ГОРОДСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ 10 страница

Однажды пациент пришёл на сеанс сильно встревоженный и рассказал, что у него появилось абсолютно чёткое убеждение, что в определённый день текущего месяца (около двух недель тому назад) он кого-то убил. Самое ужасное, что он очень плохо помнил этот день и пытался у всех намёками узнать, что он тогда делал, но ничего вразумительного не узнал: вроде бы ничего не делал, но, тем не менее, ощущение убийства кого-то было настолько реальным, что у пациента возникли наихудшие подозрения в свой адрес.

Спустя некоторое время после того, как он мне всё это рассказал и мы уже переключились на другую тему, внезапно в его голове возник «голос» и директивно заявил, что всё это связано с болезнью дочери директора магазина. Первой реакцией пациента на заявление «голоса» была фраза, что это «полный бред», в чём я его разубедил, сказав, что это всего лишь слуховые галлюцинации. Он рассмеялся.

Дальше я попросил его как можно подробнее рассказать всё, что он может вспомнить о директоре магазина, её дочери и её болезни. Пока я проговаривал свою просьбу, пациент внезапно разволновался и воскликнул, что всё это на самом деле было именно в тот день, с которым у него связано ощущение убийства.

Он рассказал, что в тот день ему позвонила знакомая, директор магазина, и попросила оставить ей определённую партию товара, за которым обещала заехать в течение дня. За товаром она так и не заехала, потому что у неё заболела дочь. Аналогичный товар в магазине пациента кончился, а покупатели неоднократно в течение дня приходили за ним. Он был вынужден всем отказывать, несмотря на то что товар лежал рядом с ним и не продавался только потому, что он уже был обещан в другой магазин. Попутно нужно заметить, что, с одной стороны, этот товар принадлежал самому пациенту и он имел бы с его продажи хорошие комиссионные, а с другой — директор магазина, которая попросила его об услуге, не расплатилась ещё и за те товары, которые брала в прошлом году, и было неизвестно, когда она перевела бы деньги за этот товар.

Выслушав всё это, я поинтересовался у пациента, какие эмоции он испытывал в тот день из-за сложившейся ситуацией. Пациент искренне ответил, что не испытывал никаких эмоций, потому что директор магазина не виновата, раз у неё заболела дочь. На что я заметил, что в этой ситуации, с моей точки зрения, любой нормальный человек испытывал бы как минимум раздражение или, может быть, даже злость, потому что из-за болезни дочери директора магазина пострадали его личные интересы. Пациент согласился с этим в принципе, но, тем не менее, не смог припомнить, чтобы он как-либо переживал случившееся. Тогда я предположил, что в данном случае негативные эмоции пациента, связанные с конкретной ситуацией, просто отщепились от его сознания и, пустившись в «свободное плавание», затем с другой стороны всплыли в сознании же в форме непреодолимой убеждённости в том, что он в тот день совершил убийство. Пациент на самом деле в тот день «совершил убийство». Он мысленно «убил» дочь директора магазина, из-за болезни которой потерпел финансовые убытки. Он не смог принять это желание или фантазию как часть себя, но не смог и полностью подавить и вытеснить из сознания данное переживание, и поэтому оно прорвалось в его сознание в форме изолированного и внешне бессмысленного симптома.

Пациент, выслушав меня, сказал, что моя версия достаточно интересна, но слишком неправдоподобна, с его точки зрения, и ему трудно представить себе, что его голова может быть устроена таким хитрым способом. Сказав всё это, он ненадолго замолчал, явно прислушиваясь к своим «голосам», и, когда я спросил его, в чем дело, озадаченно ответил, что «голос» однозначно заявил ему, что «доктор прав».

На этом примере мы можем пронаблюдать, как естественный, природный, первичный агрессивный импульс, возникший в ответ на ущемление эгоистических интересов, по каким-то причинам не пропускается в сознание и подавляется. Однако мы видим, что подавление не приводит к исчезновению самого агрессивного импульса, он только остаётся в сфере бессознательного как «свободно плавающая» агрессия и в дальнейшем может в силу самых различных причин связаться либо с другим объектом, либо с самим человеком (смещение).

