Глава XII КУЛЬТУРА И БЫТ вторая часть

 

Материальная культура алан следующего — позднеаланского периода X — начала XIII в. генетически связана с культурой предшествующего периода и продолжает ее традиции. Основа ее остается местной и само­бытной' при сохранении живых связей и контактов с соседними, а порой и отдаленными культурами. В то же время продолжается процесс интеграции с древней культурой горно-кавказских племен, происходит нивели­рование культур, и аланская культура приобретает все большее количество кавказских черт. Надо полагать, этот процесс был тесно связан с глубин­ными процессами этнической ассимиляции и сложения в центральной части Кавказа сильно смешанного населения, положившего начало ряду совре­менных народов, и в первую очередь осетин. Как уже говорилось выше, культурная интеграция началась с появлением алан на Кавказе, продол­жалась все последующее время и в X—XII вв. достигла наибольшей глу­бины, о чем свидетельствует брахикранизация черепных показателей (на­пример, в катакомбах Змейской).

С другой стороны, о том же, видимо, свидетельствует уменьшение количества традиционных для алан катакомбных могильников в X—XII вв. Судя по существующим данным, апогей катакомбных могильников прихо­дится на VI—IX вв.; после IX в. число их резко сокращается. В настоящее время нам известны аланские катакомбные могильники X—XII вв. в Мартан-чу (Чечено-Ингушетия, поздняя часть могильника), Змейской (Север­ная Осетия), Рим-гора и мебельная фабрика № 1 у Кисловодска. Это крупные объекты, давшие богатые комплексы, но, как видим, они немного­численны. Однако сокращение числа катакомбных могильников не озна­чает столь заметного сокращения аланского населения, для подобных выводов у нас нет никаких оснований. Письменные источники свидетельствуют об обратном: так, Масуди (X в.) говорит о 30-тысячном аланском войске и рисует перед нами картину густого оседло-земледельческого населения Алании (71, с. 205), в достоверности чего не возникает особых сомнений. Причину этого кажущегося противоречия следует видеть, ко­нечно, не в резких демографических изменениях, а в указанных выше процессах культурной интеграции и этнической ассимиляции. Интенсив­ность их в позднеаланский период такова, что происходит переход части аланского населения к традиционно местному, кавказскому, погребальному обряду в каменных ящиках и склепах, а количество традиционно аланских катакомб заметно уменьшается. В качестве возможного примера подобной трансформации назовем склеповый могильник X—XII вв. на горе Дардон в Карачаевске и Нижне-Архызские могильники X—XII вв. в ущелье Боль­шого Зеленчука. Они принадлежат сильно смешанному аланскому населе­нию верховьев Кубани — Западной Алании.

Долгое время после авторитетных исследований Е. И. Крупнова счи­талось, что позднеаланская культура X—XII вв. беднеет и «затухает» (72, с. 42). Последующие археологические исследования опровергли подоб­ные представления. Здесь прежде всего следует сказать о замечательном катакомбном могильнике X—XII вв. у станицы Змейской, исследованном С. С. Куссаевой и автором этих строк в 1953—1959 гг. (73, 74, 69).

Нами вскрыто 88 катакомб, давших около 300 комплексов захороне­ний. Таким образом, материал из Змейской массовый и вполне доста­точный для обоснованных суждений. Ограничимся краткой характеристикой культуры, открытой в змейских катакомбах.

Мужские захоронения четко подразделяются на захоронения конных дружинников и захоронения рядовых общинников. Погребения дружин­ников обозначены саблями и (но не всегда) предметами конского убора.

Всего нами найдено 26 сабель уже упоминавшегося «хазарского» типа, возникшего в предшествующий период. Сабли длинные (до 1 м), однолезвийные, слабо изогнутые, рукояти изогнуты в сторону лезвия. Металлографический анализ такой сабли из Нижне-Архызского горо­дища X—XII вв. показал ее слож­ную структуру из комбинации твер­дой, закаленной стали (лезвие) с пластичным железом (полоса; 76, с. 212—216). Следует полагать, что и змейские сабли изготовлены по той же технологической схеме. Археологический материал указы­вает на имущественную дифферен­циацию (надо полагать, и на со­циальную неоднородность) внутри дружины — на фоне вполне «рядо­вых» дружинных погребений резко выделяется несколько захоронений очень богатых, с многообразным и пышным инвентарем (катакомбы № 3, 9, 14, 15, 36). Хорошим индикатором социального статуса погребенных являются сабли. Очень эффектна сабля из катакомбы № 9: убранство ножен и рукояти выполнено из серебра с чеканным орнаментом с применением черни. Для орнамента характерна спиральная плетенка. Но особенно роскошная сабля была найдена в катакомбе № 14. Пере­крестье, две обкладки ножен с петлями и наконечник ножен сделаны из позоло­ченного серебра, с лицевой стороны сплошь покрытого рельефным штампо­ванным (может быть, точнее тисненым) орнаментом. В перекрестье вставлен камень вишневого цвета — рубин или альмандин, выше в рукояти сохранилось гнездо для второго камня. В сложном орнаменте преобладают элементы пле­тенки, сочетающиеся с растительными мотивами — переплетающимися стеб­лям», остролистны ми цветами и пальметками. Сабля из катакомбы № 14 при­надлежит к лучшим образцам раннесредневекового оружия Восточной Европы, но вопрос о месте производства ее пока остается открытым.

