О ПРЕИМУЩЕСТВЕ

АНГЛО-АМЕРИКАНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ *

Уходить, исчезать – это чертить линию. (…) Спасаться бегством вовсе не значит отказываться от действия, нет ничего действеннее побега. Ничего более отличного от воображения. (…)

Обращаться в бегство – не значит путешествовать и даже не значит передвигаться. (…) Показательный пример – Томас Харди: его персонажи – это не личности или субъекты, это наборы интенсивных ощущений, каждый персонаж – набор, пакет, блок изменчивых ощущений. Любопытный пример уважения к индивидуальности, поразительный пример: она не ощущает себя личностью и не опознается как личность, a la francaisa, но наоборот, видит себя и других как определенный набор уни­кальных возможностей, – шансов на то, что выпадет та или иная комбинация. Индивидуальность без субъекта. И эти пачки живых ощущений, эти наборы, или «комбинации», следуют линиям удачи либо неудачи, на которых происходят их встречи и, при необходимости, столкновения, ведущие к смерти или к убийству. (…)

Линия ускользания всегда предполагает предательство. Не вранье человека с положением, который заботится о своем грядущем, а предательство простолюдина, уже лишенного и прошлого, и будущего. Предательство направлено на силы постоянства, призванные нас удерживать, на устойчивые силы земли. Предательство определяется двойным отречением: человек отвратил лицо от Бога, отвратившего, в свою очередь, свой лик от человека. Через такое двойное отречение, через отворачивание лиц, проходит линия бегства, то есть детерриториализация человека. Предательство – оно, как кража, всегда двойное. (…) Созидательный полет предателя противоположен плагиату вруна.

Ветхий Завет – не эпос и не трагедия, это первый роман, и англичанами он понимается как исток романа. Предатель – главный персонаж этого романа, его герой. Предатель в отношении мира преобладающих значений и установленного порядка. Он сильно отличается от обманщика… У обманщика большое будущее, но никакого становления. Священник, прорицатель – это обманщик, но экспериментатор – предатель. Государственный муж, придворный – это обманщик, но военный (только не адмирал и не генерал) – это предатель. (…) Необходимо определить особое состояние, которое не сводимо ни к здоровью, ни к болезни: состояние Аномалии. Аномалия всегда погранична, всегда на рубеже полосы или множества; принадлежа множе­ству, она обеспечивает его переход в другое множество, осуществляет его становление, проводит связующую линию…

Возможно, письмо сущностно связано с линией ускользания. Писать – это вычерчивать уже не воображаемые линии ускользания, но такие, которым мы вынуждены следовать, так как письмо действительно затягивает и уносит нас. Письмо – это становление, но вовсе не становление писателем. Это становление кем-то другим… Быть предателем собственного биологического вида, быть предателем собственного пола, класса, собственного большинства – не таково ли условие письма? И быть также предателем письма.

Есть много людей, мечтающих быть предателями. Они изо всех сил верят, что смогли бы. И однако – все они лишь мелкие обманщики… Какой обманщик не говорил себе: наконец-то я настоящий предатель! Но какой предатель не говорит себе также по вечерам: в конце концов, я лишь обманщик. Потому что быть предателем – трудно: надо творить. Терять при этом свою идентичность, свое лицо. Исчезать, превращаться в инкогнито.

