Потенциал рыночной экономики

В гуманитарных исследованиях история, уроки прошлого играют, по сути, ту же роль, что и эксперимент в точных науках. Особый интерес по вполне понятным причинам вызывает сегодня опыт развития нашей страны в 20-е годы, в короткий период НЭПа. Это без всякого преувеличения, одна из ярчайших страниц отечественной, да и всей мировой истории, период блестящего развития нового общества и первой в мире рыночной социалистической экономики, своего рода «золотой век» в истории страны.

Административная система, утвердившаяся в 1929 г. и просуществовавшая у нас более полувека, никогда не знала такого быстрого и многогранного развития, каким был период 20-х гг.

Те, кто оправдывает до сих пор свертывание НЭПа, указывают обычно на необходимость индустриализации страны. Они охотно признают, что отдельные, частные «перегибы» были излишними и неоправданными, но защищают сам принцип внеэкономического принуждения, удушения рынка, жесткой централизации источников накопления и всей экономической жизни. «Без разрыва с НЭПом мы не смогли бы индустриализировать страну и выстоять в самой страшной в национальной истории войне» – вот, пожалуй, самый распространенный и, по существу, единственный аргумент сторонников такой точки зрения.

Известно другое: тридцатые годы создали наш военно-экономический потенциал. Для того чтобы такой потенциал создать, нужно было изымать средства из сельского хозяйства, перекачивать средства из гражданской промышленности в военную, из легкой промышленности – в тяжелую. В условиях НЭПа такая перекачка средств была бы невозможна. Требовался неэквивалентный обмен между отраслями производства, а он мог осуществляться только принудительной силой государства. Так что, НЭП в течение десятилетия не успел бы дать тех результатов, которые дала чрезвычайная система управления.

Конечно, хорошо бы, чтоб и волки были сыты, и овцы целы, – говорят сторонники этой точки зрения. Но в жизни так не бывает. За прогресс надо платить. И мудрость государственного руководства как раз в том и состоит, чтобы выбрать такой вариант развития, при котором издержки в сравнении с выгодами минимальны. Разве не был таким же тяжелым выбором, скажем, Брестский мир? Ленин, как известно, сравнивал этот мирный договор с решением отступающего полководца, отдающего врагу свою территорию, чтобы спасти армию, проигрывающему сражение, чтобы выиграть войну.

Точно так же и свертывание НЭПа, форсированная коллективизация и индустриализация за счет сельского хозяйства, стоившие нам столь дорого, – были, тем не менее, абсолютно якобы необходимы, чтобы избежать еще более страшных потерь. «Мы иногда говорим: тяжело, тяжело было в прошлом, – замечает по этому поводу Ю. Прокушев. – А что было бы, если бы не было Кузнецкого комбината, Магнитки? Мы бы все оказались в фашистском рабстве, в Майданеке: и узбеки, и евреи, и русские».

На первый взгляд такие аргументы выглядят, возможно, убедительно. Исторический прогресс действительно всегда имел и имеет свою цену. К великому сожалению, человечество до сих пор не знает способа жить и развиваться без потерь. Социальные устройства со «стопроцентным коэффициентом полезного действия», то есть вообще без каких бы то ни было издержек, нам пока неизвестны. Нравится нам это или нет, но всякая государственная власть, да и вообще всякая политика, всегда сопоставляет, сравнивает, соизмеряет выгоды и издержки, затраты и результаты, непременно включая в эти широкие понятия и человеческие судьбы, и сами жизни множества людей.

Бесспорно также и то, что перспектива национальной гибели не устраивала никого, что победа в войне действительно была самым высшим приоритетом и нужна была нам любой ценой, что, следовательно, Кузнецкий комбинат и Магнитку нельзя было не строить. Но вопрос, однако, в том, что породило 1929 год: внешние или внутренние факторы, угроза тогда еще далекой войны или что-то другое, что к внешнему миру не имело прямого отношения? Вопрос в том, были ли факторы, породившие 1929 год, объективными или субъективными, был ли «великий перелом» фатально предопределен или все могло сложиться иначе? Если могло, то куда вела та дорога, с которой мы свернули в 1929 г.? И куда нас завел фактически избранный путь – в социализм или еще куда-то? Чьи политические интересы выражал режим, установившийся в 30-е годы? После всего, что написано в последние годы, язык как-то не поворачивается сказать: рабочего класса и всех трудящихся. Но тогда чьи?

Многие наши ученые и публицисты, в частности Ю. Афанасьев, О. Лацис, В. Селюнин и другие уже высказались впечати в том духе, что «великий перелом» вовсе не был неизбежен и предрешен, что была альтернатива, был другой путь, не сопряженный с трагическими потерями и жертвами, что решающую роль в историческом повороте конца 20-х гг. сыграли именно внутренние, а не внешние факторы.

