Разговоры с замечательными людьми 7 страница

Вскоре после нашего знакомства он рассказал мне шутку, ко­торая ему очень нравилась и которую он много раз рассказывал во многих аудиториях. Мне кажется, что она может служить ключом к пониманию его мышления и способу представления своих людей. Вот как он ее рассказывал:

У одного человека был мощный компьютер, и ему хотелось уз­нать, смогут ли компьютеры когда-нибудь мыслить. И он задал своему компьютеру вопрос, конечно же, на великолепном фортра­не: «Сможешь ли ты когда-нибудь мыслить, как человек?» Ком­пьютер пощелкал, потрещал, помигал и наконец выдал свой ответ на бумагу, где было аккуратно напечатано: «ЭТО НАПОМИНА­ЕТ МНЕ ОДНУ ИСТОРИЮ.

Бэйтсон считал истории, притчи и метафоры существенным выражением человеческой мысли, человеческого разума. Хотя он мыслил очень абстрактно, он никогда не обращался с какой-либо идеей чисто абстрактным образом, а всегда представлял ее кон­кретно, рассказывая какую-нибудь историю.

Важная роль историй в мышлении Бэйтсона глубоко связана с вниманием к отношениям. Если бы мне нужно было в одном слове выразить то, что содержится в его учении, этим словом было бы «отношение». Он всегда говорил об этом. Центральный аспект воз­никающей парадигмы (может быть, самый центральный) – это пере­ход от объектов к отношениям. По Бэйтсону, отношения должны быть основанием всех определений. Биологическая форма собира­ется из отношений, а не из частей, и то же относится к человечес­кому мышлению, только так мы можем мыслить.

Бэйтсон часто подчеркивал, что для точного описания приро­ды нужно стараться говорить на ее собственном языке. Однажды он продемонстрировал это весьма драматически, спросив участни­ков своего семинара: «Сколько пальцев у вас на руке?» После не­доуменной паузы кое-кто сказал нерешительно: «Пять». И Бэйтсон воскликнул: «Нет!» Кто-то попробовал сказать про четыре, и Бэйт­сон опять воскликнул свое: «Нет!» Наконец, когда все были озада­чены, он сказал: «Нет! Правильный ответ состоит в том, что такой вопрос не нужно задавать; это глупый вопрос. Такой ответ дало бы вам растение, потому что в мире растений, вообще в мире живых существ, нет таких вещей, как пальцы; есть только отно­шения».

Поскольку отношения – сущность мира живого, то лучше все­го, полагал Бэйтсон, для его описания говорить на языке отноше­ний. Именно это и достигается рассказыванием историй. Истории, любил говорить Бэйтсон, это царский путь к изучению отношений. В истории важен и истинен не сюжет, не люди и вещи, а отноше­ния между ними. Бэйтсон определял историю как «совокупность формальных отношений, развертываемую во времени», и к этому он стремился во всех своих семинарах – развернуть сеть формаль­ных отношений посредством собрания историй.

Итак, бэйтсоновским излюбленным методом было представле­ние своих идей в виде историй, и он любил их рассказывать. Он подходил к своей теме с разных точек зрения, время от времени варьируя одну и ту же тему. Он касался того и этого, отпуская шуточки в промежутках, перепрыгивая от описания растения к балинезийскому танцу, потом к играм дельфинов, различию между египетской и иудео-христианской религиями, к диалогу с шизофре­ником, и так далее. Этот стиль общения был очень занимателен, и за ним очень приятно было следить, но крайне трудно следовать. Для непосвященного, для того, кто не был способен уследить за сложным паттерном, бэйтсоновский стиль изложения мог показать­ся просто болтовней о том, о сем. Но на самом деле в основе его историй лежал определенный связующий паттерн отношений, и для него этот паттерн воплощал великую красоту. Чем более сложным становился паттерн, тем большую красоту он воплощал: «Мир ста­новится тем более прекрасным, чем более он сложен», – любил говорить он.

Бэйтсона увлекала красота, проявляющаяся в сложных паттер­нах отношений, и он получал большое эстетическое наслаждение от описания этих паттернов. Это наслаждение было столь сильным, что часто в увлечении он, рассказывая историю, вспоминал о дру­гом звене в этом паттерне, что вело его к другой истории. История наслаивалась на историю, одна в другой; их система представляла тонкие отношения, а прослаивающие все это шутки давали этим отношениям дальнейшее развитие.

