Разговоры с замечательными людьми 12 страница

После короткой паузы Лэйнг обратился ко мне: «Вы очень тща­тельно раскрыли тот смысл, который вкладывается в понятие со­знания, психики, осознания и самоосознания. Вы не могли бы до­полнить это тем, как вы определяете материю?»

Лэйнг затронул чрезвычайно не простой для меня вопрос. В своем ответе я противопоставил ньютоно-картезианский взгляд на материю, согласно которому она как бы состояла из неких кирпичи­ков, сделанных из одного и того же вещества, эйнштейновскому представлению о массе как форме энергии и материи, представляю­щей собой различные конфигурации энергий, постоянно прибываю­щей в процессе трансформации одной формы в другую. Однако я должен был признать, что хотя и принято понимать, что вся энер­гия является мерой движения, физики до сих пор не нашли ответа на вопрос «А что есть то, что движется?».

Затем Лэйнг обратился к Грофу, спрашивая его, принимает ли он мои определения. «Долгие годы я опирался на научные представ­ления, которые усвоил за годы обучения в медицинском институте, – начал свой ответ Гроф. – Но, начав свою работу с ЛСД, я все больше стал убеждаться в их ненадежности. У меня есть также много наблюдений, которые не вполне укладываются в рамки дефи­ниций, предложенных Фритьофом. Например, в процессе психоделических сеансов мы можем наблюдать спектр переживаний, кото­рый складывается в континуум: от человеческого сознания к аутен­тичным переживаниям сознания животных, затем к опыту созна­ния растений и вплоть до сознания неорганических феноменов, на­пример, сознания океана, торнадо или даже камня. На всех этих уровнях у людей обнаруживается открытый доступ к информации, которая совершенно очевидно выходит за рамки того, что им из­вестно в «обычных условиях».

Лэйнг повернулся ко мне: «Что вы можете сказать по поводу такого рода опыта, который отмечается также в процессе глубокой медитации, шаманских церемоний и тому подобного? Считаете ли вы такие переживания достоверными, или вы полагаете, что здесь необходимы какие-то иные формы объяснения? Как согласуются эти феномены с вашей системой взглядов?»

Я согласился, что с научной точки зрения мне было бы очень нелегко допустить наличие сознания у камня. Но я выразил свою убежденность в возможности будущего синтеза научного и мисти­ческого взглядов на сознание, и я еще раз изложил методологию моего подхода, намечающего перспективу такого синтеза. «Что ка­сается камня, – сказал я в завершение, – то я не могу предположить у него наличия каких-либо форм сознания, если я рассматри­ваю его, как отдельную сущность. Но если сменить перспективу и увидеть его как часть более широкой системы, Вселенной, которая разумна и сознательна, я бы сказал, что камень, как и все другое, принимает участие в этом более широком сознании. Такая перспек­тива видения характерна для мистиков и людей, испытавших транс­персональные переживания».

Гроф согласился со мной: «Находясь в состоянии сознания рас­тения или камня, люди не воспринимают мир так, как будто он наполнен объектами, а затем добавляют сознание к этой картезиан­ской Вселенной. Для них все начинается с некой ткани различных состояний сознания, из которой затем вытягивается нить картези­анской реальности».

Тут взял слово Роланд Фишер, который предложил третью пер­спективу, напоминая нам о том, что все, что бы мы ни воспринима­ли, в значительной мере создается в результате процесса интеракции, взаимодействия. Он привел следующий пример: «Откусив ку­сок сахара, мы ощущаем сладкий вкус, который не является свой­ством, принадлежащим ни сахару, ни нам самим. Это ощущение сладости возникает в процессе нашего взаимодействия с сахаром».

– Практически то же наблюдение сделал Гейзенберг в отно­шении атомарных феноменов, которые в классической физике наде­лялись независимыми, объективными свойствами, – вставил я. – Гейзенберг сумел показать, что, например, электрон может прояв­лять себя как частица и как волна – в зависимости от того, как мы на него смотрим. Если вы обратитесь с вопросом к электрону как к частице, то он и дает ответ как частица; если вы обратитесь к нему с вопросом как к волне, то он и ответит как волна. «Естествозна­ние, – писал Гейзенберг, – не просто описывает и объясняет природу; оно является частью нашего взаимодействия с ней».