Катакомба № 14 принадлежала семье местного феодального князя. Об этом говорит и остальной погребальный инвентарь: плоский деревян­ный колчан — горит, обтянутый кожей и украшенный орнаментом в виде звезды с отходящими от нее стеблями, деревянное составное седло с золочеными накладными пластинками, украшенными изображениями жи­вотных и птиц (весьма своеобразные и отдаленные реминисценции «зве­риного» стиля), фрагменты кожаной попоны, расшитой крученой серебря­ной нитью (на одном фрагменте вышит сложный геометрический, с включе­нием плетенки, орнамент, на другом — два павлина (?), сидящих у «древа жизни» и клюющих плоды; 74, рис.9—10), конская сбруя из сыромятной кожи, отделанная множеством золоченых бляшек, уникальный и единственный в своем роде начельник, изображающий женщину, держащую в протянутых руках чашу с питьем; ворот платья и край голов­ного убора покрыты орнаментом, к вороту подвешена большая лунница. По поводу этого шедевра средневековой торевтики писатель Олжас Сулейменов высказы­вает мнение, что он «может обернуться для истории алан близким знакомством с культом богини воскрешения с солнеч­ной чашей» (77, с. 278), но подлинное значение женской фигурки из катакомбы № 14 еще не раскрыто.

Кроме перечисленных вещей в этом погребении найдена кожаная треугольная сумочка с вышитым серебряной круче­ной нитью изображением полиморфного и птицеголового животного, близко напо­минающего образ иранского Сэнмурва (78); этот предмет также уникален; около седла оказался обрывок тонкой шелковой ткани с вышитой золотой нитью араб­ской куфической надписью: «Во имя Аллаха всемилостивого Благодать...» К кому относится это пожелание благодати — неизвестно, имя не уцелело.

С феодальным владетелем — князем были погребены его жена и сын. Жену сопровождал набор золоченых туалетных принадлежностей (копоушка, ногтечистки, флакончик для благовоний с крышечкой), кня­жич лежал в окружении конского снаряжения и обычного оружия — сабли, копья, колчана со стрелами, лук. Видимо, он не успел отличиться в сражениях и входил в состав княжеской дружины.

Наконец, нельзя не сказать и о драгоценных тканях из погребения аланского феодала. Его скелет был покрыт коричневой тканью от плеч до стоп; весьма вероятно, что первоначально ткань была красной. Ее украша­ло настоящее «узорочье» — аппликации из золоченой кожи, образующие сложный орнамент, особенно на груди и плечах. Нетрудно представить себе это красно-пурпурное платье типа длинного плаща, покрытое золо­тым блистающим узором! В этой связи невольно вспоминаются пурпурные одежды и обувь византийских императоров, служившие инсигнией цар­ской власти. Византийское происхождение змейского «узорочья» вполне возможно, и в таком случае мы имели бы редчайшее и документально достоверное свидетельство тех политических и культурных связей между Константинополем и Аланией, о которых неоднократно сообщают древние авторы. Возможно и иное — византийские ткани из Змейской были по­истине царским подарком князю алан, владевшему землями близ знаме­нитого Дарьяльского прохода. Здесь уместно напомнить уже приводивший­ся рассказ Михаила Пселла о связи императора Константина IX Мономаха с юной аланской заложницей, находившейся в Константинополе, и о том, что благодаря этой связи «впервые тогда аланская земля наводнилась богатствами из нашего Рима», которые вывозились на кораблях (79, с. 116—117). Кстати, время описываемых Пселлом событий и время, захоронений в катакомбе №14 близко совпадают.