Бэйтсон мог быть и очень театральным, так что не без основа­ний он в шутку называл свои эсаленские семинары «шоу». И часто случалось, что он так увлекался поэтической красотой сложных паттернов, которые он описывал, шутками и анекдотами разного рода, что в конце концов ему не хватало времени, чтобы связать все воедино. Если нити, которые он натянул в течение семинара, в конце концов не сходились в общую сеть, то не потому, что они вообще не были связаны или что Бэйтсон не мог их связать, а просто потому, что, увлекшись, он забыл о времени. Или после часа-двух ему надоедало говорить и он полагал, что связи достаточ­но очевидны, чтобы каждый мог соединить их в единое целое без посторонней помощи. В такие моменты он просто говорил: «Я ду­маю, что теперь настало время для вопросов», – но при этом он постоянно отказывался давать прямые ответы на задаваемые вопро­сы, а отвечал рассказом новых историй.

«О чем это все»

Одна из бэйтсоновских идей состоит в том, что структура при­роды и структура разума отражают друг друга, что природа и разум составляют необходимое единство. Таким образом, эпистемология – «изучение того, как это возможно, что вы можете что-то знать», – для Бэйтсона не абстрактная философия, а ветвь естественных историй[5].

В изучении эпистемологии Бэйтсон постоянно подчеркивал, что логика не годится для описания биологических паттернов. Логика прекрасно может быть использована для описания линейных при­чинно-следственных систем, но если причинные цепи становятся замкнутыми, а в мире живого это именно так, то их описание с точки зрения логики порождает парадоксы. Это справедливо даже для неживых систем, включающих механизмы обратной связи, и Бэйтсон часто использовал в этой связи пример термостата.

Когда температура падает, термостат включает нагреватель; это заставляет температуру подниматься, что заставляет термостат его выключить, тем самым заставляя температуру падать, и так далее. Применение логики обращает описание этого механизма в пара­докс: если в комнате слишком холодно, обогреватель включается; если обогреватель включается, в комнате становится слишком жар­ко; если в комнате становиться слишком жарко, обогреватель выключается и т.д. Иными словами, если происходит включение, то происходит выключение; если выключение, то – включение. Это про­исходит потому, говорит Бэйтсон, что логика безвременна, в то время как причинность предполагает время. Если учитывать время, то пара­докс превращается в колебание. Точно так же, если вы запрограмми­руете компьютер на разрешение одного из классических парадоксов аристотелевской логики (например, когда грек говорит, что все греки лгут, говорит ли он правду?), компьютер будет давать ответ «ДА– НЕТ–ДА–НЕТ–ДА–НЕТ...», превращая парадокс в колебание.

Я помню, когда Бэйтсон рассказал мне об этой идее, она произ­вела на меня большое впечатление, потому что проливала свет на то, что я сам часто наблюдал Философские традиции, следующие динамическим воззрениям на реальность и включающие представ­ления о времени, изменении и флуктуации как существенные эле­менты, часто подчеркивают парадоксы. Они часто пользуются пара­доксами как средствами обучения, чтобы заставить учеников осоз­нать динамическую природу реальности, где парадоксы растворя­ются в колебании. Лао-Цзы на Востоке и Гераклит на Западе – возможно наиболее известные примеры философов, широко пользо­вавшихся этим методом.

Бэйтсон постоянно подчеркивал в своей эпистемологии фунда­ментальную роль метафоры в мире живого. Для иллюстрации этого он часто писал на доске следующие два силлогизма:

Люди смертны. Люди смертны.

Сократ – человек. Трава смертна.

Сократ смертен. Люди – это трава.

Первый из них известен как «сократовский силлогизм»; второй я бы назвал бэйтсоновским[6]. Бэйтсоновский силлогизм неправилен в мире логики; его значимость имеет другую природу. Это метафо­ра, и она принадлежит языку поэтов.

Бэйтсон указывал, что первый силлогизм касается классифика­ции, которая устанавливает принадлежность к классу посредством идентификации субъекта («Сократ – человек»), в то время как второй силлогизм использует отождествление предикатов («Люди умирают – трава умирает»). Иными словами, сократовский силло­гизм отождествляет предметы, а бэйтсоновский – паттерны. Вот почему метафора, по Бэйтсону, – это язык природы. Метафора выражает структурное сходство, или, еще лучше, сходство органи­зации, и в этом смысле метафора – центральная бэйтсоновская тема. В какой бы области он ни работал, он искал метафоры приро­ды, «связующий паттерн».