Меннингер не только подтвердил предположение Фрейда о значении смещения агрессии с внешнего объекта на себя, называя самоубийство «убийством-подменой», но и показал, что в основе самоубийства лежит не только этот, но и ещё два важных компонента: желание быть убитым и желание умереть. Последние дополнения очень важны для понимания того факта, почему (если самоубийство связано только лишь со смещением агрессии на себя) оно не является ещё более широко распространённым феноменом, почему не все люди заканчивают жизнь самоубийством?

Он предположил, что первичное бессознательное желание убить, смещённое на себя, подкрепляется бессознательным вторичным чувством вины, которое вызывает в свою очередь желание понести наказание и быть убитым. Собственная агрессивность, несмотря на то что она как таковая не осознаётся, вызывает вторичное бессознательное желание наказания. Так человек, сказавший глупость или дерзость, бьёт сам себя по голове или губам так, как когда-то били его другие люди. То, что это чувство вины также полностью отщеплено от вызвавших его агрессивных импульсов, может подтвердить мой пример, приведённый выше. Помимо «свободно плавающей» агрессии у пациента явно прослеживалось и чувство «свободно плавающей» вины, которое периодически «привязывалось» к самым разным внешним событиям, никоим образом не связанным с поведением пациента, но, очевидно, было адекватным по масштабу внутренней неосознаваемой агрессивности. Так, пациент испытывал абсолютно реальное чувство вины и непреодолимую убеждённость в том, что он каким-то образом виноват в произошедшем землетрясении в Индии, в результате которого погибли десятки тысяч людей, и после этого едва не покончил с собой.

Это вторичное чувство вины, несомненно, связано с внутренней агрессивностью и глубоким внутренним пониманием недопустимости этой агрессивности. Роберт Бэрон и Дебора Ричардсон, рассматривая агрессию как форму социального поведения и взаимодействия как минимум двух индивидов, не относят самоубийство к агрессивным актам, так как при самоубийстве агрессор выступает в роли собственной жертвы: «Даже если целью суицида является не смерть, а отчаянный призыв к помощи, самоубийца всё-таки стремится причинить вред себе»[307].

Но, как мы убедились, во-первых, самоубийство может быть смещённой на себя агрессией против других. Во-вторых, известный факт борьбы мотивов при самоубийстве предполагает определённое противоречие между различными компонентами личности. Например, Суперэго может вести себя агрессивно по отношению к Эго, порождая чувство вины, равно как и Эго может вести себя агрессивно по отношению к Суперэго. В отношении себя возможны самые различные формы агрессии: как вербальная, так и физическая, как активная, так и пассивная, как прямая, так и опосредованная. Разве можно найти человека, который хоть раз в жизни не ругал себя последними словами, испытывая невыносимое чувство вины, или не причинял себе боль, проявляя таким образом реальную словесную и физическую аутоагрессию?

И, наконец, третий компонент, выделенный Меннингером, — это желание умереть. «Не является ли это стремление уйти в небытие неприкрытым проявлением инстинкта смерти?» — задаётся вопросом Меннингер. Он отвечает на этот вопрос: «Нет». Фрейд отвечает: «Да».

 

*

Все разновидности авитальной активности Меннингер разделяет на два (сознательный и бессознательный) класса. Он пишет, что, подобно тому, как ласка, или норка, попавшие в капкан, отгрызают себе лапу, так и мы иногда сознательно чувствуем необходимость саморазрушения. Мы можем понять сознательное решение безнадёжно больного старика принять яд для избавления от мучений и совершить тем самым сознательное самоубийство.

«В других случаях, — пишет Меннингер, — личность берёт на себя ответственность за саморазрушение бессознательно»[308]. Для самого человека и окружающих лиц такое саморазрушающее поведение внутренне не мотивировано. То есть главный мотив деструктивного поведения не осознаётся. Поэтому такое поведение вторично мотивируется различными поверхностными причинами, ни одна из которых не определяет истинную суть происходящего. К таким бессознательным формам саморазрушения Меннингер относит алкоголизм, наркомании, многие несчастные случаи и соматические заболевания.