Менее богатые, также украшенные золочеными аппликациями ткани и были обнаружены и в катакомбе № 15. Здесь же был найден хорошо сохранившийся головной убор из золоченой кожи, на фоне которой сере­бряным бисером вышита орнаментальная плетенка. Верх головного убора венчало навершие из золоченой бронзы с четырьмя золочеными бубен­чиками (69, табл. XIV, 5). Наконец отметим, что в катакомбе. № 7 уда­лось найти лоскут такой же материи с остатком золоченой аппликации. Одежды он не составлял и, видимо, был лишь декоративной нашивкой на верхнее платье подобно тому, как это делалось в «Мощевой Балке».

Аланская одежда X—XII вв. рассмотрена в специальной статье Т.Д. Равдоникас (80, с. 198—208). Место основного источника в ней занимают остатки одежды из Змейского могильника, на основании кото­рых автор выделяет нижние рубахи, жилеты, кафтаны и халаты. Обувь — кожаные ноговицы, головные уборы нескольких видов, в том числе шлемовидные и конусообразные типа колпаков (подобные войлочные шапки «наподобие конуса современного кавказского башлыка» были отмечены Е. Г. Пчелиной в катакомбе № 5 Архонского могильника). Некоторые платья имели подкладку. Основой мужской верхней одежды был кафтан с отрезной талией и складчатым подолом, удобный для верховой езды (80, с. 203). Т. Д. Равдоникас делает вывод о том, что аланская мужская и женская одежда была одинаковой (что опровергнуто А. А. Иерусалим­ской), носила отпечаток иранского и византийского влияния и была под­вержена социальным различиям — низшие слои общества носили наци­ональные формы одежды из домотканых материалов, тогда как феодаль­ная знать употребляла платье из дорогих материалов и покроя, нахо­дившегося под византийским влиянием (катакомба № 14 Змейского могильника; 80, с. 206, 208).

В целом, судя по всему, аланская одежда X—XII вв. продолжала тра диции предшествующего периода, на чем мы останавливались выше. К этому добавим весьма интересный комплекс одежды, обнаруженный А. Н. Дьячковым-Тарасовым в 1927 г. в пещере с «очень древними погре­бениями, характера во многом аналогичного погребениям в окрестностях Сентййского храма и в Хумаре» (т. е. X—XII вв.— В. К.) в ущелье р. Амхаты, левого притока р. Теберды. А. Н. Дьячков-Тарасов свидетельству­ет: «Найдена замечательно хорошо сохранившаяся одежда из волокон конопли — рубахи, штаны, замшевая обувь с длинным носком, остатки шуб, сукна...» (81, с. 83). К сожалению, этот уникальный материал ос­тался неопубликованным, а его дальнейшая судьба нам не известна.

Выразительные археологические материалы, демонстрирующие куль­туру Алании X—XII вв., происходят из катакомб Рим-горы близ Кисло­водска. Материальная культура Рим-горы очень близка культуре Змейской, но имеет свои локальные особенности и окрашена византийскими импортами, оседавшими здесь благодаря местоположению городища Рим-гора на трассе крупного торгового пути (82, с. 154—155). Катакомбные могиль­ники Рим-горы изучались А. П. Руничем; материальная культура пред­ставлена, как и в Змейской, керамикой высокого качества и сработанной на гончарном круге, но в сравнении со Змейской малочисленной и более бед­ной по ассортименту (в частности, на Рим-горе нет стройных лощеных кув­шинов с носиком-сливом, характерным для Змейской). Зато чаще встречается деревянная посуда — резная и точеная на станке (одно такое блюдо было рас­крашено красками, по-видимому, ма­сляными (83, рис. 21, 8). Интерес­нейшая находка — трехногий деревян­ный столик круглой формы (84), рис. 6, 1), представляющий прообраз позднейшего осетинского столика — «фынга». Вооружение, — железные, слабо изогнутые сабли типа змейских, секиры на длинных ручках, луки и стрелы, ножи, плоский колчан. — го­рит (84, рис. 7, 23); предметы конского снаряжения — седла, стремена уже знакомых нам видов. Как видим, по вооружению аланы окрестностей Ки­словодска ничем не отличались от алан Змейской. Много совпадений и в женском инвентаре: одинаковые стеклянные цветные браслеты, брон­зовые перстни, каменные и стеклянные бусы, туалетные шкатулки из дерева и туалетные наборы (копоушки, ногтечистки, ложечки), бляшки. Специфическим украшением! Рим-горы должны быть при­знаны крестообразной формы серьги, распространенные в X—XII вв. в верховьях Кубани и характерные только для этого района (84, рис. 8, 3); в Змейской их нет совершенно и здесь наиболее употребительными были проволочные височные кольца. В орнаменте и здесь преобладает пле­тенка — мотив, в средневековье распространенный на огромной территории вплоть до Африки, встречается и шитье крученой серебряной нитью. Мно­го штампованных пуговиц-бубенчиков, одинаковых со змейскими.