Таким образом, метафора – это логика, на которой построен весь мир живого, а поскольку это также и язык поэтов, то Бэйтсону очень нравилось соединять фактические утверждения с поэзией. На одном эсаленском семинаре, например, он процитировал по па­мяти, почти точно, прекрасные строки из «Свадьбы рая и ада» Уи­льяма Блейка:

Дуалистические религии утверждают, что в человеке есть два реально существующих принципа – тело и душа; что энергия исходит лишь из тела, а разум целиком принадлежит душе; что Бог обречет человека на вечные муки, если он будет следовать своим энергиям. Истина же состоит в том, что у человека нет тела, отличного от души, а так называемое тело – это часть души, различимая пятью чувствами; что энергия – это вся жизнь и принадлежит телу; что разум – это предел, или окружность энергии и что энергия – это вечный восторг [7].

Хотя Бэйтсон иногда любил представлять свои идеи в поэти­ческой форме, его мышление было мышлением ученого, и он всегда подчеркивал, что работает в науке. Он определенно считал себя интеллектуалом. «Моя работа – думать», – мог бы он сказать, но он располагал так же и сильной интуицией, которая проявлялась, в частности, в том, как он наблюдал природу. Он обладал уникальной способностью воспринимать природные феномены посредством очень концентрированного наблюдения. Это не было только научным на­блюдением. Бэйтсон каким-то образом мог наблюдать растение или животное всем своим существом, симпатией и страстью. И когда он говорил об этом, он описывал растение с любовью к мельчайшим деталям, используя язык, который, как он полагал, принадлежит самому растению, чтобы говорить об общих принципах, которые он извлекал из своего непосредственного контакта с природой.

Бэйтсон считал себя прежде всего биологом и рассматривал множество других областей, которыми он занимался – антрополо­гию, эпистемологию, психиатрию и другие, – как ветви биологии. Но он не был редукционистом; его биология не была механистичес­кой. Областью его изучения был мир «живых вещей», а целью – обнаружение принципов организации в этом мире.

Материя, по Бэйтсону, всегда организованна: «Я ничего не знаю о неорганизованной материи, если таковая есть», – писал он в «Разуме и природе», и паттерны ее организации становились для него все более прекрасными по мере возрастания их сложности. Бэйтсон постоянно настаивал, что он монист, что он создает науч­ное описание мира, которое не разделяет Вселенную дуалистичес­ки на разум и материю или на какие-либо другие отдельные реаль­ности. Он часто указывал, что иудео-христианская религия, пре­тендующая на монизм, по существу дуалистична, поскольку она отделяет Бога от Его творения. Точно так же он настаивал на необ­ходимости исключить все другие сверхъестественные объяснения, поскольку они разрушили бы монистическую структуру его науки.

Это не означает, что Бэйтсон был материалистом. Напротив, его мировоззрение было глубоко духовным, проникнутым тем ро­дом духовности, который составляет самую суть экологического сознания. В соответствии с этим он не был равнодушен к этичес­ким вопросам; особенно его тревожила гонка вооружений и разру­шение среды обитания.

Новое понятие разума

Самым важным вкладом Бэйтсона в научную мысль, с моей точки зрения, явились его идеи относительно природы ума. Он со­здал радикально новое представление о разуме, которое представляет для меня первую успешную попытку преодолеть картезиан­ский дуализм, создавший столько проблем для западного мышления и западной культуры.

Бэйтсон предложил определять разум как системный феномен, характерный для «живых вещей». Он перечислил ряд критериев, которым системы должны удовлетворять для возникновения разу­ма. Каждая система, удовлетворяющая этим критериям, будет спо­собна оперировать с информацией и обладать другими проявления­ми, которые мы ассоциируем с разумом – мышлением, научением, памятью и др. С точки зрения Бэйтсона, разум – это необходимое и неизбежное следствие определенной сложности, возникающее задолго до того, как в организмах складывается мозг и центральная нервная система. Он так же подчеркивал, что ментальные характе­ристики свойственны не только индивидуальным организмам, но так же социальным и экологическим системам, что разум присущие толь­ко телу, но также проводящим путям и сообщениям вне тела.

