ЗАПИСКИ ОФИЦЕРА СТАВКИ ВЕРМАХТА

Как известно, у Гитлера был весьма странный распорядок дня. Обычно он спал в первой половине дня вплоть до обеда. В 16 часов начиналось оперативное совещание. На нем он заслушивал доклады начальника штаба оперативного руководства вооруженными силами, начальника генерального штаба сухопутных войск, начальника генерального штаба военно-воздушных сил и главнокомандующего военно-морскими силами о событиях, происшедших за последние 24 часа. В этих совещаниях, проводившихся в рабочем бомбоубежище в саду имперской канцелярии, всегда принимало участие большое число людей, многим из которых фактически нечего было там делать. Кроме фельдмаршала Кейтеля и офицеров, сопровождавших вышеназванных генералов (подполковник фон йон, майор барон фон Фрей-таг-Лорингхофен, ротмистр Больдт, майор Бгокс, капитан 3 ранга Людде-Нейрат), присутствовали, как правило, рейхсмаршал Геринг, рейхслейтер Борман, адмиралы Фосс и Вагнер, генерал Бургдорф — адъютант по делам вооруженных сил, адмирал фон Путткамер и полковник фон Белов (его адъютант от военно-воздушных сил), обергруппенфю,рер СС Фегелейн, начальник оперативного отдела штаба военно-воздушных сил генерал Кристиан, двое или трое младших офицеров из числа личных адъютантов Гитлера и несколько стенографисток. Кроме того, на этих совещаниях часто присутствовали Шпеер, Гиммлер, посланник Хевель (от министерства иностранных дел) и иногда Геббельс. В небольшом помещении присутствующие с трудом могли найти себе место; стеснившись, они стояли вокруг стола с оперативной картой, за которым сидел только Гитлер и несколько поодаль стенографистки.

Постоянное хождение и ведшиеся в задних рядах вполголоса разговоры часто мешали работе, но Гитлер обычно не возражал против этого. Заслушав доклады, он сообщал свои решения относительно следующего дня. При этом он лишь иногда прислушивался к предложениям генералов. Как правило, еще до начала оперативного совещания у него было сложившееся мнение, а может быть, он принимал окончательное решение еще в первой половине дня на основании докладов своих адъютантов и переговоров с Борманом, Бургдорфом и Фегелейном. Иногда, когда в результате какого-нибудь непредвиденного события в самый последний момент обстановка изменялась, начиналась длительная более свободная дискуссия, в которой, кроме главнокомандующего и начальников генеральных штабов, активное участие принимал и Борман и которая в большинстве -случаев

* «Военно-исторический журнал», 1964, № 4, стр 92—96.

38*

заканчивалась все же утверждением уже принятых решений. Эти решения передавались обычно между 18 и 19 часами сопровождающими офицерами по телефону начальникам оперативных отделов штаба верховного главнокомандования вооруженных сил, генерального штаба сухопутных войск, военно-морского флота и военно-воздушных сил, которые разрабатывали соответствующие приказы и рассылали их командующим группами армий и т. д.

Получив вечерние донесения, подводящие итог событиям дня, начальник группы управления или оперативного отдела или какой-либо ведущий офицер этого отдела направлялся еще раз в полночь в Берлин для того, чтобы лично доложить Гитлеру итоговые донесения за истекшие сутки. Часто Гитлер заслушивал донесения до 3 часов утра. При этом присутствовало мало людей.

Поездки из Цоссена ' в Берлин и обратно отнимали ежедневно четыре-пять часов рабочего времени из-за разбросанности высших органов управления, вызванной нежеланием Гитлера покидать имперскую канцелярию на последней стадии войны. Существовало опасение, что русские попытаются высадить вблизи Берлина парашютный десант, чтобы захватить приказы главного командования и важные военные документы. Поэтому автомашины, на которых ежедневно ездили в Берлин генерал Кребс и назначенные для доклада офицеры, имевшие при себе оперативные карты с нанесенными на них подробными данными о группировках немецких войск, усиленно охранялись сопровождавшими их машинами, криминальной полицией и т. п. Несмотря на это, я убежден, что русским ничего не стоило напасть на эти автомашины, так как двигающиеся в беспорядке на запад от Одера потоки беженцев из Силезии, Померании, Познани и восточных областей Бранденбурга не давали возможности осуществлять строгий контроль на дорогах, пролегающих вокруг Берлина. Кроме того, как выяснилось некоторое время спустя, в высших штабах даже после пяти с половиной лет войны имелось очень слабое представление относительно методов зойны, применявшихся русскими. Еще не свыклись с мыслью, что фронт находится в 80 км...