Специально отметим открытое в катакомбе № 48 погребальное по­крывало, накрывавшее женский костяк и описанное Н. Н. Михайловым: «Сверху — шерстяное покрывало ручной художественной работы. Отчетливо видны орнаменты, рисунок из квадратов, треугольников, кругов бордового и серого цветов. Все это разукрашено мережкой. Края покрывала обшиты бронзовыми бляшками четырехугольной формы в виде листов клевера» (85). Этот уникальный предмет не сохранился.

Не менее уникальной была явно привозная (византийская?) мраморная овальная вазочка с боковыми ручками и отломленной нижней частью — дар инженера Трубецкого Кавказскому музею (86, с. 160). Вазочка не со­хранилась, фотография ее имелась в архиве Н. М. Егорова, но после его кончины она исчезла вместе с другими материалами. Происходит с Рим-горы. Наконец, говоря о женском погребальном инвентаре, нельзя не от­метить еще одну интересную деталь: в другом катакомбном могильнике X—XII вв.— у мебельной фабрики № 1 г.Кисловодска — найдены, пожа­луй, древнейшие на Северном Кавказе швейные иглы с ушком, отлича­ющиеся от современных только более крупными размерами и сделанные из бронзы (хранятся в Пятигорском музее).

Чрезвычайно интересен катакомбный могильник Мартан-чу в Чечено-Ингушетии, исследованный недавно В. Б. Виноградовым, X. М. Мама­евым и В. А. Петренко. Расположенный сравнительно недалеко от круп­ного Алханкалинского городища, он мог быть (по В. Б. Виноградову) некрополем этого городища (87, с. 47). К сожалению, материалы из Мартан-чу еще полностью научно не опубликованы, и мы можем сказать о них весьма не много. Судя по всему, могильник крупный и долговремен­ный, время его функционирования исследователи определяют как VIII— XI вв. (88, с. 63—67; 89, с. 62—86). По богатству и разнообразию ин­вентаря и здесь на первом месте погребения феодально-дружинной зна­ти. О прекрасной сабле из Мартан-чу мы уже говорили; богатые поясные наборы с орнаментированными бляшками, железные боевые топоры-се­киры, ножи, металлические зеркала, туалетные наборы, перстни с встав­ками, браслеты (в том числе стеклянные), украшения головных уборов, бусы, стеклянная и глиняная посуда — таков неполный ассортимент погре­бального инвентаря, демонстрирующего высокий уровень местной культуры.

Специальный интерес представляют некоторые расписные глиняные кувшины из Мартан-чу. Один из них, опубликованный В. Б. Виногра­довым, был покрыт орнаментом из цветной глазури (87, фото). Кувшин уникален. В. Б. Виноградов уверенно считает его византийским, но такая атрибуция нам кажется преждевременной. По своим формам и пропор­циям кувшин идентичен кувшинам X—XII вв. из катакомб Змейской, где их множество. В Змейской известны и кувшины с боковыми «ушками» на венчике, подобными «ушкам» кувшина из Мартан-чу. Вероятно, кув­шин — дело рук местного аланского гончара, работавшего в духе усто­явшихся традиций. Но характер орнамента и техника цветной глазури действительно необычны для аланской керамики и представляются чуже­родными. Возможно предположение о том, что сосуд вышел из местной гончарной мастерской, в которой работал заезжий мастер по росписи глазурью. Он и придал необычный вид некоторым сосудам из Мартан-чу. Может быть, он действительно был мастером византийским, но уверен­ности в этом нет.

Такова материальная культура алан, описанная нами схематично и неполно (обстоятельное рассмотрение этого вопроса может быть предме­том специальной монографии). Уровень ее вполне соответствует приво­дившейся характеристике Шапуха Багратуни. Но мы не должны забывать известного положения В. И. Ленина о двух культурах в любой националь­ной культуре — народной демократической культуре и культуре господствующего класса (90, с. 120—121), в данном случае феодального. Феода­лы были потребителями лучших достижений материальной культуры, весьма рельефно представленных во многих аланских могильниках, а уровень культуры феодального класса — это не уровень культуры на­родных масс, демонстрируемый в сотнях «рядовых» погребений, гораздо более бедных.

