Студопедия — Пермского образовательного научно-исследовательского. Как пчела ищет нектар С любых цветов, Ищи учение всюду; Как олень, который находит Спокойное место для пастбища
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Пермского образовательного научно-исследовательского. Как пчела ищет нектар С любых цветов, Ищи учение всюду; Как олень, который находит Спокойное место для пастбища






СТРАХ

Тифоаналитический подход

 

 

Пермь Издательство ПОНИЦАА 2005


УДК 615.8

ББК 53.57

В 12

 

 

В 12 Вагин Ю.Р. Страх. Тифоаналитический подход.—

Пермь: Изд-во ПОНИЦАА, 2005.— 112 с.

 

 

Монография научного руководителя Пермского образовательного научно-исследовательского центра авитальной активности, кандидата медицинских наук Ю.Р. Вагина посвящена актуальной проблеме страха. Автор рассматривает страх как один из механизмов системы хронификации жизни в рамках оригинальной монистической тифоаналитической теории влечений.

Адресовано психотерапевтам, психологам, антропологам.

 

ISBN 5-98244-023-Х

© Ю.Р. Вагин, 2005

© Издательство ПОНИЦАА, 2005


Введение

 

Я собираюсь здесь и далее представить на суд читателей концепцию, которая может послужить определенным подспорьем специалистам прежде всего в сфере практической психологии и психотерапии. Я не исключаю ее полезность для специалистов других сфер деятельности и, сверх того, даже допускаю ее ценность для неспециалистов, но должен предупредить, что во всех перечисленных случаях ее восприятие, усвоение и использование требует особого, специфического склада ума, включающего в себя философский материализм с вытекающим из него атеизмом, разумную долю естественнонаучного цинизма (в лучшем смысле этого слова) и живую непосредственную детскую любознательность. Я не знаю, как люди попадают на эту мировоззренческую платформу, но уверен, что лишь с нее стоит садиться в поезд, который называется тифоаналитической концепцией. У человека глубоко и искренне верующего эта теория и общее направление наших мыслей вызовет здоровое раздражение, и скорее всего, отторжение, и потому, если такие славные слова, как «Бог», «вера», «любовь», «духовность», «гуманизм», «бессмертие», «нравственность» и т.п. наполнены для вас особым нуминозным смыслом и элементами святости — эта книга попала в ваши руки в недобрый час.

Вера по причинам возникновения и механизмам функционирования близка к систематизированным монотематическим бредовым вариантам защиты личности от витальной несостоятельности — и поэтому практически никогда не поддается рациональной коррекции.

Потребность в любви как безусловной, бескорыстной и беззаветной заботе о ближнем (то есть о себе) может возникнуть лишь в субъективной схеме реальности (голове) такого ближнего, который ничем эту заботу не заслужил, не способен за нее заплатить и не способен позаботиться о себе сам. По этой причине безусловная любовь и «альфонсизм» всегда идут рука об руку. Настоящая любовь — это отношение человека к объектам и субъектам окружающей реальности, которые качественно удовлетворяют его (человека) потребности. К сожалению, сегодня это редкость, и все большее количество цивилизованных людей печально едет по жизни в инвалидной коляске неразделенной любви, которую катит слепая на оба глаза вера, потряхивая облупившейся от старости погремушкой надежды.

По этим соображениям, с точки зрения человека верующего, духовного и нравственного, мы собираемся здесь «попусту усердствовать, испытуя то, что под землёю, да и то, что в небесах, выдавая ложь за правду и других научая тому же…»[1]. Может быть, это и так, хотя на самом деле мы собираемся исследовать здесь человека и его психику не просто в неразрывной связи с объективным миром, но, по сути, как нечто единое: как взаимосвязанный и детерминированный общими законами единый материальный континуум, в котором ни человек, ни его психика не имеют привилегированного положения. Жизнь человека и его психика закономерны в той же степени, в которой закономерен и весь доступный нам мир. Уникальности в человеке не больше, чем в воронке воды, возникающей в ванне, когда из нее выпускают воду (одна диссипативная система ― человек — порождает другую диссипативную систему ― воронку). Поэтому наша теория по своей природе противоположна и вере, и любой религии, и близким к ним по духу гуманистической психологии и психотерапии. Мы категорически отказываемся вырывать человека из единой ткани материального мира, равно как и рассматривать его как уникальное и неповторимое в любом отношении высшее творение.

Если в гуманистической психологии и психотерапии «все объективно происходящее для субъекта ни в коей мере не обязательно»[2], если в философском идеализме «жизнь — это отрицание второго начала термодинамики, которому подчинена неорганическая материя»[3], то для нас все объективно происходящее для субъекта обязательно. Все те самые результаты и принципы точных естественнонаучных исследований, которые, по мнению представителей гуманистической психологии, уже якобы не заслуживают более уважения, составляют основу материалистического естествознания (включая научную биологию, медицину и психологию), и подчиненность им на всех (включая высшие) уровнях функционирования личности составляет основной предмет наших исследований. Мы готовы к обвинениям в вульгарном материализме, механицизме, редукционизме, детерминизме, биологизме и тому подобных «пережитках XIX века». Каждое из этих слов значит для нас несоизмеримо больше, чем вся гуманитарность, гуманистичность, нравственность и духовность современной науки вместе взятые. Те, кто наивно полагают, что современная психология имеет поступательное развитие и современный гуманистический уклон есть на самом деле гуманистическая вершина, быстро вернутся на землю, как только речь зайдет о практической ценности гуманистических миражей и о персональной ответственности за гуманистическое совращение несовершеннолетних. Потому что если религия — это опиум для народа, то гуманизм с духовностью — это марихуана и гашиш.

 

*

С физической точки зрения человек представляет собой самоорганизующуюся систему, осуществляющую обмен веществом и энергией. Для этого человек, как и любая открытая неравновесная система, должен постоянно поглощать вещество и энергию из окружающей среды и выделять их обратно. Качественное функционирование этой системы наполняет жизнь и радостью, и смыслом. Этому меня научила отнюдь не термодинамика и не Илья Пригожин, а родная мне медицина, потому что еще Платон писал, что «врачевание — это, по сути, наука о вожделениях тела к наполнению и к опорожнению»[4], а Гиппократ писал, что «медицина есть прибавление и отнятие: отнятие всего того, что излишне, прибавление же недостающего»[5]. Не удивительно, что, имея высшее медицинское образование, я привык понимать человека как систему, основная функция которой заключается в обмене веществ: поглощении и выделении. Лишь позднее я узнал, что подобные системы в физике называются диссипативными, и понял, что термодинамика имеет неоценимое и неоцененное значение для психологии и психотерапии. Именно здесь располагается та надежная точка опоры, которая позволит нам с помощью рычага тифоанализа выкорчевать последний заплесневевший булыжник антропоцентризма с пути современного научного естествознания.

Именно эти феномены — антропоцентризм, нарциссизм и солипсизм — на протяжении столетий мешали и мешают трезвому и объективному взгляду человека на себя, природу и мир. Невзирая на все открытия науки, люди упорно пытаются поместить себя и свое бытие в центр Вселенной и нескромно объявляют себя образом и подобием ее мифического творца. Психогенез этого процесса изучен достаточно хорошо, но почему-то до сих пор, когда подобные вещи высказывает один отдельно взятый человек, это является основанием для диагностики у него расстройства психической деятельности и мыслей о госпитализации, а когда подобные вещи высказывает большое количество людей — это уважительно называется верой и религией.

Из 6 миллиардов населения Земли на сегодняшний день 33% исповедуют христианство, 19,6% — ислам, 13,4% — индуизм, 5,9% — буддизм, 3,8% — этнические религии, 0,2% — иудаизм. Итого: 75,9%, или более трех четвертей населения Земли, на сегодняшний день по факту не способны жить спокойно и счастливо без твердой уверенности в том, что о них заботится некая высшая сила, что у них есть некое иное, нежели земная жизнь, предназначение и что по окончании этой жизни им может светить что-то еще.