В конце марта я первый раз присутствовал на оперативном созещании. При входе в бомбоубежище, расположенное в саду имперской канцелярии, у меня отобрали пистолет, что очень шокировало меня. Больше того, меня подвергли обыску, корректному и вежливому, по, на мой взгляд, все же унизительному, а также просмотрели мою папку. Это была мера предосторожности, может быть, понятная после события 20 июля 1944 г., однако ясно свидетельствовавшая о том, насколько накаленной

¹ В Цоссене находился 1енеральный штаб сухопутных войск 596

была атмосфера недоверия в окружении «фюрера». Я вряд Ли в состоянии описать эту атмосферу. Дух угодничества, нервозности и фальши подавлял каждого не только морально, но и вызывал в нем физическое отвращение. И это, как мне удалось установить из разговора с другими людьми, было не только моим личным впечатлением. Ничто там не было истинным, кроме страха, страха во всех его оттенках, начиная от боязни впасть в немилость «фюрера», вызвать каким-либо необдуманным высказыванием его гнев и кончая животным страхом за свою жизнь Е ожидании надвигающегося конца драмы. Но привычке все еще сохранялись внешние формы, но и они с середины апреля начали исчезать.

Глубоко потрясенный, я наблюдал, как люди, принадлежавшие к высшему руководству, пытались скрыть свое состояние полной беспомощности и безысходности, рисуя в своем воображении совершенно искаженную картину действительности, картину, лживость которой была очевидна для всех присутствовавших.

Больно было видеть, с каким внешним равнодушием, с каким безразличием эти люди решали вопрос о жизни и смерти тысяч, а часто сотен тысяч людей, играли судьбой целых районов, городов, как будто это было в порядке вещей.

Военное искусство было низведено здесь до ремесла. Когда-то превосходно действовавшая машина работала теперь рывками, поршни ее сработались, зажигание отказывало, и она с грохотом и скрежетом разваливалась по частям.

Об ответственности никто не говорил. Думали ли вообще о ней?

Перед тем как я впервые поехал в имперскую канцелярию, один старший офицер сказал мне, что я должен быть готов к тому, что увижу Гитлера совершенно другим человеком, нежели я знал его по фотографиям, документальным фильмам и прежним встречам, а именно: старую развалину. Но то, что я увидел, намного превзошло мои ожидания. Раньше я видел Гитлера мельком всего два раза: в 1937 г. на торжественных празднествах у памятника погибшим солдатам и в 1939 г. во время парада, посвященного дню его рождения. И действительно, тот Гитлер не имел ничего общего с человеком, которому я представился 25 марта 1945 г. и который устало подал мне ослабевшую дрожащую руку.

Я увидел лишь эту развалину и не могу себе позволить высказать иное суждение о Гитлере, как о человеке, кроме того, которое сложилось у каждого о диктаторе на основании его действий, мероприятий и их страшных последствий. Если выразить мои впечатления кратко, то это был человек, знавший, что он проиграл игру, и не имевший больше силы скрыть это. Физически Гитлер являл собой страшную картину: он передвигался с трудом

й неуклюже, выбрасывая верхнюю часть туловища вперед, волоча ноги, когда следовал из своего жилого помещения в рабочий кабинет бомбоубежища. С трудом он moi сохранять равновесие. Если его останавливали на этом коротком путч в 20—30 метров, он должен был садиться на одну из специально поставленных здесь вдоль обеих стен скамеек или держаться руками за своего собеседника.

Левая рука ему не подчинялась, а правая постоянно дрожала. Это не было следствием покушения 20 июля 1944 г., а наблюдалось, как мне сказали, уже зимой 1941/1942 г. В результате шока, полученного при покушении, даже наступило временное улучшение. Увидев Гитлера в бомбоубежище, я припомнил, что почти на всех прежних фотографиях он обхватывает левой рукой локоть правой. Мне кажется, что это было следствием отравления газом в первую мировую войну.