Есть множество примеров, пишет Меннингер, «когда семейный уклад рушится вследствие пристрастия к алкоголю отца, матери или сына... каждый психиатр может поведать о таком типичном и распространенном явлении, как крушение карьеры, да и всей жизни блестящего и подающего надежды человека именно по этой причине. Как это ни странно, сама причина, то есть алкоголь, парадоксальным образом становится инструментом самоуничтожения...»[309]. В своей работе он пытается выяснить, кто и в силу каких причин выбирает этот способ самоубийства.

Он приводит несколько ярких примеров истории жизни молодых людей, жизненный путь которых развивался с удивительной похожестью: внешне благополучное детство и юность (за фасадом которых скрывались от окружающих многие драматические события), вступление во взрослую жизнь с постоянной необходимостью брать на себя и выполнять обязательства и неожиданный, непонятный, стремительный уход в беспробудное пьянство, приведший к психологической, социальной и физической деградации. При этом «сама жертва не может понять природу своих мук и страхов, которые проявляются в непреодолимом стремлении к алкогольному саморазрушению»[310].

На тот факт, что злоупотребление психоактивными веществами несёт внутри себя скрытый самоубийственный смысл, указывает то, что эта форма хронического самоубийства самым тесным образом связана с другими, более очевидными формами саморазрушения.

Взаимосвязь между алкоголизмом и самоубийствами отмечена ещё в начале ХХ столетия отечественными учёными В. М. Бехтеревым, Ф. Е. Рыбаковым и подтверждена в дальнейшем клиническими исследованиями, в которых отмечалось, что покушения на самоубийство совершают до 20% страдающих алкоголизмом. По мнению С. Грофа, в 40% случаев летальный исход у наркоманов обусловлен самоубийством, а риск самоубийства у них в 60—80 раз выше, чем в общей популяции.

Но только в последнее время мы можем сказать, что приближаемся к тому, чтобы понять глубинные биологические и психологические механизмы этого явления.

Каждый нормальный ребёнок имеет опыт болезненных травмирующих переживаний. Сам факт рождения и перехода из длительного девятимесячного состояния максимальной защищённости и постоянного удовлетворения всех потребностей в окружающий мир можно рассматривать как травму, помня при этом и о болезненных ощущениях, которые испытывает ребёнок в период родов. Затем нас отлучают от груди, затем от родительской опеки — с каждым годом жизни мы всё больше и больше лишаемся чувства защищённости и всё больше и больше должны кого-то или что-то защищать сами. Жизнь требует от человека занятия какой-либо позиции, а человек в противовес этому всю жизнь бессознательно стремится к тому, чтобы занять какое-либо положение (и в конце жизни всё же добивается этого). Алкоголь, как и многие другие психоактивные вещества, возвращает подростку и взрослому то, чего так настойчиво пытается лишить его жизнь, — чувство полной защищённости и освобождение от всех и всяческих обязательств.

 

*

Проблема авитальной активности человека заключается в том, что человек научился использовать эволюционный механизм, изначально обслуживающий процессы выживания вида, в совершенно извращенной форме. Человек научился использовать этот механизм совершенно неприкрыто, откровенно и исключительно для собственного удовольствия. Не половой и родительский инстинкты (как у животных) и не общественное мнение или коллективный разум (как у примитивных народностей), а то качественно новое психическое образование, которое мы называем самосознанием и которое возникло совсем недавно, в пределах исторического летописного периода (в VI—V веках до нашей эры), получило доступ к управлению процессами жизни и смерти.

Эта великая тайна доступности смерти, как наркотик, постепенно поражает человеческую психику. Чем выше психическое развитие человека, тем с большим любопытством он поглядывает в сторону самоубийства. Чем выше психическое развитие человечества, тем с большим любопытством оно поглядывает в сторону самоубийства.

Используя красивую аллегорию первого наркома просвещения Луначарского, можно сказать, что природа дала нам способность преодолеть страх смерти и инстинкт самосохранения для того, чтобы «…когда замок осаждён со всех сторон злыми силами, когда переливают в пули свинцовые желоба, в большой зале, залитой кровью, немолчно стонут раненые, когда голод смотрит с бледных лиц, а в окне грозно хохочет дикое зарево, в такие дни философия величественно сходит из своего терема, и к её поучениям все пригнетённые силы прислушиваются с небывалым вниманием. И, может быть, она, посылая холодные молнии глазами героини, призовёт всех к последнему усилию и научит саму жизнь считать за ничто, когда она не украшена сознанием победы духа или куплена ценою унижения; может быть, саму смерть с оружием в руках она превратит в роскошный праздник человеческой гордости, может быть, этой проповедью она доставит населению замка победу…». Вот для чего природа двинула эволюционный процесс в сторону возможности индивидуальной авитальной активности. А что сделал из этого человеческий разум, величием которого мы так привыкли гордиться?

А вот что. «Но может случиться и другое, — пишет Луначарский. — Она (философия — Ю.В.) сойдёт в трауре, в монашеской рясе, с посыпанной пеплом головой и будет плакать и убиваться, и повторит с небывалой до тех пор силой свои страшные суждения о мире и жизни, и скажет, что сопротивление бесполезно, что и в будущем всех ждут лишь мучительная борьба, раны, лишения, унижения и, в конце концов, неумолимая смерть. Она также призовёт к мужеству, но мужеству иного рода: она даст в руки наиболее отчаявшегося факел самоубийства и поведёт его, проливая слёзы, в траурном шествии в пороховые погреба, чтобы извлечь оттуда пожирательницу смерть…».

Не удивительны после этого бурные восторги пробуждающегося самосознания по поводу возможности самоубийства. «Только для глупца естественно цепляться за жизнь, хоть бы он и был несчастлив, лишь бы он в большинстве вещей сообразовался с природой, — учили в школе стоиков. — Для мудреца жить по велениям природы — значит вовремя отказаться от жизни, хоть бы он и был в расцвете сил». «Прекрасна возможность в любой момент уйти из жизни, если она перестанет доставлять наслаждение», — вторили стоикам эпикурейцы. Зачем грустно размышлять о своей судьбе, если можно и нужно относиться к ней весело и легкомысленно? Удовлетворяй свои потребности и будь всегда готов, если этого не сможешь достигнуть, разделаться со своим бессмысленным существованием. Если жизнь перестаёт приносить удовольствие и перестаёт быть прекрасной — нет причины для задержки. Либо жизнь без печалей, либо счастливая смерть. Эпикурейцу Торквату Цицерон приписывает слова: «Помни, что сильные страдания завершаются смертью, слабые предоставляют нам частые передышки; таким образом, если их можно стерпеть, снесём их; если же нет — уйдём из жизни, раз она не доставляет нам радости, как мы уходим из театра». Монтень, цитируя высказывания древнегреческих философов, пишет: «Лучшее из устроенного вечным законом — то, что он дал нам один путь в жизнь, но множество — прочь из жизни… В одном не вправе мы жаловаться на жизнь: она никого не держит… Тебе нравится жизнь? Живи! Не нравится — можешь вернуться туда, откуда пришёл».

Таким образом, мы видим, что авитальная активность в целом и суицидальное поведение в частности своими корнями глубоко уходят в эволюционные филогенетические законы развития живой природы. Из маленькой, но смелой птички, которая, рискуя своей жизнью, прыгает по земле, уводя прожорливого и глупого хищника подальше от гнезда, в результате парадоксального зигзага эволюции развился синапотануменон — академия, существовавшая в Древнем Египте времён Клеопатры и Антония, посетители которой состязались между собой в искусстве придумывания и исполнения самых лёгких, приятных и красивых способов самоубийства. Из маленькой обезьянки, которая собирает переспелые и забродившие плоды деревьев и поедает их с целью опьянения, в результате того же зигзага эволюции получился героиновый наркоман, оснащённый по последнему слову науки и техники одноразовым шприцем Провацека и чистейшим героином, который он для своего удовольствия, позабыв родителей, жену, детей и работу, загоняет себе в вену, чтобы получить наслаждение, и не снившееся целой стае обезьян за всю их нелёгкую жизнь.

 

*

На самом древнем из известных нам языке символов вино, если взглянуть поверхностно, — явно положительный символ: слабого оно делает сильным, трусливого — храбрым, молчаливому развязывает язык, нерешительного толкает на отчаянные поступки, бездарного делает поэтом. Оно символизирует воодушевление, энергию, творчество, полёт фантазии и даже истину. С арабского «аль-ко-холь» переводится как «самая тонкая сущность вещи, эссенция, тонкий порошок».

Значительно глубже лежит скрытая, негативная и опасная символика вина: вино делает человека беззащитным, оно лишает его чувства опасности, мешает ему критически взглянуть на ситуацию. Циклоп, опьянённый вином Одиссея, лишается своего единственного глаза. В Древнем Египте богом вина считался Озирис, который одновременно являлся и покровителем царства мёртвых. Китайский император Ю, в 2200 году до нашей эры распространивший культуру виноградной лозы, опрокинул сосуд с новоизобретённым напитком и предрек, что придёт день, когда из-за этого погибнет всё царство. «В нём яд и мёд, добро и зло», — писал о вине мудрый Авиценна.

Много воды и много вина утекло с тех пор, как человек научился использовать психоактивные вещества. Много времени потребовалось, чтобы смертоносное значение искусственного изменения сознания с помощью психоактивных веществ стало понятно современным исследователям проблемы. Только в ХХ веке Карл Меннингер открыто заговорил о «сознательном самоуничтожении, порождённом пагубной привычкой к регулярным и чрезмерным возлияниям; привычкой, которую человек не может побороть самостоятельно»[311].

Возлияние всегда было одним из важнейших элементов языческого сакрального культа. Напиток, изготовляемый из плодов растений и грибов, служил специфическим средством вызывания религиозно-сексуального экстаза. Экстаз же всегда отождествлялся со смертью (!) как основным видом духовного слияния с божеством и высшим блаженством духа[312].

Марк Михайлович Маковский, рассматривая наиболее древний пласт человеческой цивилизации — языческую символику, — наглядно показывает отражение этой символики в языке. Крайне интересны сопоставления, обнаруженные им в различных языках человеческой культуры. В языке чётко сопоставляются значения «пить» и «смерть», например: в хеттском языке eku — « пить», а ak — «смерть»; ирландское deoch, deog — «пить», древнеанглийское diegan — « умереть» и немецкое ge-deichen — «блаженствовать». В языке сопоставляются значения «плод», «гриб» (материал для изготовления божественного напитка) и «экстаз», «сакральное действие», «поклонение божеству», «покой, остановка»: древнеисландское aldin («плод») соотносится с исландским lada — « очаровывать», валлийским llad — блаженство, русским лад — «порядок, гармония, блаженство» и латинским letum — «смерть».

М.М. Маковский также отмечает, что понятие «божественное возлияние» соотносится в языке с понятием «бездна» (символом первопричины рождения и смерти, дня и ночи, добра и зла): рог, из которого совершалось возлияние, был полым (русское — по-рожний). Понятие «гриб» в верхненемцком языке соотносится с понятием «похлёбка, жидкость» в латинском, «культовым возлиянием» в греческом, древнеисландском и «смертью» в авестийском языке.

Нам известно об экстатических культах Диониса (Вакха) с неистовыми танцами, музыкой и неумеренным пьянством, зародившихся у фракийских племен и, подобно пожару, распространившихся по всей Древней Греции таким образом, что бог, которого Гомер едва удостоил упоминанием, стал популярнейшим богом Греции[313]. Интересно, что Алексей Фёдорович Лосев связывает распространение культа Диониса в Греции с ростом городов-государств (полисов). Дионис (он же Бахус) славится греками как Лиэй («освободитель»): он освобождает людей от мирских забот, снимает с них путы размеренного быта, рвёт оковы[314]. Дионис — бог вина, бог умирания и возрождения, он освобождает человека от тягостных оков социальных обязанностей, возвращает человека к начальному животному существованию, к природе.

Таким образом, на самом глубинном бессознательном уровне употребление алкоголя и других психоактивных веществ есть внутреннее стремление к саморазрушению собственного сознательного бытия, отказ от выполнения каких-либо социальных ролей. Именно в этом смысле Дионис противопоставляется Апполону — богу устойчивого гармоничного начала, из которого вырастает сильная гармоничная личность великого бога эпохи патриархата. Дионис — бог личностного разрушения, обезличивающий, деперсонифицирующий, даже обесчеловечивающий человека, низводящий его до уровня неразумного животного, и совсем не случайно, что быстрое развитие дионисийского начала мы наблюдаем и у древних греков в период их социально-государственного становления, и у подростков в период их социализации и отхода от охраняющей роли матери, и у тех взрослых, чья социальная адаптация (по тем или иным причинам) не удалась или нарушена.

Знаменитый австрийский психолог Альфред Адлер считал, что обращение к алкоголю (равно как и леность, преступные действия, невроз, психоз и самоубийство) можно понять «как бегство от ожидаемых поражений и как бунт против требований общества»[315]. Алкоголь, как и многие другие психоактивные вещества, на глубинном символическом уровне — Великая Мать, Природа, принимающая назад в своё лоно своих детей, не вынесших тягот жизненной борьбы и не сумевших стать Героями.

Этот вывод хорошо подтверждается исследованием глубинных бессознательных переживаний людей, находящихся в состоянии изменённого сознания под воздействием ЛСД, или с помощью специальных техник дыхания.

 

*

Индивидуализированный сознательный человек нашего времени («мера всех вещей») представляет собой поздний продукт человеческой истории. Наше сознание лишь недавно выросло и расцвело на доличностной досознательной почве архаичной психической активности.

Если мы с вами смогли проследить эволюцию формирования авитальной активности человека, начиная с животных (филогенез), не попробовать ли нам проследить и онтогенетические корни авитальной активности человека?

На основании теории влечения к смерти и исследований в области глубинной психологии в середине ХХ века возник ряд новых теорий, освещающих те темы, которым посвящена наша работа. Самоубийство и использование психоактивных веществ стали рассматривать не только как бессознательное стремление к смерти, к максимально неструктурированному первичному неорганическому состоянию, но и как бессознательное стремление к возврату в материнское лоно (онтогенетическая регрессия).

Одним из представителей этого направления является чешский исследователь Станислав Гроф, связывающий, как и Меннингер, алкоголизм и наркоманию с суицидальной активностью. Как ни парадоксально, но глубинный смысл хронического самоотравления психоактивными веществами был исследован с помощью приёма самих психоактивных веществ. Гроф провёл более 3000 сеансов с использованием ЛСД и просмотрел более 2000 отчётов, предоставленных ему другими исследователями.

На основании этих данных Гроф выдвинул гипотезу о влиянии внутриутробного существования и родов на жизненный путь человека. Он описал четыре переходных момента внутриутробного существования, фиксирующихся в памяти как перинатальные матрицы. Они в свою очередь помогут нам глубже взглянуть на проблемы злоупотребления психоактивными веществами и стремления к самоубийству.

В основе этих форм поведения Гроф нашёл нечто общее. Он описал «переживания» плода на определённых стадиях биологического созревания и родов, которые обеспечивают доступ к областям коллективного бессознательного. Поверхностные попытки понять и объяснить злоупотребление психоактивными веществами и самоубийство внешними социальными факторами без анализа глубинной бессознательной мотивации напоминают заведомо нелепые попытки объяснить форму птичьего гнезда исходя только из того строительного материала, который окружает птицу.

Первая базовая перинатальная матрица (амниотическая вселенная) — это исходный симбиотический союз в утробе с матерью: без чётких границ себя, времени, пространства, и переживание особого «океанического» чувства. Это тот достаточно длительный период, когда ребёнок безмятежно существует в материнском организме.

Далее начинается процесс биологических родов, и поэтому вторая перинатальная матрица связана с ощущением надвигающейся смертельной опасности и тревогой.

Третья перинатальная матрица (прохождение по родовым путям) — это боль, давление, удушье и переживание «вулканического экстаза».

Появление на свет соответствует четвертой перинатальной матрице —родам и переживанию полного уничтожения и возрождения.

Гроф считает, что опыт, полученный младенцем в самом раннем детстве, существенным образом определяет его дальнейшую жизнь. В частности, он считает, что феномен алкоголизма и наркомании связан с первой симбиотической перинатальной матрицей. «Фундаментальной характеристикой алкоголиков и наркоманов, глубочайшим мотивом к принятию токсических препаратов является всепоглощающая жажда пережить снова блаженное недифференцированное единство»[316], — пишет Гроф.

На уровне индивидуального жизненного пути этот процесс очевидным образом связан с избыточной заботой о ребёнке в период младенчества, с одной стороны, и избыточной требовательностью к нему в период юности — с другой, когда обволакивающая родительская сверхзабота внезапно сменяется настоятельными требованиями занять своё место в обществе, принять на себя обязательства и соответствовать внешним требованиям.

Эти процессы на внешнеповеденческом уровне ранее уже были описаны Меннингером. Он привёл типичные примеры неадекватного поведения родителей пациентов-алкоголиков. Так, одна мать кормит своего ребёнка грудью до трёх лет, потому что это доставляет ей удовольствие, а когда кормление грудью становится для неё обременительным, она измазывает грудь сажей и пугает его до смерти. Другая мать «носится с младенцем как с писаной торбой», а когда он подрастает, внезапно лишает его ласк, которые стали к тому времени для ребёнка привычными. Не отстают в этом плане и отцы. Отец моего пациента, «добившийся в жизни всего сам», после рождения сына окружил его всепоглощающей заботой и вниманием, бессознательно компенсируя всё то, чего не имел в детстве и юности (многие родители при этом совершенно сознательно поступают подобным образом, потакая несамостоятельности своих детей и аргументируя это: «ещё намучается», «ещё успеется»). Понимая неадекватность своего поведения, отец моего пациента создал себе «оправдательную» теорию тяжёлой болезни сына, из-за которой тот не может и не должен самостоятельно справляться с жизненными трудностями. После достижения подросткового возраста, когда, помимо желаний отца, социальные требования к сыну резко возросли, неспособный им соответствовать сын стремительно окунулся в пучину наркотиков, начав с марихуаны и закончив героином. Бесчисленные попытки отца в социальном смысле «поставить сына на ноги» неизбежно заканчивались одним и тем же: «ноги» не выдерживали, и сын вновь возвращался состоянию наркотического блаженства. При этом он неожиданно для себя получил и вторичную выгоду: отец, который до этого настойчиво пытался «социализировать» его, после того как узнал о зависимости от наркотиков, вновь получил законное основание «взять его на руки», как «больного ребёнка», и в беседах со мной часами развивал различные концепции сопоставимости героиновой зависимости с диабетом, когда пациент не может жить без инсулина точно так же, как его сын не может жить без наркотиков и… него.

Гроф пишет, что алкоголь и наркотики отражают «бессознательную потребность отменить сам процесс рождения и вернуться в утробу». Алкоголь и наркотики, подавляя различные болезненные эмоции и ощущения, приводят человека в состояние диффузного сознания с безразличием к настоящим и будущим проблемам. Отсюда иногда не понимаемое стремление пациентов не просто употреблять алкоголь, а напиться до бессознательного состояния, «выключиться», «вырубиться», и общая тенденция перехода от более «мягких» наркотиков к более «жёстким».

Гроф считает, что за потребностью многих людей в наркотиках или алкоголе скрывается потребность разрушить и перейти собственные границы (потребность в трансценденции). Путь алкоголика или наркомана к полному падению, а затем возрождению часто становится процессом смерти Эго, а затем возрождения, путём к самости. Каждый алкоголик или наркоман идёт к полному эмоциональному, физическому и духовному самоуничтожению. Когда возникает такое состояние, самоубийство кажется иногда единственным выходом. Человек не осознаёт, что этот процесс внутреннего умирания может быть поворотной точкой, возможностью смерти Эго перед целительным рассветом, а не полным распадом.

 

*

Вслед за Фрейдом и Меннингером Гроф считал, что в основе таких масштабных явлений, как самоубийство, самоувечье и сходных с ними должны лежать феномены сопоставимого масштаба и значимости. Он высказывает предположение, что даже на характер самоубийства может влиять ранний опыт переживаний, связанный с описанными им перинатальными матрицами.