Немного статистики: в 1921 – 1928 гг. среднегодовые темпы прироста национального дохода составили 18%, промышленного производства – 23%, сельскохозяйственного производства – 11%. В период первых пятилеток, в 1928 – 1940 гг., эти показатели снизились до 15, 17 и 1% соответственно. Получается, что только в сельском хозяйстве снижение темпов прироста было очень значительным (с 11 до 1%), тогда как в промышленности (с 23 до 17%) и в целом по экономике (с 18 до 15%) оно было вроде бы малозаметным. Но официальные данные по 1928 – 1940 гг., как мы уже говорили, полностью включают в себя практически по всей обрабатывающей промышленности и частично по сырьевым отраслям инфляционный компонент, т.е. рост текущих оптовых цен. А они повысились в этот период как минимум в 2 – 3 раза.

Расчеты В. Селюнина и Г. Ханина свидетельствуют о том, что темпы прироста национального дохода в период первых пятилеток составили всего 3 – 4%, т.е. снизились в сравнении с периодом НЭПа в 5 – 6 раз. Оценки Б. Болотина показывают, что среднегодовые темпы прироста промышленного производства в 1929 – 1938 гг. составили 9% (против 26% в 1920 – 1929 гг.), сельскохозяйственного – 1% (против 7%), национального дохода – 8% (против 14%).

Можно сейчас спорить о том, насколько именно упали темпы реального роста после свертывания НЭПа. Но одно несомненно – их падение, вопреки тому, что показывает официальная статистика, было и резким, и значительным во всех крупных отраслях народного хозяйства. В сельском хозяйстве с началом коллективизации производство стало падать и сокращалось пять лет подряд. Уровень 1928 г., был достигнут только в конце 30-x гг. В промышленности темпы реального прироста производства оставались в период первых пятилеток на довольно высоком абсолютном уровне (порядка 9%), но все-таки были как минимум в 2 – 3 раза ниже, чем в период НЭПа, и, что особенно важно, много ниже, чем в. последние годы НЭПа, когда производство уже не восстанавливалось, а расширялось.

Это заключение имеет принципиальное значение. Оно противоречит данным официальной статистики, показывающей довольно небольшое снижение темпов роста по всей экономике (национальный доход) и по промышленности – снижение, которое вполне может быть «оправдано» переходом от восстановления к расширению производства в 1926 г. На самом же деле падение темпов роста было именно резким и именно значительным не только по сравнению с восстановительным периодом (1921 – 1925 гг.), но и по сравнению с недолгим периодом расширения производства в условиях НЭПа (1926/27 – 1928 гг.). В 1927 и 1928 гг., когда промышленное производство уже превысило уровень 1913 г., темпы его прироста составили 13 и 19% соответственно, что заметно выше даже самой высокой альтернативной оценки для периода 1929 – 1938 гг.

А вот данные по производству отдельных видов продукции в натуральном выражении, относящиеся к тому периоду роста, когда соответствующие отрасли уже превзошли свой максимальный дореволюционный уровень производства и, следовательно, не имели больших свободных, незагруженных мощностей: добыча нефти в 1927 – 1928 гг. увеличилась в среднем на 18% в год (против 9% в 1929 – 1940 гг.), производство электроэнергии в 1925 – 1928 гг. росло среднегодовым темпом 34% (против 21% в 1929 – 1940 гг.), выпуск тракторов, которые вообще не производились в дореволюционной России, расширялся в 1926 – 1928 гг. на 65% ежегодно (против 35% в 1929 – 1940 гг.), производство цемента в 1927 – 1928 гг. – на 15% (против 10% в 1929 – 1940 гг.).

При этом надо иметь в виду, что свертывание НЭПа сопровождалось крутым перераспределением национального дохода в пользу фонда накопления. Отношение валовых капиталовложений к национальному доходу, составившие 27% в 1924 – 1928 гг., поднялось до 38% в годы первой пятилетки и оставалось на уровне 30 – 35% до начала войны. Увеличение накопления при прочих равных условиях должно было бы вызвать пропорциональное ускорение хозяйственного развития. Но в том-то и дело, что прочих равных условий уже не было. Утверждение административной системы управления экономикой повлекло за собой громадное снижение эффективности использования трудовых и материальных ресурсов, резкое падение эффективности накопления. Относительно упавшие, но абсолютно все еще высокие показатели роста в промышленности достигались только ценой неимоверного и неоправданного увеличения затрат.

Вывод из сказанного очевиден: потенциал рыночной нэповской экономики был очень высок, но он был раздавлен и разрушен экспансией командной экономики, вследствие чего темпы роста круто пошли вниз. Создание крупной промышленности в короткие сроки в нашей стране в 30-е годы произошло не благодаря утверждению административной системы и жесткой централизации хозяйственного управления, но вопреки этим процессам, вопреки общему снижению темпов роста и стагнации сельского хозяйства, вопреки резкому падению эффективности накопления.

Сохранись тогда НЭП – мы имели бы без надрыва и сверхчеловеческого напряжения не меньше, а существенно больше стали, нефти, станков и тракторов, а в случае нужды – и танков. Сохранись НЭП – и мы естественным порядком имели бы больше, а не меньше таких предприятий, как Магнитогорский и Кузнецкий металлургические комбинаты, Уралмашзавод, Челябинский тракторный и Горьковский автомобильный заводы, Днепрогэс и т.д. Сохранись НЭП – и мы бы, вне всякого сомнения, смогли бы превзойти фашистскую Германию по выпуску танков, самолетов и артиллерийских стволов не в 1943 г. (как это действительно было), а значительно раньше.