– Если вся Вселенная подобна сладкому вкусу, – заметил Лэйнг, – которого нет ни в наблюдателе, ни в наблюдаемом, а это есть функция их отношений, то как вы можете говорить о Вселен­ной так, как если бы она была наблюдаемым объектом? Насколько можно судить по вашим словам, Вселенная со временем каким-то образом развивается?

– Мне очень трудно говорить об эволюции всей Вселенной, – признался я, – поскольку понятие эволюции подразумевает наличие представления о времени; а если мы говорим о Вселенной как о
целом, мы должны выйти за рамки представлений о линейном времени. По тем же соображениям теряют свой смысл утверждения: «Материя первична, а сознание вторично» или наоборот «Сознание
первично, а материя вторична», поскольку они так же предполага­ют линейное представление о времени, которое неадекватно на космическом уровне.

Вслед за этим Лэйнг обратился к Грофу: «Стэн, мы все знаем, что большую часть своей жизни вы посвятили изучению различных состояний сознания – как необычных, измененных, так и обычных психических состояний. О чем свидетельствуют ваши исследова­ния? Есть ли что-либо такое в ваших наблюдениях и личном опыте, что могло бы открыть для нас нечто принципиально новое?»

Гроф задумался и начал не спеша говорить: «Много лет тому назад я проанализировал тысячи отчетов о сеансах ЛСД-терапии, ставя перед собой, в частности, задачу выявить в них все утверждения, которые касались бы фундаментальных космологических и он­тологических вопросов: «Какова природа Вселенной? Каково проис­хождение жизни и в чем ее смысл? Каким образом сознание связа­но с материей? Кто я и каково мое место во всей схеме мирозда­ния?» Изучая эти материалы, я с удивлением обнаружил, что, по-видимости, никак не связанные между собой переживания людей, проходивших ЛСД-терапию, можно интегрировать и организовать в целостную метафизическую систему, которую я назвал «психодели­ческой космологией и онтологией».

– Картина мира, которая складывается в этой системе, ради­кальным образом отличается от картины мира нашей обыденной жизни, – продолжал Гроф. – Она основывается на представлении
об Универсальном Разуме, или Космическом Сознании – творческой силе, стоящей за космическим замыслом. Все феномены нашей психической жизни понимаются как экспериментирование с сознанием, осуществляемое Универсальным Разумом в бесконечной твор­ческой игре. Проблемы и парадоксы человеческого существования рассматриваются как хитроумно придуманная система обманов, порожденная Универсальным Разумом и встроенная в космическую игру. Тогда предельным смыслом человеческого существования бу­дет следующее: полностью испытать все состояния сознания, связанные с этим увлекательным приключением в сознании; стать умным участником и партнером в этой космической игре. При таком взгляде сознание не может быть объяснено или выведено из чего-либо другого. Оно есть первичный факт существования, из которо­го проистекает все остальное. Таково вкратце мое кредо. Это миро­воззрение, которое позволяет мне действительно интегрировать мои наблюдения и переживания.

Это краткое, но вдохновенное выступление Грофа, в котором он суммировал самые глубинные аспекты своего психоделического исследования, произвело сильное впечатление. В зале воцарилось глубокое молчание. Лэйнг был первым, кто нарушил тишину поэти­ческим восклицанием: «Жизнь, как купол из разноцветного стекла, скрывает в своих красках, белое свечение вечности». Позднее я уз­нал, что это была цитата из Шелли. Тем временем после еще одной краткой паузы, Лэйнг вновь обратился к Грофу: «Итак, белое сия­ние вечности, исходящее, так сказать, из самой себя, – вы это имеете в виду под чистым сознанием? Безусловно, словами мы лишь очень грубо и приблизительно можем что-либо сообщить об этих тайнах мировоззрения. Да и вообще, многое ли мы можем сказать о том, что невыразимо».

Гроф согласился: «Когда люди пребывают в этих особых состо­яниях сознания, их переживания всегда невыразимы. Просто нет таких средств, которые позволили бы описать это. Тем не менее, они вновь и вновь отмечают ощущение, что они добрались до чего-то самого главного, что все их вопросы нашли ответ. Им более не нужно спрашивать о чем-либо и им ничего не нужно объяснять».

Лэйнг снова выдержал паузу и перевел разговор несколько в иное русло. «Позвольте мне выступить с позиции скептика, – об­ратился он к Грофу. – Несколько минут назад вы сказали, что под действием ЛСД у людей может открываться доступ к знанию, кото­рым они в нормальных условиях не располагают. Например, знание об эмбриональной жизни, почерпнутое из воспоминаний и видений. Но, насколько мне известно, эти неогностические видения ничего нового для развития научной эмбриологии не дали. Таким же обра­зом психоделические переживания обращения в цветок ничего не сообщили интересного для науки ботаники. Не думаете ли вы, что эти психоделические знания должны как-то обогатить науку, если они являются чем-то большим, чем манящие, тонкие иллюзии?»