Глаза Гитлера были налиты кровью. Хотя все предназначенные для него документы и бумаги отпечатывались на специальных «машинках фюрера», размеры букв которых превосходили в три раза размеры букв обыкновенных пишущих машинок, он мог читать их лишь с помощью очень сильных очков. С уголков его губ часто стекала слюна — жалкая и отвратительная картина.

По сравнению с физическим состоянием духовно Гитлер был еще бодр. Правда, иногда у него обнаруживались признаки утомления, однако еще часто он демонстрировал свою достойную удивления память, которой он (главным образом это касается цифровых и технических данных) все время поражал окружающих его лиц, в результате чего его аргументы приобретали убедительность, их трудно было опровергнуть.

Резкой противоположностью его способности быстро оценивать положение и выделять в тактических вопросах самое существенное из множества представлявшихся ему докладов и донесений, которые зачастую противоречили друг другу из-за различия источников, чутьем определять едва еще наметившуюся опасность и реагировать на нее, было отсутствие гибкости мышления и упорство, с которым он придерживался однажды поставленной политической и стратегической цели. Он ни на шаг не отклонялся от пути, который себе наметил, даже тогда, когда >же все предпосылки к достижению цели переставали существовать. Он шел по этому пути, как будто бы на глаза его были надеты шоры, не оглядываясь ни налево, ни направо. Гитлер казался мне тем «Гансом-невидящим», известным нам по детским иллюстрированным книжкам, который шагает вперед, вперив свой взор в какой-то витающий в облаках призрак, не ведая, что он идет к глубокой пропасти.

С недовольством и упрямством отвергал он все попытки изобразить истинное положение вещей и доказать ему, что войска

устали, что их боеспособность постоянно падает вследствие чудовищных потерь и поспешной, а потому недостаточной, боевой подготовки пополнения, что нет почти никаких материальных и людских резервов — иными словами, что Германия находится накануне военного поражения. Он так запутался в той сети лжи, которой сам пытался опутать других, и с успехом делал это в течение многих лет, что не в состоянии был уже из нее выбраться. У меня создалось впечатление, что он сам стал величайшей жертвой своей лжи, что эта ложь, быть может, ввела в заблуждение в первую очередь его самого. Он сам верил в число дивизий, которые часто представляли собой одни штабы, были обозначены на карте флажками и создавали впечатление боеспособных соединений Он сам верил в чудо-оружие, потому что хо тел в него верить. В каждом военном неуспехе он видел предательство военачальников, их позорную несостоятельность, трусость войск, потому что не хотел верить в то, что духовные и физические силы войск перенапряжены. Он ничего не хотел знать о том, что условия, в которых немецкому солдату вследствие материального и численного превосходства противника приходилось сражаться в 1945 г., были несравнимо хуже, нежели в 1918 г., и он ничего не знал об этом.

В каждом доброжелательном совете, в каждом возражении ему чудилась попытка сбить его с заранее намеченного пути. Он никому не доверял, кроме самого себя. Никому не верил, кроме самого себя, ни во что не верил, кроме как в свою собственную ложь.

Когда в ночь с 20 на 21 апреля я докладывал Гитлеру о прорыве советских войск в районе Котбуса, который привел к крушению Восточного фронта и окружению Берлина, я находился с ним—это было единственный раз — один на один. За несколько часов до этого Гитлер принял решение перенести свою ставку, штаб верховного главнокомандования, а также генеральные штабы сухопутных войск и военно-воздушных сил за исключением небольших вспомогательных штабов в так называемую «Альпийскую крепость», т. е. в район Берхтесгадеиа и южнее Эта «Альпийская крепость» существовала только на бумаге Кроме создания нескольких тыловых органов, ничего не было подготовлено для обороны этого «редута». Намеревался ли Гитлер 20 апреля сам вылететь туда и оттянуть свой конец на несколько дней, представляется мне сомнительным Приказ о переводе высших штабов в Альпы привел к тому, что этой ночью все. кто находился в имперской канцелярии и обычно проявлял интерес к оперативным совещаниям, были заняты упаковкой и погрузкой своего многочисленного багажа. Даже стенографист не явился Пришлось специально вызвать секретаршу, чтобы застенографировать мой доклад. Гитлер внимательно слушал полные трагизма донесения, но снова не нашел иного объяснения

успеху советских войск, кроме слова «предательство». Учитывая, что при этом не было свидетелей, я набрался храбрости и задал Гитлеру вопрос: «Мой фюрер, вы так* много говорите о предательстве военного командования и войск. Верите ли вы, что действительно совершается так много предательства?» Гитлер б,росил на меня нечто вроде сочувствующего взгляда, выражая тем самым, что только дурак может задать такой глупый вопрос, и сказал: «Все неуспехи на Востоке объясняются только предательством...» У меня было такое впечатление, что Гитлер твердо в этом убежден...