В X—XII вв. в связи с христианизацией в Аланию широко проникает христианская культура. Ее очагами были Византия, Абхазия и Грузия. Основное влияние „христианской культуры шло через территорию Аб­хазии из Византии. На прилегающей к Абхазии территории Западной Алании в X в. сооружаются монументальные трехапсидные храмы кресто-вокупольной композиции на Зеленчуке и Щране, строится одноапсидный крестообразный в плане Сентинский храм в ущелье р. Теберды (91). Храмы Западной Алании — наиболее ранние памятники культовой ар­хитектуры в РСФСР и наиболее крупные и значительные на Северном Кавказе; поражает их прочность — храмы стоят в целости тысячелетие! Воздвигавшие храмы зодчие были квалифицированными профессионала­ми, приехавшими в Аланию из восточновизантийских провинций и Трапезунда, но непосредственными исполнителями, надо полагать, являлись местные жители, умевшие хорошо обрабатывать камень. Верхнеку­банские храмы воплотили в себе многие достижения строительной культу­ры того времени: применение прекрасного вяжущего раствора с включе­нием в него клейких органических компонентов, черепица и кирпич-плинфа, наиболее ранние для Алании, оштукатуривание стен в интерьере, употребление оконного стекла и т. д. Опыт строительства крупных христи­анских храмов X в. оказал влияние на последующую гражданскую стро­ительную культуру западных алан: известковый раствор, штукатурка, черепица, оконное стекло начали употребляться и в сооружении жилых зданий XI—XII вв. (например, в Адиюх и Нижнем Архызе, хотя и в ограниченных масштабах).

Христианские храмы и монастыри были средоточием культурных достижений и культурной жизни средневековья. Эти впечатляющие произведения архитектуры украшались в интерьере живописью и ше­деврами прикладного искусства, составлявшими церковный инвентарь, драгоценными камнями, обладали рукописными книгами богослужебного содержания, в них звучала церковная музыка. Все это, несомненно, было и в храмах Алании. От церковного инвентаря сохранились только жал­кие остатки — бронзовый «честной» крест с греческой надписью 1067 г. (92, с. 113—12В), осколки стеклянной посуды из северного Зеленчукского храма, фрагмент стенки резного костяного ларца византийской (видимо, константинопольской) работы (93, с. 82, рис. 63), костяная византийская икона из старых раскопок братьев Нарышкиных. Несколько лучше сохра­нились остатки былой фресковой живописи в Сентинском (94), северном и среднем Зеленчукском храмах (хотя они очень сильно пострадали). По со­держанию фрески церковно-канонические, иногда сопровождавшиеся греческими надписями, по технике исполнения — безусловно, профессиональ­ные, отличающиеся прекрасным рисунком (кистью по сырой штукатурке) и сдержанным, неярким колоритом с применением трех-четырех главных тонов. Расписывавшие верхнекубанские храмы художники также, скорее всего, были византийцами, но в росписях просматриваются и отдельные элементы восточного, может быть, местного происхождения, особенно в ор­наменте. К сожалению, фрески аланских храмов еще не стали объектом специального искусственного исследования, и наши знания о них ограничены.

Христианская культура наложила свой отпечаток на культуру и быт алан, прежде всего западных. В аланских могилах начинают встречаться христианские кресты-тельники, энколпионы (95, с. 80—86), кресты высе­каются на стенах некоторых катакомб, на больших придорожных и надмо­гильных каменных плитах (96, с. 17), прибиваются к крышкам деревян­ных гробов (Рим-гора, 84, с. 206) и т. д. Подлинно уникальным памятником аланского искусства должен быть признан монументальный дольмено-образный склеп с реки Кривой (Зеленчукский район Карачаево-Черкес­ской АО) который служил «царским» мавзолеем (во всяком случае принадлежал представителю элиты феодального общества). Девять сос­тавляющих его стены песчаниковых плит сплошь покрыты рельефными изображениями, образующими сюжетные сцены из реальной жизни, но с включением мифических образов (например, чудовищный монстр с длинным хвостом и раскрытой пастью) и элементов христианской симво­лики (кресты; 56, рис.41—43). Сцены на стенах «царского» мавзолея — это сцены обычного для средневековья феодально-аристократического быта: возлияния и пирушки, танцы, охота, благочестивое поклонение кресту, боевые эпизоды, столкновения с какими-то фантастическими су­ществами и т. д. Не все они поддаются дешифровке, а подлинный смысл некоторых фигур и сюжетов еще не ясен. Идеологический синкретизм изображений дополняется синкретизмом стилистическим: если пять фигур собак выполнены в традициях древнего кобанского искусства (97, с. 321), то значительная часть других изображений имеет очевидное сходство с рельефными фигурами на штампованной керамике Закавказья XI—XIII вв. Случайно ли это сходство — сказать трудно; можно допус­тить предположение о том, что в исполнении рельефов «царского» мавзо­лея участвовал мастер, хорошо знакомый с графическим искусством Закавказья и работавший в его русле.