– Совсем не обязательно. Мои наблюдения говорят о том, что переживания, воспроизводящие эмбриональный опыт, способны дать огромную информацию о развитии плода. Я многократно получал подробнейшую информацию об эмбриональной физиологии, анато­мии, биохимии и т.п. от людей, чьи знания в этой области в нор­мальных условиях были самыми скудными. Но для того, чтобы дей­ствительно внести вклад в развитие эмбриологии, человек, испытавший такого рода переживания, должен быть сам эмбриологом.

– Ну что же, было довольно немало врачей, которые принима­ли ЛСД, – настаивал Лэйнг. – Я не знаю, были ли среди них выдающиеся эмбриологи. Но, во всяком случае, те профессиональ­но подготовленные люди, включая меня, которые прошли через опыт психоделических переживаний, не сообщили в объективных науч­ных понятиях ничего такого, что подходило бы для научной статьи по эмбриологии.

– Я думаю, что это все-таки возможно.

– Но структурное соответствие между формами трансформа­ции в гностических видениях и формами трансформации в развитие эмбриона действительно просто поразительно. Даже описание пос­ледовательности фаз нередко абсолютно совпадают. Например, пос­ледователи орфического культа знали, что голова Орфея перене­слась по реке в океан. Но ведь очевидно, что они и догадываться не могли, что мы все, будучи сферами в материнском чреве, приплыли по фаллопиеву каналу в океан матки. Такую параллель никогда не проводили. Довольно любопытно, что действительное описание эмб­рионального развития, например, в тибетских текстах по эмбриоло­гии, не столь точны, как описания в мистических видениях. Воору­жившись микроскопом, мы смогли действительно увидеть соответ­ствие между эмбриональными формами и этими космическими видениями. До тех пор, пока у нас не было микроскопа и мы не могли своими глазами наблюдать извне за эмбриональной жизнью, мы не могли бы установить этого соответствия с видениями изнутри.

– Вы могли бы то же самое сказать о тантрических моделях космологии, – добавил Гроф. – Многие из них почти абсолютно совпадают с моделями современной астрофизики. Но в действительности, астрофизики лишь относительно недавно пришли к сход­ным представлениям.

– В некотором отношении нет ничего удивительно в том, что наиболее, глубинные структуры нашего сознания соответствуют структурам внешнего, структурам Вселенной, – задумчиво произ­нес Лэйнг. – И все же. Шаманы, может быть, и не раз бывали на Луне, но они так и не захватили с собой парочку лунных камней. В то же время мы не знаем границ возможностей нашего собственного сознания. Мы не способны сказать что-либо определенное о вы­сотах и глубинах нашей психики. Не странно ли это?

– Ронни, – вступил Гроф. – Вы говорили о том, что мы не могли увидеть корреляции между внутренними видениями и «внеш­ними» научными фактами до тех пор, пока у нас не было подходя­щих инструментов. Не согласитесь ли вы с тем, что теперь, когда у нас есть такого рода инструменты, мы должны суметь объединить информацию, идущую от «внешнего опыта», со знанием, получае­мым от объективной науки и технологии, в совершенно новой кар­тине реальности?

– Да, конечно, – согласился Лэйнг. – Я думаю... что созда­ние этого синтеза является самым увлекательным предприятием нашего сегодняшнего сознания. Хотя в сознании всегда все есть с самого начала и до самого конца, оно в то же время развивается, эволюционирует. Эволюционной точкой нашего времени как раз и является возможность синтеза того, что мы видим, наблюдая за вещами извне, с тем, что мы познаем внутри.

Размышляя о Лэйнге

По возвращении из Сарагоссы домой, мысли о Ронни Лэйнге не выходили из моей головы. Его голос продолжал звучать у меня в ушах, и в течение нескольких недель я был способен слово в слово воспроизвести наши разговоры с ним. Я был как зачарованный. Общение с Лэйнгом в Сарагоссе настолько потрясло меня, что мне потребовалось несколько недель, прежде чем я смог сосредоточить свои мысли на чем-либо не связанном с Лэйнгом. Встречи с Бэйтсоном, