Милюкова, но в очень краткой форме. Керенский, напротив, убеждал великого князя, что, приняв престол, он его не спасет: «Резкое недовольство масс направлено против монархии. Именно этот вопрос будет причиной кровавого развала, и это в то время, когда нужно полное единство против внешнего врага. Начнется гражданская война. Умоляю вас, как русский русского, принести эту жертву!».

Великий князь слушал, чуть наклонив голову. Потом удалился в другую комнату, пригласив с собой председателя Думы. Ожидание затянулось. Все нервничали, а Терещенко даже собрался застрелиться. Михаил появился около 12 часов дня. Он дошел до середины комнаты, всё столпились вокруг него.

– При этих условиях я не могу принять престола, потому что...

Не договорив, он заплакал.

Россия прощалась с трехсотлетней династией Романовых и с наследственной монархией вообще.

…Другое дело – царистская психология: с ней расстаться мы даже не пытались.