Печальная и, в общем-то, жалкая картина. Жалкая — потому что жалко, потому что обычная земная жизнь предоставляет человеку столько безвозмездной радости, столько удовольствия, столько счастья, что сознательно лишать себя всего этого во имя неизвестно чего ― просто глупо. Представьте себе Винни-Пуха, который соблюдает пост, Тигру, который обрезал себе хвост, Пятачка, который ушел в монастырь, Кролика, читающего проповедь, молящуюся Алису, Карлсона с Питером Пэном, летящих в церковь,― разве это не грустно? Представьте себе Гарри Поттера, который в Хогвартсе по вечерам молится на коленях в углу: «Господи, иже еси на небеси, избави меня от Волдеморта». Это смешно и грустно, и, к счастью, ничего этого нет. Есть дети, которые радуются жизни, и есть взрослые, большая часть которых радоваться жизни не умеет и поэтому страшно боится ее (жизнь) и всегда мечтает о двух вещах: о своем детстве и о жизни после смерти.

Взрослые готовы поверить чему угодно, только не тому, что нормальная человеческая жизнь способна принести человеку полноценную радость и полноценное удовольствие. Илья Мечников писал в начале XX века, что ощущение счастья часто служит только признаком прогрессивного паралича. В начале XXI века говорят: если у тебя все замечательно — значит хорошо подобраны антидепрессанты.

Удивительно прекрасная жизнь, полная до краев красок и звуков, запахов и прикосновений, удовольствия и блаженства, радости и счастья, всегда вокруг нас — и вчера, и сегодня, и, может быть, завтра, и это может быть совсем не омрачает праздник, и то, что завтра может быть, а может и не быть — на самом деле не так уж важно. Когда у тебя есть вчера и есть сегодня ― не важно, будет ли у тебя завтра. Замечательный учитель истории и журналист Ирина Колущинская часто говорила мне: «Язык — он никогда не обманывает», а наш язык, как известно, говорит: «Так хорошо, что и умереть можно».

 

*

Скромность украшает не только человека, но и человечество. Не обмен веществ является обязательным условием для нашего существования (смысл которого якобы трансцендентен), а мы являемся качественной системой, позволяющей оптимальным образом переводить максимальное количество вещества из одного состояния в другое. Этот процесс мы называем жизнью. Но нам ли нужна эта жизнь? Не разумнее ли предположить, что мы являемся лишь одной из форм существования материи, наряду с другими формами, и жизнь как процесс возникает при определенных условиях закономерно и неизбежно, как и огромное количество других процессов в этом мире? Мы не являемся исключением ни с точки зрения физики, ни с точки зрения химии.

Российский биофизик М.В. Волькенштейн пишет: «сегодня имеются все основания утверждать, что современная физика не встречается с границами своей применимости к рассмотрению биологических явлений»[6]. Огромный и неоценимый вклад в изучение термодинамических аспектов функционирования живых систем внес замечательный российский ученый А.И. Зотин, который совершенно справедливо писал, что «главный вопрос, который встает при рассмотрении биологических явлений… сводится в самом общем виде к следующему: является ли это явление естественным процессом, то есть процессом перехода системы из менее вероятного в более вероятное состояние, или оно осуществляется под влиянием особых причин или законов нефизического характера, то есть является неестественным процессом. В рамках материалистических представлений кажется очевидным, что эволюция организмов представляет собой естественный процесс»[7].

Из истории известно: когда Наполеон во время беседы выразил автору «Трактата о небесной механике» Пьеру Лапласу недоумение, что в его системе мира не нашлось места для Бога, ученый ответил, что у него не было нужды в этой гипотезе. Если бы нас аналогичным образом спросили: почему в нашей теории личности не нашлось места влечению к жизни, мы бы тоже ответили, что у нас нет нужды в такой гипотезе. Есть историческая традиция, основанная на очевидных, но поверхностных наблюдениях, и есть результаты практических исследований и терапии расстройств витальной активности, и эти результаты приводят нас к однозначному выводу, что не человек и не живая система обладает влечением к жизни, а окружающая нас неорганическая среда (которую в этом отношении можно назвать, если кому-то угодно, Богом) обладает тенденцией к жизни. Сама материя творит жизнь и человека из праха земного, но отнюдь не для того, чтобы он парафренно и маниакально «владычествовал над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле», а лишь для того, чтобы он этот прах земной вместе с рыбами морскими и птицами небесными и всякими животными качественно переводил из одного энергетического состояния в другое. Для этого человек должен вдыхать и выдыхать, поглощать и выделять, пить и мочиться, плодиться и размножаться. Для этого человек, изгнанный из рая неорганического существования, должен, как справедливо пишет Библия: «в поте лица есть хлеб свой, доколе не возвратится он в землю, из которой взят, ибо прах он и в прах возвратится».

Изгнанный из рая неорганического существования, человек всю свою жизнь туда же и стремится. Рай этот есть смерть, и поэтому любая религия — это мысли о смерти и влечение к смерти, и любая философия — это наука умирания (Платон), и медицина — это наука о поддержании здорового умирания, и психотерапия — наука о качественном умирании, и тифоанализ — их современное, здоровое дитя, которое учит радоваться жизни как хроническому умиранию, ибо «жизнь — это упражнение в смерти. И тот, кто плохо упражняется, умирает неудачно»[8], ибо «в сущности, любая жизнь имеет хороший конец — смерть. Но не каждая жизнь имеет хорошую середину»[9].

Мы за хорошую середину! Начало жизни не зависит от нас. По поводу ее конца мы можем не переживать: смерть у нас не отнимет никто. Как бы плохо человек ни жил, один только вечный Жид, как гласит легенда, до сих пор скитается по Земле, проклиная свое бессмертие, да пара-другая сотен ученых маниакально пытаются разработать средства продления жизни и остановки смерти. С нашей наивной точки зрения, это так же глупо, как строить горку, с которой можно скатиться или очень медленно, или, в идеале, вообще нельзя скатиться. Кому нужна такая горка? И горку, и жизнь нужно строить так, чтобы они приносили максимум удовольствия — и дело здесь не в продолжительности движения по ним. Изначально наша жизнь устроена так, имеет такой «наклон», что просто обязана приносить нам хроническое удовольствие. Страдание есть признак отклонения от естественного пути, и задача любого врача — избавление пациента от страдания и возвращение его к нормальной жизни.

Фрейд говорил, что задача психоанализа заключается в том, чтобы заменить невротическое страдание обычной человеческой болью. Тифоанализ имеет намерение пойти немного дальше. Нам мало заменить невротическое страдание обычной человеческой болью — мы хотим вернуть человеку радость хронического умирания, то есть радость нормальной человеческой жизни.

Влечение к смерти (как направляющая) и система хронификации жизни (как определяющая) обусловливают суть нашей экзистенции — и более в ней нет ничего. Система хронификации жизни (которую мы неверно называем инстинктом самосохранения) в необходимой степени замедляет процесс умирания, не позволяя нам приблизиться к конечному стационарному состоянию максимально быстро, но нисколько не портит нам (хотя и может) праздник жизни, а лишь растягивает удовольствие, позволяя ему (удовольствию) разливаться максимально вокруг. Влечение к смерти является той единственной движущей силой, которая директивно толкает нашу жизнь всегда в одном и том же направлении, и лишь попытки сопротивляться этому естественному движению приводят к повреждению качества жизни и усилению (как это ни парадоксально) влечения к смерти, возникновению желания умереть, мыслям о самоубийстве и другим формам саморазрушительного поведения.