Разум нервной системы? Разум, проявляющийся во всех систе­мах, удовлетворяющих определенным критериям? Разум, содержа­щийся в проводящих путях и сообщениях вне тела? Эти идеи пона­чалу были столь новы для меня, что я не мог увидеть в них никако­го смысла. Бэйтсоновское понятие разума казалось не имеющим никакого отношения к тому, что я ассоциировал с этим словом, и прошло несколько лет, прежде чем эти радикально новые идеи про­никли в мое сознание и вошли в мое мировоззрение на всех уров­нях. Чем в большей степени мне удавалось включить бэйтсонов­ское понятие разума в свое мировоззрение, тем более освобождаю­щим и вдохновляющим оно для меня становилось и тем более я понимал его колоссальные следствия для будущего научной мысли. Первый проблеск понимания бэйтсоновского представления о разуме пришел ко мне, когда я познакомился с теорией самооргани­зующихся систем Ильи Пригожина – физика, химика и нобелев­ского лауреата. По Пригожину, паттерны организации, характер­ные для живых систем, могут быть обобщены в едином динамичес­ком принципе, принципе самоорганизации. Живой организм – это самоорганизующаяся система, что означает, что ее упорядоченность не навязывается ей окружающей средой, а устанавливается самой системой. Иными словами, самоорганизующиеся системы проявля­ют определенную степень автономии. Это не означает, что они изо­лированы от своей среды; напротив, они постоянно взаимодейству­ют со средой, но это взаимодействие не определяет их организа­цию; они являются самоорганизующимися.

За последние 15 лет теория самоорганизующихся систем была довольно детально развита под руководством Пригожина учеными из различных сфер знания. Понять эту теорию мне помогли продол­жительные разговоры с Эрихом Янчем, выдающимся системным тео­ретиком, одним из учеников и интерпретаторов Пригожина. Янч жил в Беркли, где и умер в возрасте 52 лет, в 1980 году, в том же году, что и Бэйтсон. Его книга «Самоорганизующаяся Вселенная» была для меня одним из главных источников при изучении живых систем, и я живо помню наши продолжительные и интенсивные дискуссии, которые доставляли мне еще особое удовольствие тем, что велись на немецком языке, поскольку Янч был, как и я сам, австрийцем.

Именно Эрих Янч указал мне на связь между пригожинским понятием самоорганизации и бэйтсоновским понятием разума. Дей­ствительно, когда я сравнил пригожинские категории самоорганизующихся систем с бэйтсоновскими критериями ментальных про­цессов, я нашел их очень похожими, почти что тождественными. Я тут же понял, что это означало, что разум и самоорганизация явля­ются разными аспектами одного и то же явления – жизни.

Эта догадка означала для меня не только начало понимания бэйтсоновской концепции разума, но так же и совершенно новое представление о явлении жизни. Я с трудом дождался, когда я смо­гу снова увидеть Бэйтсона, воспользовался первой же возможнос­тью посетить его и проверил свое понимание. «Смотрите, Грегори, – сказал я, принимаясь вместе с ним за кофе, – ваши критерии разума кажутся мне тождественными критериям жизни». Он без колебаний посмотрел мне прямо в глаза и сказал: «Вы правы. Ра­зум – это сущность живого».

С этого времени мое понимание отношения между разумом и жизнью, или разумом и природой, как говорил об этом Бэйтсон, продолжали углубляться, и вместе с этим я начал глубже ценить богатство и красоту бэйтсоновского мышления. Я вполне понял, почему для него было невозможно разделить разум и материю. Принципы организации живого Бэйтсон рассматривал как менталь­ные по существу, а разум – как присущий материи на всех уров­нях жизни. Таким образом, он осуществил уникальный синтез по­нятия разума с понятием материи, синтез, который как он любил отмечать, не был ни механистическим, ни сверхъестественным.

Бэйтсон определенно различал разум и сознание и пояснял, что сознание не включалось (или пока не включалось) в его поня­тие разума. Я часто пытался добиться от него каких-либо утвержде­ний о природе сознания, но он всегда отказывался делать это, гово­ря, что это еще один великий незатронутый пока вопрос, следую­щий вызов науке. Природа сознания и природа науки о сознании – если таковая могла существовать – стали центральными темами в моих разговорах с Р.Д. Лэйнгом. Лишь в этих разговорах, которые начались через несколько месяцев после смерти Бэйтсона, я начал понимать, почему Бэйтсон столь твердо отказывался обсуждать природу сознания. И я не удивился, когда позже Лэйнг во время своего бэйтсоновского семинара в Эсалене прочел из «Разума и природы»:

Все хотят, чтобы я поторопился. Но это чудовищно, это вульгар­ность, редукционизм, кощунство, если хотите, спешить со слиш­ком упрощенным вопросом. Это грех против... эстетики, и против сознания, и против того, что свято.