С проникновением и распространением христианства и христианской культуры в Аланию связан важный вопрос о существовании письмен­ности у алан. Ясно, что для определения уровня культурного развития этот вопрос имеет принципиальное значение: письменность — основа цивилизации. Наиболее ранние сведения о письменности алан содержатся в сирийских источниках. Так в «Книге о народах и областях» Андроника (V—VI вв.) и в приписке к ней VIII—IX вв. в числе народов, имеющих письмо, наряду с греками, римлянами, армянами, грузинами, персами, арабами названы и аланы. В Другом сирийском источнике IX в. сообщается: «Есть пятнадцать языков, знающих письмо, шесть (языков) Иафета: греки, иверы, римляне, армяне, мидяне, аланы...» (98, с. 338—339). К со­жалению, эти сведения не имеют подтверждения в других древних ис­точниках; мы не знаем также, как выглядела письменность алан указан­ного времени, если она действительно существовала (и если сирийцы, как это бывало, не путали алан и албан.—В. К.) Настойчивые попытки выявить древнеаланскую письменность на основании археологических материалов Юго-Восточной Европы предпринимает Г. Ф. Турчанинов (99, с. 66—89), в частности, аланской он считает рунику салтово-маяцкой культуры (100) VIII.— IX вв. Но дешифровки Г. Ф. Турчанинова сомнительны и не приняты боль­шинством исследователей; поэтому оперировать этими материалами мы не можем.

Единственный до сих пор реальный памятник алан­ской письменности — известная надпись на большой каменной плите, обнаруженной Д. М. Струковым в 1888 г. в верховьях Большого Зеленчука. Надпись выполнена греческими буквами, но не на греческом языке. Первое исследование и дешифровку Зеленчукской надписи выполнил В. Ф. Миллер, показавший ее аланское (древнеосетинское) происхождение (101, с. 110—118). Чтение В. Ф. Миллера принято в науке; в дальнейшем в него были внесены лишь некоторые уточнения (10, с. 260—270 и др.), а Г. Ф. Турчанинов попытался обосновать датировку надписи 941 г. (102, с. 81). В надписи перечисляются имена нескольких человек и четыре раза повторяется осетинское слово «фурт» — сын; первоначально плита лежала в ограде небольшого кладбища, где действительно было погре­бено несколько человек (103, с. 196).

Оценивая значение этой находки, В. Ф. Миллер писал: «Четыре раза явственно читающееся осетинское слово и два употребительных у осетин личных имени несомненно свидетельствуют о том, что перед нами древняя осетинская надпись, представляющая попытку выразить греческими буквами осетинские слова. Мало того, интерес памятника повышается местом его нахож­дения и христианской эмблемой. Он найден в местности, где указываются развалины, и в недалеком расстоянии от обширных развалин древнего христианского города, который, судя по числу церквей, мог быть центром Аланской епархии (митрополии), упоминаемой визан­тийскими писателями» (101, с. 117 —118). В наше время версия В. Ф. Миллера блестяще подтвердилась: Нижне-Архызское городище X—-XII вв. в ущелье Боль­шого Зеленчука, которое имеет в виду В. Ф. Миллер, действительно было центром Аланской епархии (91, с. 196) и, следовательно, крупным культурным центром Алании. Здесь находился важнейший очаг византийско-христианской культуры, под непосредственным влиянием которого (Зеленчукская надпись найдена всего в 30 км от Нижнего Архыза) верхнекубанские аланы и предпринимают в XI в.— во время высокого подъема Алании — попытку создания своей письменности на греческой графи­ческой основе. Вряд ли Зеленчукская надпись была единственной. Можно думать, что остальные аланские надписи X—ХII вв. не дошли до нас или ждут своего открытия (103, рис.5—6). Их графическая основа должна быть греческой или близкой к ней, о чем свидетельствует и Зеленчукская надпись XI в. и Гильом Рубрук, писавший в середине XIII в. о том, что аланы имеют греческие письмена (104, с. 106).

Однако за последние 30 лет развернулась дискуссия по поводу языка и этнической принадлежности Зеленчукской надписи. С ревизией чтения ее В. Ф. Миллером и В. И. Абаевым выступил А. Ж. Кафоев, предло­живший адыгский (кабардинский) вариант дешифровки текста (105, с. 8— 28), а за ним М. Кудаев, прочитавший надпись по-балкарски, т.е. на основе тюркских языков (106). Чтение М. Кудаева поддержал И. М. Мизиев (107, с. 113—116). Наконец, появилась статья Я. С. Вагапова, где был предложен еще один вариант чтения Зеленчукской надписи с позиций нахских языков (108, с. 100—117). Таким образом, один памятник пред­лагалось читать на основе иранских, адыгских, тюркских и нахских языков, принадлежащих к разным (!) языковым семьям. С научной точки зрения ситуация, безусловно, невероятная.