 

*

Так размышляя о жизни и смерти, я должен здесь отнести себя к наиболее ортодоксальным последователям Зигмунда Фрейда — создателя психоанализа и теории влечения к смерти. Ни один из ученых не оказал столь сильного влияния на мое мировоззрение, как он. До настоящего времени чтение работ Фрейда вызывает у меня ощущение глубокого удовлетворения, умиротворения и желание дальнейшего кропотливого поиска «трезвых результатов исследования или основанного на нем рассуждения и не стремиться ни к чему другому, как к достоверности»[10]. Ни одна из существующих теорий не объяснила мне так много и не предложила адекватного по универсальности ключа для открытия скрипучих замков симптомов и синдромов, которые гроздьями висят на дверях темниц неврозов и психозов.

Фрейд, как известно, высказывался в том смысле, что конечную цель всякого органического стремления узнать совсем не трудно: здесь просто нужно поискать старое исходное состояние, которое живое существо однажды оставило и к которому оно стремится обратно всеми окольными путями развития: «Если мы примем как не допускающий исключений факт, что все живущее, вследствие внутренних причин, умирает, возвращается к неорганическому, то мы можем сказать: целью всякой жизни является смерть»[11].

«Этот король не только голый и вожделеющий к своей матери, но он еще и стремится к своей смерти»,― заявил Фрейд. Эта его позиция оскорбила прогрессивное человечество еще в большей степени, чем обнаружение им элементов сексуальности у невинных младенцев. Она вошла в существенное противоречие с уже существующей на тот момент психоаналитической теорией влечений и заставила Фрейда существенно модифицировать ее. Большинство психоаналитиков вежливо отказалось от теории влечения к смерти и рассматривает ее не более чем интересную метапсихологическую спекуляцию, не имеющую ни теоретической ценности, ни практического применения.

С тифоаналитической точки зрения это далеко не так, и наша задача заключается не только в том, чтобы разрешить противоречия первой и второй дуалистической теории влечений, но и в том, чтобы показать теоретическую и практическую ценность теории влечения к смерти. Мы предлагаем взамен дуалистической теории влечения к жизни и влечения к смерти монистическую теорию влечения к смерти.

Мы рассматриваем влечение к смерти не просто как биологическую, психологическую и клиническую реальность, сосуществующую в человеке наряду с влечением к жизни или противопоставленное ему, но как единственное влечение и единственную движущую силу, которые существуют в человеке, равно как и любом другом живом существе. Ни человек, ни любое другое живое существо не обладают влечением к жизни, и влечение к жизни при этом нисколько не уничтожается, но лишь выносится за скобки живого организма. Окружающая неорганическая среда обладает влечением к жизни, и лишь она при определенных условиях обязательно и неизбежно порождает жизнь как одну из форм своего существования. Однажды порожденная, жизнь влечением к жизни не обладает и не должна обладать. Процесс жизни направляется влечением к смерти, и движение в этом направлении (от зачатия к смерти) мы и называем жизнью.

Тифоанализ в целом, как совокупность специфических гипотез и точек зрения относительно психического функционирования, занимает пограничное положение между психологией (наукой о нормальном функционировании психики) и психопатологией (наукой о психической патологии). В силу своего пограничного положения тифоанализ (как и психоанализ, и аналитическая психология) выполняет две функции: он является (1) научной концепцией, которая наименее противоречиво пытается объяснить наибольшее количество фактов психической деятельности, и (2) лечебной техникой или, скорее, лечебной стратегией, поскольку технические средства нашей терапии мало чем отличаются от технических средств психоанализа и аналитической психологии. Тифоанализ возник и получил свое развитие в результате перманентной клинической практики. Психоанализ и аналитическая психология были положены в основу тифоаналитической теории не в силу случайного стечения обстоятельств или непроизвольного выбора, а в силу того, что из всех возможных теоретических концепций, так или иначе описывающих законы функционирования человеческой психики, эти две теории позволяли оказывать оптимальную, наиболее эффективную практическую помощь пациентам с расстройствами психической деятельности и поведения.

Будучи практиком, живущим за счет своей деятельности, я физически не могу позволить себе пользоваться техниками и теориями, которые не способны доказать своей эффективности. Большую часть своего рабочего времени я провожу в непосредственном контакте с людьми, страдающими различными расстройствами психики. Это не мешает, а возможно — и помогает, мне замечать, что не только мои пациенты, но и значительное число людей, с которыми я не работаю как психотерапевт и которые не считают, что у них есть какие-либо психические расстройства, тем не менее, не удовлетворены своей жизнью, часто не хотят жить и иногда даже хотят умереть. Я вижу, что в основе этой неудовлетворенности и саморазрушительных желаний у нормальных людей лежат те же самые причины и механизмы, что приводят к серьезным расстройствам психического функционирования и повреждениям качества жизни у моих пациентов.

Я достаточно хорошо отдаю себе отчет в том, что говорю, и смею заявить: опираясь на теорию влечения к смерти, качество жизни человека можно восстановить. Человек, который хорошо дышит,— не хочет дышать, человек, который хорошо ест,— не хочет есть, человек, который хорошо пьет,— не хочет пить, человек, который хорошо умирает,— не хочет умереть.

Теория влечения к смерти приносит нам и теоретическое удовлетворение, и практическую пользу. Мы предлагаем здесь свое видение проблемы и ее решение — решение очень необычное и противоречащее общепринятым взглядам, но мы полагаем, что прогрессивный рост в популяции авитальной активности ― активности, направленной на сокращение и прекращение собственной жизни,― в большей степени, нежели мнимый прогресс науки, способен подтолкнуть специалистов к усвоению новых знаний, которые реально помогают не заблудиться в собственной жизни и распутать клубки жизней наших пациентов.

Я не могу претендовать здесь на право вносить какие-либо предложения в сферу фундаментальных дисциплин, ибо для этого не имею достаточного образования, но могу опытом своей практической работы, своим заинтересованным отношением, своим выбором теоретических конструктов, необходимых для практической лечебной деятельности, внести посильную лепту в их развитие. В конце концов, для того, чтобы произошел переворот в науке и окончательная замена птолемеевой системы мира на гелиоцентрическую, понадобилась не четкая и ясная система аргументации Коперника (отсутствующая якобы у Аристарха Самосского в III веке до н.э.), а потребности межконтинентальной и кругосветной навигации. Опираясь на теорию Птолемея, невозможно совершить путешествие из Европы в Америку и вернуться живым назад. Опираясь на теорию Коперника — можно.

По ряду субъективных и объективных причин тифоаналитическая концепция далека от завершения, но не думаю, что это обстоятельство должно перевесить обоюдную полезность знакомства читателей с уже имеющимися результатами работы. Открывающиеся в свете тифоаналитической концепции перспективы исследований велики, и мы не имеем возможности даже охватить их все взглядом. Результаты применения тифоаналитической концепции на практике также оправдали наши самые смелые надежды, и возможно, что новые исследования принесут плоды, о которых мы сегодня даже не подо­зреваем. Мы приглашаем всех заинтересованных лиц принять участие в интересной (с нашей, разумеется, точки зрения) работе, которой нам видится непочатый край.


Глава первая

Страх

Если в основе тифоаналитической теории и можно усмотреть некое подобие краеугольного камня, то этот камень имеет самое непосредственное отношение к страху. Можно сказать, что тифоаналитическая теория в буквальном смысле слова базируется на страхе. Этот камень был с трудом добыт в каменоломнях клинического опыта, и теперь ежедневная опора на него на протяжении вот уже нескольких лет позволяет развивать тифоаналитическую теорию и разрешать c ее помощью многие, до этого запутанные и малопонятные, теоретические и практические проблемы. Одной из таких проблем был когда-то сам страх.

Привычка по ходу чтения записывать возникающие вопросы на полях книги дает мне теперь возможность проследить ход своих размышлений. Перечитывая посвященный смерти раздел «Экзистенциальной психотерапии» Ирвина Ялома, я обнаружил на полях свои старые записи: «Почему страх?», «Почему смерть вызывает страх?». Я помню, что эти вопросы мучили меня, и ни экзистенциальная теория, ни психоанализ, ни когнитивно-поведенческая психотерапия, ни я сам не могли тогда вразумительно ответить на них. Теперь можно сказать, что ответы на эти вопросы получены. Я не убежден, что они окончательны, но уверен, что теперь лучше могу объяснить, почему возникает страх вообще и страх смерти в частности. Правда, эти ответы таковы, что сами могут вызвать страх у человека, не привыкшего к анализу глубинного устройства психики. Такая опасность есть, но здесь я могу лишь сказать, что не считаю, будто каждому человеку необходимо знать внутреннее устройство своей психики, равно как и внутреннее устройство своего тела, изнанка которого может вызвать у неподготовленного человека и страх, и шок, и отвращение.