Разговоры с Робертом Ливингстоном

В течение весны и лета 1980 года постепенно формировались очертания главы «Системный подход к жизни», которая должна была стать центральной в представлении новой парадигмы в моей книге «Поворотный пункт». Обрисовать контуры новой системы пред­ставлений, которая могла бы послужить основой для биологии, пси­хологии, здравоохранения, экономики и других сфер, было бы для меня непосильной задачей, если бы не помощь нескольких выдаю­щихся ученых.

Одним из тех, кто терпеливо наблюдал за ростом моих знаний и уверенности в себе и помогал советами и полезными обсуждения­ми в нужные моменты, был Роберт Ливингстон, профессор невро­логии в Калифорнийском университете Сан-Диего. Именно Боб Ливингстон побудил меня включить пригожинскую теорию в мою систему, и он же, более чем кто-либо, помог мне исследовать много­образные аспекты новой системной биологии. Наш первый длинный разговор состоялся в маленькой лодочке в Яхт-Харбор в Ла-Джолее, где мы просидели несколько часов, качаясь на волнах и обсуждая разницу между машинами и живыми организмами. Позже я беседовал попеременно с Ливингстоном и Янчем, сверяя свое понимание с их знаниями, и Боб Ливингстон очень помог мне пре­одолеть трудности включения в мою систему бэйтсоновского поня­тия разума.

Наследие Бэйтсона

Интеграция наиболее передовых идей из различных областей знания в единую концептуальную систему оказалась трудным пред­приятием. Когда у меня возникали вопросы, на которые я не мог сам найти ответа, я обращался к специалистам из соответствую­щих областей, но иногда я сталкивался с вопросами, которые не мог связать с определенным предметом или школой мысли. В таких случаях я часто писал на полях рукописи: «Спросить Бэйтсона» – и обращался к нему при очередной встрече.

К сожалению, некоторые из этих вопросов так и остались без ответа. Грегори Бэйтсон умер в июле 1980 года, и я так и не успел показать ему свою рукопись. Я писал первые абзацы главы, на ко­торую он оказал столь сильное влияние, на следующий день после траурного собрания в месте, где был развеян его прах, у скал, где речка Эсален впадает в Тихий Океан, священное место похорон индейского племени, от которого получил свое название Эсаленский институт.

Удивительно, что я чувствовал себя ближе всего к Бэйтсону в последнюю неделю перед его смертью, хотя в течение этой недели я его даже не видел. Я интенсивно работал над своими заметками относительно понятия разума, и при этом я не только впитывал его идеи, но прямо-таки слышал его характерный голос и чувствовал его присутствие. Иногда мне казалось, что Бэйтсон смотрит через плечо на то, что я пишу, и я вступал с ним в интимный диалог – гораздо более интимный, чем в начале реальных разговоров.

Я знал, что Бэйтсон в это время был болен и лежал в больнице, но не подозревал, насколько это было серьезно. Тем не менее од­нажды мне приснилось, что он умер. Сон поразил меня, и я утром позвонил в Эсален Кристине Гроф, и она сказала мне, что Бэйтсон умер накануне.

Похоронная церемония по Грегори Бэйтсону была одной из самых прекрасных, какие мне доводилось видеть. Большая группа людей – семья Бэйтсона, друзья и работники Эсаленского инсти­тута – уселись вкруг на лужайке над океаном с маленьким алта­рем, в котором находился прах Бэйтсона, его портрет, ладан и мно­жество цветов. Играющие вдали дети, собаки, птицы и другие зве­ри наполняли воздух шумом, смешивавшимся с рокотом океанских волн, напоминая о единстве всей жизни. Церемония разворачива­лась без какого-либо предварительного плана или схемы, как само­организующаяся система. Никто не руководил ею, и каким-то обра­зом каждый сам знал, что ему следует внести. Бенедиктинский мо­нах из соседнего приюта, которого Бэйтсон часто навещал, прочел несколько молитв. Дзэнский монах из Сан-Франциско совершил несколько ритуалов и пел. Другие люди также пели и играли на музыкальных инструментах, кто-то читал стихи; иные говорили о своих отношениях с Бэйтсоном.

