Рыжая берёт яблоко, долго смотрит на него, откусывает и начинает медленно жевать. Так и стоит: в одной руке – яблоко, в другой – кукла… По щекам катятся редкие слезинки.
ДЛИННЫЙ. Мы никогда не станем исполинами. ЧУЖОЙ. Почему? ДЛИННЫЙ. Исполином надо родиться. ЧУЖОЙ. А если попробовать им стать? ДЛИННЫЙ. Чтобы стать исполином, и шестисот лет жизни не хватит. МОЛЧУХА. Некоторым шестисот лет жизни не хватает, чтобы стать человеком. ЛЫСЫЙ. А уж напакостить как можно за шестьсот лет! Рыжая, хватит реветь. Дай яблочко откусить. (Откусывает яблоко прямо в руке у Рыжей, которая ни на что не обращает внимания.) Фу! Какая гадость! (Выплёвывает.) Как это можно есть? Оно же горькое! (Рыжая снова откусывает яблоко, медленно пережёвывает.) ОЧКАРИК. У наших соседей был большой яблоневый сад… Там были самые вкусные яблоки… МАЛОЙ. Я больше груши люблю. ОЧКАРИК. Мы тайком залезали в сад, воровать яблоки. МАЛОЙ. Сейчас бы я за грушу всю свою коллекцию отдал. ОЧКАРИК. Помолчи, я не о том… ЧУЖОЙ. Все воровали что-нибудь в детстве. ОЧКАРИК (не реагируя). Один раз нас там застукали. Мой друг сидел на ветке, обрывал яблоки, я а ловил их внизу. Поэтому и успел убежать вместе с добычей, а его поймали. Он так орал: «дядечка, отпустите меня!», что уши закладывало. Когда его стегали розгами, я прятался за забором и жрал проклятые яблоки… ЛЫСЫЙ. Наверное, сладкие были. ДЛИННЫЙ. Когда ты заткнёшься, Лысый? МАЛОЙ (Очкарику). Ему было больно?
Очкарик, ничего не отвечая, отходит в сторону. Молчание. ПЕВИЦА. Слышите? Слышите? СУТУЛЫЙ. У нас не такой музыкальный слух, как у тебя. Что мы должны услышать? ПЕВИЦА. Послушайте же! ДЛИННЫЙ (после паузы). Ничего я не слышу. Тихо, как в могиле. ПЕВИЦА. Вот именно. Кажется, ветер стих.
Все прислушиваются. Молчание. Тишина. КРАШЕННАЯ. Помнишь, Милка, так же тихо было, когда возвращались с тех похорон. МИЛКА. Помню. КРАШЕННАЯ. Все ушли вперёд, торопились за поминальный стол, а мы остановились под грушей-дичкой и стояли, обняв корявый ствол. МАЛОЙ. Там груши были? СУТУЛЫЙ. Не перебивай, Малой. МАЛОЙ. Я только одно словечко сказал. МИЛКА. Мы не о грушах, дружочек… Мы – о смерти… КРАШЕННАЯ. Мы тогда долго молчали… Да и потом никогда не говорили… О чём ты тогда думала? МИЛКА. Наверное, о том же, о чём и ты. КРАШЕННАЯ. Она была очень болезненная, какая-то бледная, некрасивая даже… МИЛКА. Мама всегда кутала её в какие-то тёплые шарфы, кофты… КРАШЕННАЯ. Мальчишки воровали у неё эти шарфы… МИЛКА. Силком снимали тёплые вещи. КРАШЕННАЯ. Мы ни в чём не уступали мальчишкам: дразнили, не брали в свои игры. МИЛКА. Она подолгу лежала в больницах, пропускала уроки… КРАШЕННАЯ. Отставала в учёбе. МИЛКА. Мы её считали какой-то дебилкой недоразвитой. КРАШЕННАЯ. Однажды она пригласила нас на день рождения. МИЛКА. А когда мы пришли к назначенному сроку, у порога нас встретила её мама… Она долго извинялась, потому что наша одноклассница потеряла сознание, и её опять увезли в больницу. КРАШЕННАЯ. Мы так обозлились на неё за эту болезнь, за испорченный вечер, за бесцельно купленные подарки, что ни разу не навестили её в больнице. МИЛКА. Помню, я сама съела предназначенную ей коробку конфет. КРАШЕННАЯ. А не помню. Может, подарила кому? Не помню. МИЛКА. Мы подговорили весь класс, и когда она выздоровела, никто не общался с ней. Делали вид, что не замечаем её. КРАШЕННАЯ. Она молча сидела на переменках и читала какую-то толстую книгу в пестром переплёте. МИЛКА. Эту книгу положили потом в гроб. Цветы из гроба убрали, а книгу так и заколотили. КРАШЕННАЯ. Когда у могилы все плакали и что-то говорили, к нам подошла её мама и попросила произнести прощальные слова. МИЛКА. Она была убеждена, что мы с тобой – лучшие подруги её дочки. Значит, она никогда не жаловалась маме, носила обиды в себе. КРАШЕННАЯ. Я ничего не могла сказать. И плакать не могла. МИЛКА. А я, помнишь, спряталась за соседнюю могилу. Присела там и не показывалась, пока не засыпали… КРАШЕННАЯ. У неё был порок сердца. МИЛКА. Гроб выносили через окно, в двери не проходил. И тут по радио зазвучала детская песенка про «голубой вагон». Кто-то из соседей забыл выключить, вот оно и орало. Помнишь? КРАШЕННАЯ. Помню-помню… Когда стояли под грушей, эта песенка так и крутилась в голове. И потом каждый раз крутилась, когда встречала похоронную процессию… МИЛКА. Я жила в соседнем доме, часто встречалась с её мамой. И всегда с ужасом ожидала, что она остановит меня и спросит: «как же так, за что я обижала её доченьку?» КРАШЕННАЯ. А я, если её мама шла навстречу, перебегала на другую сторону улицы и отворачивалась, лишь бы не встретиться взглядами… ЧУЖАЯ (протягивает Певице скрипку и смычок). Я натянула новые струны. Попробуй.