Итак, что мы знаем о страхе? По существу, не так уж много. Что он включен в основу человеческого существования, что он естественен, что он имеет непосредственное отношение к так называемому инстинкту самосохранения, что он позволяет нам избегать опасностей, угрожающих жизни и, таким образом, полезен нам. Что, вместе с тем, разрастаясь, страх может существенно понизить качество жизни и даже повредить ей. Что борьба со страхом ставится в ряд основных задач психофармакологии и психотерапии. Что над проблемой страха размышляли выдающиеся умы человечества, и тем не менее, до настоящего момента мы не можем сказать, что имеем окончательный ответ на вопрос о природе страха. Экзистенциальный психотерапевт Антон Кемпински писал, что, несмотря на широту распространения страха, до сих пор трудно решиться не только на попытку его объяснения, но даже на попытку его рациональной классификации[12].

В период учебы в институте в свободное время я иногда приходил в областную библиотеку и наугад открывал один из нескольких тысяч каталожных ящичков и выбирал в нем одну из нескольких сотен карточек. После этого я заказывал то, что мне попадалось, и читал — вне зависимости от того, что это было. Благодаря этому занятию я не только понял, насколько разнообразен мир и сколько людей в нем отдает значительную часть своей жизни разработке оптимальных вариантов строительства свинокомплексов. Иногда мне попадались любопытные вещи. Однажды «методом тыка» я обнаружил не известного мне тогда автора по имени Мишель Монтень. Сейчас мне, разумеется, смешно, потому что я хорошо понимаю, что при подобном подходе к самообразованию вероятность наткнуться на что-либо аналогичное даже при ежедневных усилиях близка к нулю — я мог бы «тыкать» всю оставшуюся жизнь. Но тогда, «проглотив» Монтеня и заучив особо понравившиеся мне латинские изречения, я очень плотоядно смотрел на оставшиеся каталожные стойки, наивно полагая, что каждая из них скрывает от меня еще тысячу Монтеней.

Убедившись в обратном, я с тех пор всегда обращаюсь к Монтеню за впечатлениями и историями, накопленными человечеством по тому или иному вопросу за много сотен лет. Монтень похож на диспетчера, который занимается регулировкой основных потоков человеческой мысли, и он неповторим в совокупности своей энциклопедичности, здравого смысла и юмора. Замечательно, что отдельная, хотя и не очень большая, глава его «Опытов» посвящена страхам, и он ссылается в ней в первую очередь на врачей, которые говорят, что нет другой такой страсти, которая выбивала бы наш рассудок из положенной ему колеи в большей мере. Монтень склонен с ними согласиться и считает, что «страх ощущается нами с большею остротой, нежели остальные напасти»[13].

Разумеется, до Монтеня не только врачи обращали внимание на страх. О нем много и хорошо писал Сенека: его «Письма к Луциллию» от начала до конца проникнуты убежденностью в суетности страха, в бессмысленности страха перед смертью, в необходимости избавления от страха для человека, который хочет получать настоящее удовольствие от жизни. Живи здесь и сейчас, не печалься о прошлом, не тревожься о будущем, надежда порождает страх, а страх отравляет нашу жизнь, и ни одно реальное событие не может соперничать в этом с ним — вот основные мысли Сенеки по поводу страха, актуальные и сейчас.

В середине XIX века датский философ Серен Кьеркегор придал страху статус настоящей философской категории. Более полутора столетий тому назад вышли две его работы: «Страх и трепет» в 1843 г. и «Понятие страха» год спустя. Не углубляясь в анализ этих произведений, заметим лишь, что Кьеркегор, как позже и Фрейд, счел необходимым достаточно четко дифференцировать реальную, привязанную к внешним опасностям, боязнь и более общий экзистенциальный страх. «Почти никогда не случается, — пишет Кьеркегор, — чтобы понятие страха рассматривалось в психологии, а потому мне приходится обратить внимание на то, что оно совершенно отлично от боязни и подобных понятий, которые вступают в отношение с чем-то определенным: в противоположность этому страх является действительностью свободы»[14].

Страх-тоску как «действительность свободы» Кьеркегор отделил от страха-боязни на основании своих взглядов на динамику человеческой экзистенции. Выдвинув (после столетий теоцентрической философии) тему человеческой личности и ее судьбы на первый план, он сделал центральной проблемой человеческую субъективность и проблему выбора в процессе жизни. С религиозной точки зрения жизнь человека рассматривалась в динамическом аспекте — как некий подготовительный этап для последующей вечной жизни, которая по смыслу и есть конечная цель земного бытия, когда смерть, как писал Бальмонт:

... начало жизни,

Того существованья неземного,

Перед которым наша жизнь темна,

Как миг тоски — пред радостью беспечной,

Как черный грех — пред детской чистотой...

На этом фоне Кьеркегора больше интересовала динамика именно земного бытия человека, проблемы, связанные с этой динамикой, и даже те вопросы, которые только в последние десятилетия нашли свое отражение в психологии и психопатологии жизненных кризисов. Глубина прозрения Кьеркегора и точность описаний действительной динамики личностного бытия удивительны. Кьеркегора смело можно считать основоположником не только экзистенциальной философии, но и динамической персонологии — столь значительный пласт проблем, касающихся динамики бытия человеческой личности, затронул в своих работах этот удивительный человек, в которого при жизни мальчишки бросали камни, когда он шел по улицам Копенгагена.

В работе «Понятие страха» Кьеркегор, задолго до Шпильрейн и Фрейда, заподозрил тесную связь между экзистенциальным страхом и человеческой сексуальностью (первородным грехом), и, что еще интереснее, он один из первых, кто обратил внимание на некую «сладостность», некую притягательность страха, и определил эту загадочную амбивалентность страха как «симпатическую антипатию и антипатическую симпатию». В своем дневнике тогда же Кьеркегор пишет: «страх — это желание того, чего страшатся, это симпатическая антипатия; страх — это чуждая сила, которая захватывает индивида, и все же он не может освободиться от нее, — да и не хочет, ибо человек страшится, но страшится он того, что желает»[15]. Именно так: человек страшится того, чего он желает. И в этом та самая суть любого страха, на которую никто ранее не обратил должного внимания. Кьеркегор пишет далее: «В страхе содержится эгоистическая бесконечность возможного, которая не искушает, подобно выбору, но настойчиво страшит (ængster) своим сладким устрашением (Beængstelse)»[16]. Даже наблюдая за детьми, которые жадно стремятся к приключениям, всему ужасному и загадочному, Кьеркегор замечает в этом проявления притягательности страха: «Такой страх столь сущностно свойственен ребенку, что тот вовсе не хочет его лишиться; даже если он и страшит ребенка, он тут же опутывает его своим сладким устрашением»[17].

Я не знаком хорошо с исследованиями в этой области, но знаю, что в современной детской психологии есть отдельное направление, которое исследует культуру детских страшных историй[18]. Однако я точно знаю, что такая культура существует. Когда мы ложились спать летом в пионерском лагере, у нас в комнате устраивались соревнования — кто лучше расскажет страшную историю. Были признанные специалисты в этой области. Истории эти всегда касались совершенно ужасных тем: бабушек и мам, которые готовили из своих детей котлеты, а потом люди находили в них маленькие детские ноготки; черных рук, которые летали по ночам и душили детей; различных монстров и изуверов. Истории эти всегда касались тем смерти, разрушения, мучений и вызывали у всех нас, слушателей, удивительно приятное ощущение страха. Насколько более примитивными в этом плане выглядят взгляды тех современных исследователей, которые, замечая притягательность страха, и даже будучи знакомы (судя по ссылкам) с трудами Кьеркегора, считают страх лишь случайным сопровождением интереса и все удовольствие выводят из интереса, а не из страха[19].