Ясность в эти споры, достаточно удаленные от науки, внесла изданная в Вене монография американского ученого Л. Згусты: Зеленчукская над­пись выполнена на аланском-осетинском языке и датируется XI—XII вв. (109, с. 19). Зеленчукская надпись указывает, что «долину Архыза в эпоху создания надписи населяли осетины» (109, с. 60). Интерпретация и выводы Л. Згусты согласуются с этнокультурной ситуацией в верховьях Кубани X—XII вв.

Нет никакого сомнения в том, что Аланская епархия пользовалась и собственно греческим письмом и имела переписку с Константинополем. Об этом говорит ряд фактов, но наиболее ярко — так называемое «Алан­ское послание» епископа Феодора, посланное в первой половине XIII в. константинопольскому патриарху Герману II. Следует обратить внимание на фигуру самого епископа Феодора, который, по мнению Ю. А. Кулаковского, был аланом. Если это так, то в лице епископа Феодора мы можем видеть представителя аланской феодальной знати, получившего (как и его отец, тоже священник) хорошее образование в Византии и прочно приоб­щившегося к византийской культуре. В восточной части Алании, где христианское влияние шло из Грузии, подобные связи могли быть с грузинским католикосатом, но мы о них ничего не знаем. Памятниками культурных связей с соседней Грузией и христианского влияния Грузии в XI в. служат развалины двух небольших зальных церквей грузинского происхождения в Зруге и Тли (110; 111), но, судя по всему, зона активного грузинского культурного влияния была незначительной и охватывала преимущественно горную часть Северной Осетии и Кабардино-Балкарии, прежде всего верховья р. Ардон.

 

Бытовой уклад аланского населения в X—XII вв. во многом зависел как от локальных этнографических особенностей и традиций, так и от специфики естественно-географической среды. Он мало чем отличался от быта предшествующего периода. В западной части Алании и в горах преоблада­ли каменные жилые и хозяйственные постройки; в восточной части и на предгорных равнинах господствующим был турлучный (плетеный и обма­занный глиной) дом типа полуземлянки с открытым очагом и глинобит­ным полом. Видимо, о таких домах писал в X в. Мукаддаси, характеризо­вавший хазарский город Семендер: «Жилища семендерцев из дерева, переплетенного камышом, крыши у них остроконечные...» (112, с. 5). Жизнь в этих домах была скученной и неблагоустроенной, мебель — деревянная, освещение — от очага и лучины. Картина эта обычна для раннесредневекового быта не только Алании, но любой европейской страны. Антисанитария, лечение знахарями, масса суеверий и предрас­судков, опутывавших сознание, вредные обычаи — все это заметно отра­жалось на сравнительно невысокой продолжительности жизни. К этому добавим частые войны и межродовые распри, неурожаи и падежи скота, вызывавшие голод и болезни. Средняя продолжительность жизни поколе­ния в эпоху средневековья, по подсчетам В. П. Алексеева, — 40 лет, при­чем продолжительность жизни женщины была меньше, чем мужчин, что объясняется антисанитарными условиями быта (113, с. 17, 19). Примерно такое же положение было зафиксировано антропологом Т. С. Кондукторовой при исследовании черепов из Змейского катакомбного могильника: в большинстве случаев возраст погребенных взрослых не превышал 35— 40 лет; лишь некоторые мужчины достигали возраста 50 лет и, наверное, считались стариками, занимая соответствующее почетное положение в обществе. Но наиболее высокой была детская смертность. На 294 погре­бения Змейского могильника приходится 65 детских захоронений, что составляет более четверти от общего количества (причем не все детские костяки, вследствие очень плохой сохранности, удавалось опознать). Эти цифры ярко свидетельствуют о тяжелой жизни наших далеких предков, насыщенной не только внешними опасностями, но и повседневной борьбой за существование. Ни о какой идиллической картине прошлого «золотого века» Алании не может быть и речи!

Страшным бедствием средневековья были эпидемии, косившие насе­ление целых стран. Так Никифор — константинопольский патриарх — со­общает об ужасной эпидемии, видимо, чумы, поразившей Византию и бушевавшей в 746 г. (114, с. 376). Вряд ли она не коснулась Северного Кавказа. «Эти явления — обычный фон тогдашней жизни», — отмечает по этому поводу советский исследователь В. В. Самаркин (115, с. 71). Разумеется, эпидемия середины VIII в. не была единственной — о других мы просто не знаем.