В последние месяцы я все время ставил перед собой вопросы: почему Гитлер продолжал борьбу, когда он уже должен был знать, что он ее проиграет и что каждый день сопротивления и каждая попытка уйти от уже неотвратимой судьбы стоит немецкому народу новых неисцелимых ран, несет ему уничтожение н ужас. Верил ли он в действительности до последнего часа в себя и в свою силу? Многое говорит за то, что даже в апреле 1945 г. он не терял надежды и что его фантазия, прямо-таки рабски подчиненная воле, казалась ему тем спасительным средством, за которое он стремился уцепиться. В эти дни он все время стремился убедить свое окружение в том, что американцы и англичане не оставят его в беде (дословно') как первого защитника западной культуры и цивилизации от восточных варваров, что они предложат ему перемирие, чтобы он успешно мог продолжать борьбу против Советов. Больше того, они окажут ему в этой борьбе даже материальную помощь. Когда было получено известие о смерти Рузвельта, в «бункере фюрера» эти настроения перешли даже в уверенность, что война с Западом окончена Проводились исторические параллели со смертью Елизаветы, которая дала возможность Фридриху II избежать неблагоприятного исхода Семилетней войны. Стремление Гитлера сравнивать себя с Фридрихом Великим, вероятно, сыграло здесь некоторую роль.

Но одновременно с высказыванием надежды на возможность достижения договоренности с западными державами Гитлер отдавал приказы об использовании всех средств для задержания продвижения группы армий Монтгомери на Берлин и к нижнему течению Эльбы.

Лишь 23 апреля он дал свое согласие на использование!2-й армии, которая сосредоточивалась по обе стороны Эльбы на участке Дессау, Лауенбург с задачей оборонять Берлин с запада, для наступления на восток с целью дрблокады Берлина, отказавшись таким образом от сопротивления войскам западных союзников.

В ночь с 20 на 21 апреля после разговора с Гитлером о мнимом предательстве командования 4-й армии я собирался уже покинуть помещение для оперативных совещаний. В этот мо-

мент посланник Хевель из министерства иностранных дел просунул голову в дверь и спросил: «Мой фюрер, есть ли у вас для меня какие-либо приказания?» Когда Гитлер ответил, что приказаний не будет, Хевель сказал: «Мой фюрер, сейчас без пяти секунд 12 часов. Если вы намерены еще достичь чего-либо с помощью политики, то позже этого уже ничего невозможно будет сделать». Тихим, совершенно изменившимся юлосом Гитлер ответил, медленно покидая помещение и с трудом волоча за собой ноги: «Политика? Больше я политикой не занимаюсь. Она мне опротивела. Когда я буду мертв, вам много придется заниматься политикой». В его голосе слышалось глубокое разочарование, сознание того, что человек все проиграл. Эти слова, этот голос заставили меня содрогнуться.

«Больше я не занимаюсь политикой» — он уже в течение многих лет не занимался ею, все поставив иа одну карту, на военную. Быть может, политика была «противна» ему уже в течение целого ряда лет, потому что он знал, какую жалкую роль он играл в ней по сравнению с Черчиллем, Рузвельтом, Сталиным, знал, что он, как полностью обанкротившийся человек, станет посмешищем всего мира. Не страшился ли он настолько этой судьбы, что видел лишь один путь к ведению переговоров — б качестве военного победителя в лучах славы, которые скрывают все его слабости? Понимал ли Гитлер несоответствие между тем, чем он был в действительности, и тем, кем он хотел быть"? Или он предпочитал войти в мировую историю лучше как величайший преступник всех времен, нежели допустить, чтобы над ним повсюду смеялись?

На следующий день, когда Гитлер узнал, что в некоторых городах и деревнях при приближении американских танков вывешивались белые флаги, я услышал из его уст слова: «Если немецкий народ стал труслив и слаб, он не заслуживает ничего иного, как позорной гибели».

88*