Певица берет в руки скрипку, долго настраивает её, пробует играть. Инструмент не звучит. Получается какая-то жуткая похоронная мелодия, в которой с трудом можно угадать тему детской песенки про «голубой вагон».
СУТУЛЫЙ. А я на кладбище был лишь раз. ДЛИННЫЙ. Кого хоронил? СУТУЛЫЙ. Никого не хоронил. ЛЫСЫЙ. На прогулку, что ли, выбрался? Самое то место. СУТУЛЫЙ. По-пьяни… ДЛИННЫЙ. По-пьяни можно и на тот свет заглянуть. СУТУЛЫЙ. Поспорили, что пройдём через кладбище ночью. ЧУЖОЙ. Удалось? СУТУЛЫЙ. Удалось-то, удалось… ЧУЖОЙ. Говори, говори, раз начал.
Молчание. Скрипка «пилит» похоронную мелодию про «голубой вагон». СУТУЛЫЙ. Для храбрости выпили с «корешком». Сначала пива. Показалось, что будет мало. Отполировали пивко водочкой. Когда как следует по шарам вмазало, двинули на кладбище… ЛЫСЫЙ. На кладбище ветер свище. СУТУЛЫЙ. Пацаны проводили нас до самых ворот, а потом оббежали кладбище и стали ждать с другой стороны. Поначалу мы ржали, как идиоты, прикалывались, песни орали дурными голосами, страшно не было… А потом… потом, как пару раз ворона бешенная каркнула, ветка-другая зашевелилась, - труханули… За каждым деревом жмурик мерещится, в каждом пне чьи-то зенки светятся… Обосрались конкретно… В башке – полный трезвяк… Друг от друга – ни на шаг. И вообще, ноги подкосились… Короче, не знаю уж у кого из нас первого замкнуло, но бросились мы с дикими воплями вперёд, переворачивая и круша на своём пути всё: вазы с цветами, ограды, памятники… Взрослые потом долго искали вандалов… Сначала – каких-то «сатанистов»… Потом пустили слух, что это дело рук иноверцев… Короче, сожгли мечеть и синагогу, выгнали всех приезжих из города… Нас никто не заподозрил… И никто из пацанов не заложил… Мы вместе со взрослыми ходили выгонять чужаков и грабили их дома… Выпить бы сейчас… МОЛЧУХА. Лучше – помолиться. СУТУЛЫЙ. Меня не учили.
Молчание. Чужая зажигает перед Сутулым свечу и отходит. Сутулый опускается перед свечой и смотрит на огонёк. Становится светлее. ПЕВИЦА (опустив скрипку). Я – предательница. Я предала человека, который дал мне голос и научил играть на скрипке. Он был не от мира сего. Странный, волосатый, очень худой, с огромными черными глазами за толстыми стёклами очков. Кроме музыки, его ничего не интересовало, он был одержим ею. Он очень верил в меня и отдавал всё своё время. Окончив урок, за чашкой чая мог часами рассказывать о музыке. Дарил дорогущие книги. Говорил, что ему они уже не нужны, а мне – необходимы. Он был замечательный учитель… Сейчас это понимаю. А тогда… В возрасте, когда так хочется перемен, хочется стать поскорей взрослой, я жестоко и навсегда вычеркнула учителя из своей жизни. Он показался вдруг каким-то замшелым истуканом из детской жизни, которую нужно навсегда похоронить. И его похоронить, и скрипку… Он пришёл ко мне узнать, что случилось. Не помню, точно, какие жестокие слова слетели с моего языка, но его сутулую удаляющуюся спину не забуду вовек. Потом он оглох, быстро состарился и умер… Теперь мне ясно, сколь многим я обязан ему, но он уже не встанет из могилы, чтобы услышать слова прощения.
|