Когда пришла моя очередь, я коротко подытожил бэйтсоновскую концепцию разума. Я выразил уверенность, что она окажет сильное воздействие на будущее научное мышление, и добавил, что в этот самый момент она может помочь нам пережить смерть Бэйт­сона. «Часть его ума, – говорил я, – конечно, исчезла вместе с его телом, но значительная часть по-прежнему вокруг нас и будет вокруг нас длительное время. Это часть, которая участвует в на­ших отношениях друг с другом и с окружающим; отношения, которые подвергались глубокому влиянию бэйтсоновской личности. Как вы помните, одним из любимых выражений Бэйтсона было — «свя­зующий паттерн». Я думаю, что Бэйтсон сам стал таким паттерном. Он будет продолжать связывать нас друг с другом и с космосом. Я полагаю, что, когда на следующей неделе мы придем друг к другу в дом, мы не будет чужими друг другу, нас свяжет «связующий пат­терн» – Грегори Бэйтсон».

Двумя месяцами позже я проезжал через Испанию по дороге на международную конференцию около Сарагоссы. Я должен был сделать пересадку около Аранхуеза, маленького городка с музы­кальным именем; между поездами было время, и я пошел прогу­ляться. Было раннее утро, но уже становилось жарко, и я остано­вился возле рынка, где два торговца начинали выгружать на свои прилавки фрукты и овощи в ожидании первых покупателей.

Я сел за столик в тени около киоска, купил себе кофе и «Эль пайс» – испанскую национальную газету. Я сидел, смотрел на про­давцов и их покупателей и думал о том, что я здесь совершенно чужой. Я не очень хорошо представлял себе, в каком именно месте Испании я был; то, что вокруг меня происходило, могло быть таким же и лет четыреста тому назад. Мне нравилось это так же, как и перелистывание газеты, которую я не мог прочесть и купил скорее для того, чтобы не отличаться от окружающих.

Но когда я открыл одну из средних страниц, мир изменился. Наверху большими черными буквами было написано: «ГРЕГОРИ БЭЙТСОН (1904–1980)». Это был большой панегирик и обзор бэйтсоновских работ, и, глядя на него, я уже перестал чувствовать себя иностранцем. Маленький рынок, Аранхуез, Испания, вся Земля – все это стало моим домом. Я глубоко почувствовал свою причаст­ность – физическую, эмоциональную и интеллектуальную – и непосредственно пережил тот идеал, о котором говорил нескольки­ми неделями раньше: Грегори Бэйтсон – связующий паттерн.

4. СТРАНСТВИЯ В ОДНОМ И ТОМ ЖЕ ОКЕАНЕ

Станислав Гроф и Р.-Д. Лэйнг

Когда я решил написать книгу о недостатках механистического взгляда на мир и возникновении парадигмы в различных областях знания, мне было очевидно, что в одиночку я не справлюсь со всей необходимой для этого работой. Я бы не смог проанализировать обширнейшую литературу даже по какой-то одной дисциплине помимо физики, чтобы выяснить, где происходят фундаментальные измене­ния, где появляются существенно новые идеи. Что уж говорить о нескольких областях. Таким образом, новая книга с самого начала замышлялась мной как продукт некоего коллективного творчества.

Сначала я думал о коллективной монографии, которая была бы сделана по образцу моего семинара «По ту сторону механистичес­кой картины мира». Я проводил этот семинар весной 1976 года в Калифорнийском университете в Беркли, и в нем принимали учас­тие несколько специально приглашенных мною ученых. Позже я решил все-таки написать книгу сам, но при помощи группы специ­альных консультантов. Я рассчитывал, что они напишут для меня тексты научных обзоров по темам, в которых они являются экспер­тами, составят списки необходимой литературы, которую я должен был бы прочитать и помогут разобраться с концептуальными про­блемами, которые будут возникать по ходу работы над книгой. Я решил сконцентрироваться на четырех дисциплинах – биологии, медицине, психологии и экономике. С начала 1977 года я приступил к поиску консультантов в этих областях.