 

 

*

К парадоксальной мысли о том, что страх может прикрывать собой желание, пришел позднее и Фрейд. Пришел, правда, вне рамок своей теории страха и даже не включил эти наблюдение ни в первую, ни во вторую теорию страха. Если бы это произошло, если бы Фрейд понял, что в основе любого страха всегда лежит желание, которое, собственно, и прикрывает собой страх, у него никогда не было бы повода переживать о том, что клиническая практика предоставляет мало примеров внешних проявлений влечения к смерти. Страх смерти — лучший пример и лучшее доказательство существования влечения к смерти. И здесь не нужна клиническая практика — для наблюдения этого страха и влечения, скрытого за ним, достаточно выйти на улицу. Когда я читаю в трудах не только гуманистических психологов, но и в работах современных «психоаналитиков» о том, что клиническая реальность предоставляет мало доказательств существования влечения к смерти, мне всегда смешно. С тем же успехом человек, который едет на поезде, может заявлять, что у него есть мало оснований полагать, что он куда-либо едет, скорее наоборот — это все вокруг мчится навстречу ему. Со своей точки зрения он, может быть, и прав, и нет большой необходимости уверять его в обратном, пока он при остановке поезда не станет выходить наружу и толкать назад «остановившуюся» действительность.

Впервые к мысли о том, что страх каким-либо образом может быть связан с желанием, Фрейд пришел в работе «Анализ фобии пятилетнего мальчика» (1909). В этой работе Фрейд проводит заочный анализ болезни пятилетнего сына одного из своих приверженцев, который предоставил Фрейду подробную информацию о динамике состояния мальчика. У Маленького Ганса (это имя Фрейд дал герою своего аналитического эссе) в возрасте пяти лет появился страх, что его укусит на улице лошадь. Отец мальчика считает, что этот страх может быть связан с тем, что мальчик видел однажды половой член лошади и испугался его. Заметим, что это предположение совершенно ни на чем не основано. В предыдущих описаниях отца мы видим Маленького Ганса, разглядывающего половые органы лошади, льва и других животных. Он с удовольствием пририсовывает половой член жирафу и свободно размышляет о размерах половых органов у матери и сестры.

Другое предположение отца связано с тем, что мальчик мог где-нибудь видеть эксгибициониста и испугаться, но и это предположение ни на чем не основано. В анамнезе мальчика информации о такой встрече нет.

Страх укуса лошади перерастает далее у Маленького Ганса в страх выходить на улицу, страх, что лошадь может упасть и уронить свой фургон, и страх, что лошадь может прийти к нему в комнату. В это же время ему начинают сниться страшные сновидения, в которых ему кажется, что мать ушла от него и никогда больше не вернется. Отец отмечает повышенную нежность мальчика к матери и навязчивое желание проводить как можно больше времени с ней в постели.

Фрейд совершенно справедливо рассматривает все эти мелкие детали в общей совокупности, увязывая между собой повышенную нежность и тягу к матери и страх потерять ее. Единственный вопрос, который он не задает себе здесь (но этот вопрос будет задан позднее), ― с какой целью психика мальчика во время сна (функция которого — компенсировать неудовлетворяющую дневную реальность) так настойчиво разрывает связь с матерью, почему мать во снах так настойчиво бросает его? Удовлетворением какого желания в данном случае выступает сновидение мальчика и почему? Фрейд не задает себе здесь и другой вопрос: почему ненормально повышена нежность мальчика к матери? Он лишь констатирует это как факт, как «основной феномен болезненного состояния», и с него начинает анализ случая.

Фрейд считает, что повышенная нежность к матери Маленького Ганса подвергается вытеснению и превращается в страх. Не трудно заметить в тексте сомнения, одолевающие Фрейда. Он не сомневается в том, что в основе страха лежит механизм вытеснения, но не совсем понимает его суть:

… мы не знаем еще, откуда идет толчок к вытеснению; может быть, здесь играет роль интенсивность возбуждения, которая не по силам ребенку, может быть, здесь принимают участие другие силы, которых мы еще не знаем[20].

Единственное, в чем Фрейд уверен: данный случай является хорошим подтверждением его теории ранней детской сексуальности, и страх Ганса соответствует вытесненному эротическому влечению к матери. Именно в этом месте Фрейд делает свой первый вывод о том, что страх связан с желанием:

Итак, страх соответствует вытесненному желанию (Sehnsucht)»[21].

Это, кстати, понимает и сам отец мальчика. Он правильно догадался, что страх сына потерять его («Когда тебя нет, я боюсь, что ты не придешь домой») связан с неосознаваемым желанием Ганса потерять его: «Так как Ганс любит мать, он, очевидно, хочет, чтобы меня не было, и он бы тогда был на месте отца. Это подавленное враждебное желание становится страхом за отца, и он приходит рано утром ко мне, чтобы видеть, не ушел ли я»[22].

К истории Маленького Ганса Фрейд еще вернется через 17 лет, когда будет разбирать проблему страха в работе «Торможение, симптом и страх».

 

*

На связь между страхом и удовольствием Фрейд обращает внимание в четырнадцатой лекции «Введения в психоанализ». В связи с темой исполнения желания Фрейд пишет следующее: если мы предполагаем, что психическая деятельность подчиняется принципу удовольствия, а сновидение всегда есть исполнение желания, то как быть с теми многочисленными сновидениями, которые вызывают неприятные чувства, и в том числе «гнетущий страх»? На самом деле, если мы не всегда можем управлять окружающей реальностью, которая не спешит заботиться об удовлетворении наших желаний, то что может помешать нашей психике, если она подчиняется принципу удовольствия, во время сна, когда мы практически не зависим от этой внешней реальности, воспроизводить в своих сновидениях только самые приятные и доставляющие только наслаждение картины? Почему не работает та компенсаторная функция сновидений, которая так наглядно проявляется в детских сновидениях?

Я помню одно из своих первых детских сновидений, великолепно иллюстрирующее его компенсаторную функцию. В яслях нам часто давали глазунью — каждому ребенку по одному яйцу. Нам всегда ее не хватало и хотелось еще. Однажды ночью мне приснился сон, что я нахожусь в своей детской комнате, и она на две трети заполнена глазуньями, а я сижу посреди комнаты по пояс в них. Это понятное сновидение: то, что не может предоставить реальность, сновидение компенсирует тысячекратно. Но посмотрим дальше. Как можно понять сновидение, в котором я нахожусь на крыше общежития, поскальзываюсь и стремительно качусь к краю, четко ощущая спиной сначала крышу, затем край, затем пустоту — и проваливаюсь в нее, понимая, что это конец? Это тоже понятное сновидение. И оно не менее понятно, чем сновидение о глазуньях. Какое желание может удовлетворять это сновидение, кроме желания смерти? Для меня это несомненно. Фрейда эти сомнения мучили не один год.

Читая ту же четырнадцатую лекцию, можно убедиться, что еще задолго до написания «По ту сторону принципа удовольствия» у Фрейда возникла потребность «найти объяснение тому, что есть много мучительных и, в частности, страшных сновидений»[23]. Для объяснения этого он выдвигает несколько предположений. Первое является несомненной данью его убежденности в охранительной функции сновидений — в том, что они являются устранением нарушающих сон психических раздражителей путем галлюцинаторного удовлетворения. В соответствии с этим страшные сновидения есть следствие недостаточной успешности этой функции. Охранительная функция сновидения не справилась с поставленной задачей, и часть «мучительного аффекта мыслей» осталась в сновидении. Но при этом, полагает Фрейд, первичная реальность была, очевидно, еще кошмарнее, чем сновидение, которое, как могло, пыталось ее улучшить, но не добилось полностью своей цели.