Нам остается также кратко остановиться на некоторых вопросах духовной культуры алан. Это прежде всего фольклор: различные легенды, предания, обрядовая и трудовая поэзия, эпос. О них мы можем судить по осетинскому фольклору, впитавшему в себя массу архаичного устнопоэтического материала, безусловно, уходящего в седую древность. Л. С. Толстова права: «Особенно долго фольклорная традиция живет в специфи­ческих условиях своеобразного этнографического заповедника, например, в горах Кавказа...» (116, с. 22). Законсервировавшись в горных ущельях, древние жанры фольклора обнаружили удивительную устойчивость во времени, просуществовав вплоть до XX в.

 

Самым монументальным и популярным жанром древнего фольклора является нартский эпос. Мы не можем касаться здесь проблем нартского эпоса и нартоведения, так как это — особая и обширная тема, вокруг кото­рой уже сложилась целая научная литература, в том числе зарубежная. В наиболее развитом и архаичном виде он бытует у осетин, адыгов и абхазов. Национальные и более молодые варианты нартского эпоса сло­жились у тюркских (балкарцы, карачаевцы) и вайнахских народов (чечен­цы, ингуши). Элементы нартского эпоса проникли даже в Грузию (Рача) и Дагестан. Мы здесь ведем речь только об осетинском варианте нартского эпоса, ибо именно он имеет прямое отношение к духовной культуре аланского общества: осетинский нартский эпос генетически уходит в недра этого общества, и значительный этап его формирования приходится на I — начало II тыс. н. э. (117, с. 371; 118, с. 163; 119, с. 134—135; 120, с. 12). «Аланы были тем этносом, чья немалая роль в распространении нартского эпоса не вызывает сомнения», — отмечает Л. С. Толстова (116, с. 25). В пользу алано-осетинского происхождения нартского эпоса одно­значно высказался и Ж. Дюмезиль (121, с. 161). Таким образом, нартский эпос, представляющий «памятник мирового значения» (122, с. 395), воплощает вершину духовной культуры средневековой Алании, по своим художественным и идейным качествам не уступающий знаменитым запад­ным и восточным эпосам. Культура, черты быта, общественные отноше­ния, специфика эпохи отразились в сказаниях о героях-нартах необычайно выпукло и ярко и могут быть предметом отдельной монографии. Эпос впитал в себя сведения о, казалось бы, даже незначительных деталях архаичного быта, но в действительности народная память отфильтровала все малозначительное, оставляя лишь социально-значимое. Таким соци­ально-значимым было, например, трехчастное деление нартского общества на три квартала (верхний, средний, нижний), три рода (воины Ахсартагката, жрецы Алагата, земледельцы и богатые скотоводы Бората), подтверждающее сакральное значение цифры 3 у алан: из трех слезинок Бога образовались три всеосетинских святилища — Реком, Мыкалгабыр и Таранжелос, а три жертвенных пирога на осетинских кувдах подают до сих пор.

 

Говоря об отражении в фольклоре быта населения Алании, обратим внимание на вопрос, который еще не привлекал специалистов. Употребле­ние соли в пищу аланами не вызывает сомнений. Но где брали соли? Ни один письменный источник не отвечает на этот вопрос, хотя он важен. Ответ находим в преданиях: конечной целью некоторых набегов-балцев нартов был захват соли. Согласно В. Ф. Миллеру, возвращавшихся с солью приветствовали словами: «От соли иди здоровым» (123, с. 117). Соль добывали в местности Хариес, где были соляные копи. Судя по тексту, записанному в Стур Дигоре, местность Хариес находилась в Дигорском ущелье, а «ангел плоскости имел намерение похитить оттуда соль» (124", с. 242). Копи охранял сам Уастырджи с сыном, что подчеркива­ет большое значение соли в представлении создателей преданий. Интересно, что «ангел плоскости» обернулся собакой, пробежал в Хариес и похитил соль, а Уастырджи его преследовал. В глазах современного историка это означает, что за обладание месторождением соли велась борьба, что подтверждают и упоминавшиеся набеги-балцы. Нет сомнения, что соль ценилась очень высоко.

Подводя краткие итоги вышеизложенному, мы должны отметить не­уклонный прогресс аланской культуры во второй половине I — начале II тыс. н. э., развивавшейся на самостоятельной основе и под четко обозна­ченным воздействием культурной интеграции с местным кавказским насе­лением. Уровень аланской материальной культуры был достаточно высо­ким для своего времени и вполне соответствовавшим уровню обществен­ного развития, о чем свидетельствует, например, попытка создания с