В то время я находился под сильным влиянием философии да­осизма. Я стремился развить в себе способности к интуитивному осознанию, пытался вникнуть в «логику» движения по пути Дао. Я практиковал искусство «вy-вей» [8], то есть стремился не противодействовать «естественному ходу вещей», ожидая подходящего момен­та, не форсируя событий. Я все время вспоминал метафору Кастанеды о кубическом сантиметре удачи: «Шанс выпадает лишь время от времени, но «воин» умеет дождаться этого момента благодаря своей внутренней дисциплине и острой интуиции».

Приступая к подбору консультантов, я не предпринимал ника­кого систематического поиска. Я рассматривал эту задачу как часть моей даосской практики. Я знал: все, что мне нужно было сделать, это быть бдительным и сосредоточиться на главной цели, и рано или поздно нужные люди появятся на моем пути. Я хорошо пони­мал, что искал. Мне нужны были люди, которые бы обладали глубо­кими и систематическими знаниями в своей области, были бы оригинальными мыслителями и разделяли холистический взгляд на мир; исследования которых внесли бы важный вклад в их собственную научную область, но выходили при этом за рамки традиционных академических дисциплин. Я искал людей, которые, подобно мне, были бы бунтовщиками и новаторами.

Такой способ выбора консультантов оказался на редкость удач­ным. В течение трех последующих лет я встретил множество выда­ющихся людей, которые оказали глубокое влияние на мои взгляды и огромную помощь в подготовке книги. Четверо из них согласи­лись работать со мной в качестве моих специальных консультантов, приняв предложенный план сотрудничества. Исследуя концепту­альные сдвиги в различных областях знания и обнаруживая удиви­тельные связи и взаимоотношения между ними, я черпал гораздо больше из живых бесед и дискуссий с людьми, чем из книг. У меня выработалось чутье на людей, которые исследовали возможности новых подходов в науке. Иногда мне было достаточно услышать случайную реплику или вопрос, задаваемый участником какого-ни­будь семинара, чтобы опознать нужного мне человека. Знакомясь с такими людьми ближе, вовлекая их в живую беседу, я становился способен «распалить» собеседников, стимулировать их к тому, что­бы в изложении своих новаторских идей они пошли дальше того, что было уже сформулировано и осмыслено ими.

Это были годы увлекательных интеллектуальных исканий, чрез­вычайно расширившие круг моих познаний. Пожалуй, в наиболь­шей степени это относится к моему пониманию психологии – дис­циплины, в которой я был весьма слабо информирован и которая превратилась для меня в интереснейшую область знаний, опыта и личностного роста. В шестидесятые годы и в начале семидесятых я накопил немалый багаж в изучении различных уровней сознания. Однако основой для этих поисков служили восточные духовные традиции. Я узнал от Алана Уотса, что эти традиции, в особенности буддийские, могут рассматриваться как восточный аналог западной психотерапии. Я тоже выражал эту точку зрения в «Дао физики». Но, в сущности, я совсем не знал тогда психотерапию. Я прочитал всего одну работу Фрейда и, может, две-три статьи Юнга, который показался мне интересным автором, поскольку его идеи весьма со­ответствовали ценностям контркультуры. Что касается психиатрии, то эта область была для меня совершенно неизведанной. Я имел лишь смутное представление о психотических состояниях из дис­куссий шестидесятых годов о психоделических веществах и – в какой-то мере – из необычных спектаклей экспериментального те­атра, горячим поклонником которого я был на протяжении четырех лет моей жизни в Лондоне.

Как ни парадоксально, именно психологи и психотерапевты, несмотря на мое невежество в этих областях, вскоре стали моей самой чуткой и доброжелательной профессиональной аудиторией, когда я путешествовал по стране с лекциями о «Дао физики». Есте­ственно, в наших многочисленных беседах мы далеко выходили за рамки обсуждения проблем физики и восточной философии. Весь­ма часто отправной точкой для такого рода отступлений служили теории Юнга. Так, мои познания в области психологии со временем расширялись и углублялись. Однако эти беседы были лишь прелю­дией к встрече с двумя выдающимися людьми, общение с которыми станет для меня своеобразным «испытанием разума», побуждая меня мыслить о том, что раньше казалось немыслимым. Именно этим людям я обязан самой значительной частью того, что мне удалось понять в многообразии сфер человеческого сознания. Их имена – Станислав Гроф и Рональд-Дэвид Лэйнг.