Здесь можно, конечно, возразить: клинический опыт учит нас, что нет такой ужасной и беспросветной реальности, которую человеческий мозг не мог бы полностью отрицать и вытеснять, причем не только во сне, но и наяву. Однако Фрейд и сам не слишком серьезно относится к своему первому предположению, поскольку считает другое «более важным и глубоким». Оно заключается в том, что исполнение желания во сне должно было бы, конечно, доставлять удовольствие, но, спрашивается: кому? Тому, кто имеет желание? Но как относится иногда к своим желаниям тот, кто видит сон? Не он ли подвергает их цензуре, всячески вытесняет и подавляет? Нужно ли удивляться тогда, что исполнение подобного вытесненного и подавленного желания в сновидении будет сопровождаться неприятными аффектами, и в том числе страхом. Фрейд пишет здесь: «Страшные сновидения часто имеют содержание, совершенно свободное от искажения, так сказать избежавшие цензуры. Страшное сновидение часто является неприкрытым исполнением желания, естественно не приятного, а отвергаемого желания. Вместо цензуры появляется страх. Если о детском сновидении можно сказать, что оно является исполнением дозволенного желания, об обыкновенном искаженном сновидении — что оно замаскированное исполнение вытесненного желания, то для страшного сновидения подходит только формула, что оно представляет собой неприкрытое исполнение вытесненного желания. Страх является признаком того, что вытесненное желание оказалось сильнее цензуры, что, несмотря на нее, оно все-таки пробилось к исполнению или было готово пробиться»[24].

Фрейд считает, что мы мучительно воспринимаем бессознательное желание, реализованное во сне, только потому, что наше Я находится на стороне цензуры, и мы даем ему отпор вплоть до пробуждения. «Появляющийся при этом в сновидении страх,— пишет далее Фрейд, — есть страх перед силой этих обычно сдерживаемых желаний». То, что страшные и неприятные сновидения не подчиняются, казалось бы, принципу удовольствия, Фрейд объясняет еще и тем, что в структуру сновидения вместе со страхом вмешивается наказующая инстанция нашей психики, которой приятно доставлять нам страдания за недозволительные с ее (инстанции) точки зрения желания.

Итак, страшное сновидение — неприкрытое исполнение ранее вытесненного желания. Вернее было бы сказать, что страх и есть то самое прикрытие, которое защищает нас от собственных желаний во сне. Уберем страх — и мы увидим наше самое глубокое, самое сокровенное желание в чистом виде. Для того чтобы понять «обыкновенное искаженное сновидение», о котором пишет Фрейд, нужны ассоциации, нужно овладеть искусством толкования, нужно время, но даже в этом случае врач никогда не может быть полностью уверен в том, что он правильно интерпретировал материал сновидения. Для того же, чтобы понять страшное сновидение, искусства толкования не нужно: оно, как пишет сам Фрейд, «представляет собой неприкрытое исполнение вытесненного желания». Более того — знание того, что прикрывает собой страх, позволяет нам черпать информацию не только из ночных страшных сновидений, но и из многочисленных дневных страхов, каждый из которых также прикрывает собой вытесненное и неосознаваемое желание.

В шестнадцатой лекции, обсуждая отношения между психоанализом и психиатрией, Фрейд для примера приводит клинический случай 53-летней женщины, у которой развился бред ревности, после того как она в разговоре с горничной призналась, что для нее было бы самым ужасным, если бы она узнала, что ее муж имеет связь на стороне. Сразу же после этого разговора женщина получила анонимное письмо, в котором ее муж обвинялся в измене. Все говорило о том, что безосновательное письмо отправила завистливая горничная. Сама женщина это хорошо понимала, но это не помешало развитию стойких бредовых идей ревности, по поводу которых по настоянию зятя она обратилась за медицинской помощью. Разбор клинического случая привел Фрейда к заключению, что за страхом измены со стороны мужа, как это ни парадоксально, скрывалось несомненное желание этой самой измены. Эта немолодая женщина была влюблена в своего зятя, и измена со стороны мужа, как это совершенно правильно понимает Фрейд, облегчила бы ее тяжелое моральное состояние. На фоне реальной измены мужа ее желания и фантазии смотрелись бы уже не так ужасно, и, возможно, она получила бы даже моральное право и преимущество реализовать их в действии — из принципа «если это позволено моему мужу, то почему это не позволено мне». Таким образом, не только за страшными сновидениями, но и за патологическими страхами Фрейд усматривает существование противоположно направленных желаний.

Заметить эту наблюдательность Фрейда можно лишь постфактум, лишь после того как нам уже стала хорошо понятна сущность самого страха. Ни одно из этих наблюдений не вошло ни в психоаналитическую теорию страха, ни в теорию влечения к смерти, и взаимосвязь влечения к смерти со страхом смерти Фрейдом никогда не рассматривалась. Причиной тому являлась его непоколебимая привязанность к своей ошибочной теории либидо. Именно либидо как сексуальное влечение и сексуальность в более широком смысле легли в дальнейшем в основу психоаналитической теории страха. Аналогичным образом, со страхов и их тесной связи с сексуальностью, начинает свою работу «Деструктивность как причина становления» и Сабина Шпильрейн, лишь вторично увязывая затем сексуальность с деструктивностью.

 

*

Оригинальная теория страха (первый вариант) изложена Фрейдом в двадцать пятой лекции «Введения в психоанализ» и переработана далее (второй вариант) в тридцать второй лекции «Продолжения лекций по введению в психоанализ».

Остановимся на этих теориях подробнее и в силу их значимости, и в силу того, что в современном психоанализе страхам уделяется намного меньше внимания, чем они того заслуживают. Это суждение может казаться субъективным, пока мы не откроем два наиболее известных в России словаря по психоанализу — Лапланша-Понталиса и Райкрофта. В первом словаре отдельная статья, посвященная страху, отсутствует вообще: есть только две небольшие второстепенные статьи «Страх автоматический» и «Страх перед реальностью», написанные, по признанию самих авторов, «без углубления во фрейдовскую теорию страхов»[25]. А в словаре Ч. Райкрофта в небольшой статье, посвященной страху, мы можем обнаружить и вовсе удивительное высказывание: «Несмотря на то, что страх является одним из основных человеческих переживаний, а бегство, несомненно, — одна из основных биологических реакций, психоанализ мало что может сказать о страхе»[26]. Вот такое интересное суждение, неожиданное для тех, кто хоть раз открывал «Введение в психоанализ» и «Продолжение лекций по введению в психоанализ» и знает, что по одной лекции в каждом цикле специально посвящены страху.

Сам Фрейд в двадцать пятой лекции пишет, что, поскольку страх занимает значительное место в жалобах большинства больных, то по крайней мере в этом вопросе он не хотел бы быть краток. Он называет проблему страха «узловым пунктом, в котором сходятся самые различные и самые важные вопросы», и «тайной, решение которой должно пролить яркий свет на всю нашу душевную жизнь»[27]. Он делит все страхи на две группы: реальный, рациональный и понятный страх, возникающий в ответ на внешнюю опасность, связанный с реакцией бегства и инстинктом самосохранения, и невротический страх, иррациональный и непонятный. Настаивать на четких дефинициях страха (Angst), боязни (Furcht) и испуга (Schreck) Фрейд здесь не решается, равно как и не пытается классифицировать страхи по объектам и ситуациям, которые их вызывают (в современной психопатологии их выделяют уже более 500, и это еще далеко не все).

Заметим здесь, что, как многие авторы до него и не меньшее количество авторов после него, говоря о реальных страхах, Фрейд совершает существенную ошибку. Он пишет, что реальный страх «является для нас чем-то вполне рациональным и понятным... он представляет собой реакцию на восприятие внешней опасности, то есть ожидаемого, предполагаемого повреждения, связан с рефлексом бегства, и его можно рассматривать как выражение инстинкта самосохранения»[28]. Подобная мнимая понятность уже не раз сыграла злую шутку в истории науки. В данном случае именно мнимая понятность так называемого реального страха привела к тому, что его сущность до сих пор так и не была по-настоящему никем понята.