Каковы же цель и исход письма? Дальше, чем становление-женщиной, становление-негром, становление-зверем и т. д., дальше становления-меньшинством, расположена еще и конечная задача – становления-незаметным. О нет, писатель не должен хотеть известности, признания. Незаметность – это свойство, общее для всего самого быстрого и самого медленного. Терять собственное лицо, преодолевать или буравить стену, подтачивать ее – иного назначения у письма нет… Стать, наконец, таким инкогнито, каких мало, вот что значит предать. Очень трудно быть со­вершенно неузнаваемым, даже для своей консьержки, даже на своей улице – голосом без имени, припевом… Есть целая социальная система, которую можно назвать системой белой стены – черной дыры. Мы всегда приколоты к стене господствующих значений, мы всегда вдавлены в дыру собственной субъективности, в черную дыру своего Я, которое нам дороже всего. На этой стене записаны все объективные детерминанты, которые нас фиксируют, обрамляют, идентифицируют и делают узнаваемыми; в этой дыре мы квартируем, вместе с нашим сознанием, с нашими чувствами, нашими страстями и столь известными маленькими секретами, с нашим желанием заявить о них. Даже если лицо – продукт этой системы, то это социальный продукт: широкое лицо с белыми щеками и Черными дырами глаз. Нашему обществу необходимо продуцировать лицо. Лицо изобрел Христос. Проблема Миллера (а до него – Лоуренса): как заставить лицо исчезнуть, чтобы высвободить в нас умы искателей, прочерчивающих линии становления? Как пройти мимо стены, не натолкнувшись на нее, не отскочив назад, не разбившись об нее? Как выбраться из черной дыры, вместо того чтобы погружаться в нее все глубже, какие частицы вытащить из нее на свет? Как разрушить саму нашу любовь, чтобы обрести наконец способность любить? Как стать незаметными? (…) Тут у нас уже нет секретов, нам нечего больше скрывать. Мы сами превратились в секрет, мы сами скрыты, хотя все, что мы делаем, происходит в разгар дня, при ясном свете. (…)

Персонажи и авторы всегда имеют про запас неболь­шой секрет, возбуждающий страсть к догадкам. (…) Страсть к истолкованию и означивание – это две болезни земли, союз деспота и священника. Означаемое – это всегда маленький секрет, так и не переставший вращаться вокруг отца-матери. Мы сами себя шантажируем, мы нагоняем на себя таинственность, скрытность, и всем своим видом заявляем: «поглядите, какая тайна меня придавила». Булавка в плоти. Маленький секрет обычно ведет грустной, нарциссической и праведной мастурбации: такова сущность фантазма!.. «Мир фантазмов – мир прошлого», театр злопамятства и вины. (…) Постоянно выводятся новые породы священников для грязных секретиков, не имеющих другой цели кроме как добиться признания, и засунуть нас назад в дыру почернее, да воздвигнуть перед нами стену повыше.

Твой секрет всегда различим на твоем лице и в твоих глазах. Потеряй лицо. Научись любить не помня, без фантазмов и интерпретаций, не ставя точки на карту. Пусть остаются лишь потоки, способные высыхать, покрываться льдом или выходить из берегов, сливаться в один или расходиться в разные стороны. Мужчина и женщина подобны потокам. В любовном акте есть все возможные становления, все полы, энное количество полов, сведенное к одному или двум, и они не имеют никакого отношения к кастрации. На линиях ускользания может быть лишь одно: опыт-жизнь. Мы ничего не знаем заранее, потому что будущего у нас не больше, чем прошлого. «Вот я какой» – с этим покончено. Отныне больше нет фантазмов, остаются лишь жизненные программы, подлежащие правке по мере их образования, предаваемые по мере их исчерпания, как берега, плывущие мимо, как каналы, выстраивающиеся один за другим, чтобы пропустить поток. Остаются лишь экспедиции, в ходе которых на западе обнаруживается то, что ожидалось на востоке, перевернутые органы. (…) Экспериментируйте, – и никогда не интерпретируйте. Програмируйте, – и никаких фантазмов. (…)

Большим заблужденим, главной ошибкой было бы полагать, будто смысл линии ускользания – в том, чтобы убегать от жизни; что это бегство в воображаемое или в искусство. Как раз наоборот, бежать – это продуцировать реальность, творить жизнь, находить оружие… (…) Это становление-равниной или, как у Миллера, становление-травой, – то, что он называет своим становлением-китайцем… Пишешь только по любви, всякое письмо – это любовное послание: литература как равная реальности. Умирать нужно только из-за любви, а не трагической смертью. И писать нужно только из-за смерти, или перестать писать из-за любви, или продолжать писать – и то и другое… Письмо дает возможность возвышать жизнь над рамками личного, вместо того чтобы считать ее своим скудным секретом – темой для письма, существующего лишь ради письма. Увы, беда воображаемого и символического в том, что реальность всегда откладывается на завтра.

Библиография