Мало того, что мы пугаемся всего лишь тени, так мы еще и пытаемся объяснить себе свой испуг характеристиками этой тени — вместо того, чтобы набраться смелости и понять, что то, что нас по-настоящему пугает, — это не тень, это то, что всегда стоит у нас за спиной, и, хуже того, это то, что в буквальном смысле всегда внутри нас. Отражение нашей внутренней сущности мы видим перед собой, и только она, а не отражение нас так пугает. Страх всегда защищает нас от нашего собственного внутреннего желания умереть, и лишь вторичным проявлением этого желания является так называемый «реальный» страх, имеющий отношение ко всему тому, что так или иначе может поспособствовать реализации нашего основного и единственного влечения. Страх, таким образом, стоит между влечением к смерти и всем тем, что может содействовать реализации этого влечения. Страх есть как бы двойная функция, он всегда зависит от интенсивности желания умереть и «смертоносных» характеристик внешней ситуации. Если желание умереть, которое, в свою очередь, зависит от качества жизни, невелико, то человека мало что может испугать. Если качество жизни невелико и компенсаторно увеличивается желание умереть, то человек может начать бояться самых безобидных предметов, которые в нормальном состоянии никакого страха не вызывают.

Какое желание может скрываться за поведением одной моей пожилой пациентки, которая боялась, что ночью она может, не проснувшись полностью, выброситься в окно? Поэтому на ночь она привязывала к окну стул, чтобы, если она вдруг начнет открывать окно, помешать себе это сделать и повысить вероятность пробуждения. Реализации какого желания она боялась при этом? Пробуждения чего — в те часы, когда ее собственное Я вместе с цензурой отправлялось на покой? В другой раз, когда она же резала дома ножом баклажаны, она неожиданно взглянула на нож, потом на свою руку, после чего испытала такой панический страх, что успокоилась только тогда, когда собрала дома все ножи и отнесла их к соседям. Между каким желанием и какой мыслью в данном случае вклинился страх, прикрыв в тот же момент их собой? Какому желанию, спрашивается, в тот момент так приглянулся этот нож и ее рука? Имеет ли смысл классифицировать эти страхи в рамках страха самоубийства или страха острых предметов? Что нам даст навешивание на них наукообразных ярлычков вроде «suicidophobia» или «aichmophobia», если мы при этом не понимаем ни их значения, ни их смысла, ни механизма формирования? Ничего.

Фрейд пишет в двадцать пятой лекции, что широко распространенное мнение о разумности и рациональности реального страха нуждается, конечно, в основательной проверке, но он так считает лишь потому, что единственно целесообразным поведением при опасности ему видится спокойная оценка собственных сил, величины угрозы и принятие решения о бегстве или защите. Сенека по этому же поводу сетовал, что лишь «звери бегут только при виде опасностей, а убежав от них, больше не испытывают страха»[29]. В таком случае, по мнению (явно ошибочному) Фрейда, для страха вообще не остается места, поскольку все, что происходит, произошло бы так же хорошо и, вероятно, еще лучше, если бы страха не было. Это могло бы быть так, но при одном условии (!) — нужно, чтобы еще не было и влечения к смерти. А это практически невозможно, потому что влечение к смерти лежит в основе нашей жизни.

Это легко понять на примере человека, зависимого от алкоголя или наркотиков. Опасность для здоровья и жизни в данном случае налицо. Тогда, по логике Фрейда, далее должна последовать «спокойная оценка» величины угрозы и принятие решения. Человек должен как можно дальше держаться от алкоголя и наркотиков. Происходит ли так на самом деле? Разумеется, нет. Психоактивные вещества, которые в первую очередь подавляют функцию страха, вместо того чтобы дать человеку возможность спокойно взвесить всю ситуацию и реализовать возможные пути защиты, прямой и кратчайшей дорогой ведут этого самого человека к смерти — мимо рациональных когнитивных стратегий родственников, друзей, психологов и врачей. «Поговорите с ним, доктор», — просят совсем наивные родственники. «Попугайте его, доктор», — просят родственники менее наивные. «Лучше бы он умер», — говорят родственники, лишенные наивности.

Не зная, что на самом деле представляет собой и от чего нас защищает реальный страх, но все же имея желание каким-либо образом прояснить ситуацию, в качестве общей теории происхождения страха Фрейд выдвигает гипотезу, основанную на теории Ранка о травме рождения. «Нам кажется, что мы знаем, какое раннее впечатление повторяется при аффекте страха»[30], — пишет Фрейд. При аффекте страха, считает он, повторяется более раннее впечатление, возникшее от соматических ощущений при акте рождения. Правда, здесь же он указывает на то, что этот первичный страх переживался уже столько раз, что стал фактически унаследованным, поэтому страх знаком и детям, рожденным с помощью кесарева сечения. По поводу животных Фрейд ничего не решается сказать, очевидно, понимая, что любое рассуждение, основанное на теории страха рождения, в этом направлении неминуемо приведет его в тупик.

Переходя к невротическим страхам, Фрейд выделяет здесь две независимые формы, напоминающие те, о которых говорил Кьеркегор: общую боязливость (так называемый страх ожидания, или невроз страха) и фобии, всегда соединенные с определенными объектами. Количество этих объектов и ситуаций велико, и Фрейд разделяет их лишь по степени понятности: от хорошо понятных, но преувеличенных у конкретного человека (например, страх змей), до полностью непонятных (страх кошек, мышей, улиц). Последние Фрейд именует истерией страха и рассматривает как заболевание, родственное конверсионной истерии.

Фрейд совершенно определенно считает, что эти две формы страхов (свободный страх ожидания и страх, связанный с фобиями) независимы друг от друга, равно как и не являются переходными формами, и вообще, по его мнению, редко встречаются вместе. С нашей точки зрения, в такой жесткой дифференциации смысла не больше, чем в принципиальном разделении чувства голода вообще (желания есть) и желания съесть что-либо конкретное, например, сосиску.

Если говорить о каузальности, то общую боязливость, или невроз страха, Фрейд целиком и полностью выводит из неудовлетворительной половой жизни и сексуального воздержания, а истерию страха — из вытесненных и конвертированных в страх других аффектов (стыда, смущения, ярости или досады). Невротический страх, по Фрейду,— это ненормально использованное либидо. Если реальный страх — это бегство от внешних опасностей, то невротический страх — это бегство от внутренней опасности, от требований своего либидо. Это положение касается страхов у взрослых и инфантильных страхов у детей. Основанием для подобных суждений для Фрейда является клиническая практика, но он хорошо понимает, что все, «что мы знаем о возникновении невротического страха, звучит еще достаточно неопределенно»[31], и не видит пока пути, который вел бы его дальше. Область топической динамики развития страха для него «темная»: «неизвестно, какие при этом расходуются энергии и из каких психических систем»[32].

 

*

Между первым циклом лекций по введению в психоанализ (1917) и вторым (1933) проходит 16 лет. В этот период Фрейд публикует в 1926 году одну из своих лучших статей по теоретическому психоанализу — «Торможение, симптом и страх». В ней он пытается пролить свет на темную область топической и экономической динамики развития страха.

В начале работы Фрейд указывает не только на возможность, но и на принципиальную важность разграничения торможения как нормального замедления функции и торможения как симптома и патологического извращения функции. Рассматривая далее патологическое торможение различных форм активности, Фрейд обнаруживает за всеми примерами патологического торможения страх, и эта находка очень интересует его.

Почему? Почему обнаружение страха за симптоматическими расстройствами различных функций (сексуальной, пищевой, двигательной) настолько интригует Фрейда, что он предпринимает далее беспрецедентную по настойчивости попытку понять сущность взаимоотношений между торможением, симптомом и страхом? Только ли потребности клинической теории и практики?

С нашей точки зрения, ответ на этот вопрос невозможно просто и прямо вывести лишь из клинической теории и практики психоанализа. Для того чтобы найти ответ, нам необходимо помимо клинической теории и практики хорошо знать и понимать метапсихологию Фрейда. Ту самую метапсихологию, которая уже давно стала любимой мишенью для критики не только со стороны противников психоанализа, но и, к сожалению, со стороны самих психоаналитиков. Швейцарский психоаналитик К. Шмидт-Хеллерау (2003) пишет, что сегодня каноны критики метапсихологии стали классическими, а метапсихология давно объявлена псевдонаукой. Большинство психоаналитиков если и размышляет по поводу метапсихологии, то лишь в аспекте, что с ней делать: похоронить и разделить имущество или оставить ее как предмет антиквариата, имеющий культурно-исторический, но никак не практический интерес.

Шмидт-Хеллерау с этим принципиально не согласна (равно как и мы), и она даже не ставит перед собой задачу реанимировать метапсихологическую теорию, поскольку считает, что та, собственно, жива и благополучно продолжает существовать, вне зависимости от того, желают это замечать отдельные психоаналитики или нет. Она лишь справедливо замечает, что пренебрежительное отношение к метапсихологии не может не отразиться на качестве психоаналитической терапии и на перспективах ее развития. «Конфликт с метапсихологией не исчерпан»,— пишет Шмидт-Хеллерау, а «любой неизбывный тлеющий конфликт подрывает функциональный потенциал Я, в данном случае — критический и новаторский потенциал психоанализа»[33].

Фрейда, конечно, можно сравнить со средневековым алхимиком, а его метапсихологию — с алхимией и метафизикой, но лишь в самом лучшем смысле этих слов. Равно как мы часто поражаемся количеству и пользе открытий, которые совершили алхимики, движимые наивными (с нашей точки зрения) целями, мы поражаемся тому количеству открытий, которые совершил Фрейд, движимый нередко теми же самыми наивными целями. Фрейд, кстати, и сам часто это понимал. Точно так же, как алхимики упорно искали философский камень, чтобы научиться с его помощью превращать все металлы в золото, Фрейд упорно искал первооснову всех неврозов, чтобы научиться их лечить. Идеальная мечта медика, пишет Фрейд, найти единую основу каждого заболевания, идеальная мечта психиатра — найти вещества, которые прекращали бы все неврозы. Вероятность этого, считает Фрейд, очень мала, и к возможностям психоанализа он также относится критически. И все же, как только его пытливый глаз сквозь бесконечный хаос разрозненных фактов замечает некую единую канву, на которую эти факты нанизаны, Фрейд не способен ни экономить силы, ни жалеть время, ни сохранять хладнокровие — и только в этом аспекте мы сможем понять тот эмоциональный напор и отчаяние, и новый напор, и новое отчаяние, и новые, и новые попытки решить проблему страха, которые мы видим в этой удивительной работе Фрейда.

Фрейд пишет:

Мы не можем дальше скрывать от себя известное отношение торможения к страху. Некоторые виды торможения представляют собой очевидный отказ от функции, так как при выполнении ее мог бы возникнуть страх. Непосредственный страх перед сексуальной функцией часто встречается у женщины[34].

Он сразу же отбрасывает собственную старую попытку отнести страх, лежащий в основе патологического торможения сексуальной функции, к истерической реакции на наблюдаемую в детстве сексуальную сцену (первичную сцену). Это отношение, по мнению Фрейда, мало что дает, и с таким пониманием страха «далеко вперед не продвинешься»[35].

Опираясь на метапсихологию и рассматривая патологическое торможение с топографической точки зрения, Фрейд делает вывод, что торможение ограничивает функции Эго в трех случаях: (1) если они (функции) чрезмерно эротизировались и ведут к конфликту с Ид, (2) если функция чрезмерно успешна и вступает в конфликт со сверхстрогим Супер-Эго и (3) если Эго вынуждено тратить слишком много энергии на подавление других функций (например, агрессии).

Проведем небольшой анализ. С нашей точки зрения, чрезмерная эротизация функций Эго не может привести к конфликту с Ид, поскольку Ид (по Фрейду) само заряжает либидо (эротизирует) всю психику. Чрезмерная эротизация функций Эго, равно как и чрезмерная агрессивность, может привести к конфликту лишь со сверхстрогим Супер-Эго, поэтому можно сделать общий вывод, что торможение является ограничением функций Эго в их конфликте с Супер-Эго.

Это наше замечание, возможно, имеет отношение не столько к работе Фрейда, сколько к работе переводчиков Фрейда. И.Ю. Романов (2005) пишет по поводу переводов работ Фрейда на русский язык:

… сравнение русских текстов с оригиналами порой «чрезвычайно увлекательно хотя бы потому, что на протяжении довольно больших периодов между оригиналом и переводом не удается установить никакой ― ни положительной, ни отрицательной связи[36].

Приближаться к 150-летию со дня рождения Фрейда, не имея ни одного академического издания собраний его сочинений на русском языке ― великий позор для русских психоаналитиков и повод для наших бесконечных сомнений, чего же им для этого не хватает: денег или ума.

 

*

Итак, торможение как симптом возникает, когда Эго вытесняет неприемлемые для Супер-Эго влечения Ид. Но как? Неужели Эго столь могущественно, что может затормозить влечения Ид, и с чем связано это могущество ― спрашивает себя Фрейд. Он пишет, что Эго, конечно, слабее Ид, но оно может «испугать» Ид, и, таким образом, топографически страх все же возникает в Эго, несмотря на то, что здесь сразу же возникают две проблемы.

Во-первых, поскольку страх наблюдается задолго до возникновения Супер-Эго, а с топографической точки зрения, как было показано выше, страх возникает в Эго, когда оно вытесняет неприемлемые для Супер-Эго влечения Ид, то не совсем понятно, с топографической точки зрения, как работает первичный страх до возникновения Супер-Эго.

Во-вторых, пока еще невозможно понять экономику страха. Для этого нужно сначала решить вопрос о филогенетических и/или онтогенетических предпосылках ст







Дата добавления: 2015-10-18; просмотров: 453. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Шрифт зодчего Шрифт зодчего состоит из прописных (заглавных), строчных букв и цифр...

Картограммы и картодиаграммы Картограммы и картодиаграммы применяются для изображения географической характеристики изучаемых явлений...

Практические расчеты на срез и смятие При изучении темы обратите внимание на основные расчетные предпосылки и условности расчета...

Функция спроса населения на данный товар Функция спроса населения на данный товар: Qd=7-Р. Функция предложения: Qs= -5+2Р,где...

Демографияда "Демографиялық жарылыс" дегеніміз не? Демография (грекше демос — халық) — халықтың құрылымын...

Субъективные признаки контрабанды огнестрельного оружия или его основных частей   Переходя к рассмотрению субъективной стороны контрабанды, остановимся на теоретическом понятии субъективной стороны состава преступления...

ЛЕЧЕБНО-ПРОФИЛАКТИЧЕСКОЙ ПОМОЩИ НАСЕЛЕНИЮ В УСЛОВИЯХ ОМС 001. Основными путями развития поликлинической помощи взрослому населению в новых экономических условиях являются все...

Потенциометрия. Потенциометрическое определение рН растворов Потенциометрия - это электрохимический метод иссле­дования и анализа веществ, основанный на зависимости равновесного электродного потенциала Е от активности (концентрации) определяемого вещества в исследуемом рас­творе...

Гальванического элемента При контакте двух любых фаз на границе их раздела возникает двойной электрический слой (ДЭС), состоящий из равных по величине, но противоположных по знаку электрических зарядов...

Сущность, виды и функции маркетинга персонала Перснал-маркетинг является новым понятием. В мировой практике маркетинга и управления персоналом он выделился в отдельное направление лишь в начале 90-х гг.XX века...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.015 сек.) русская версия | украинская версия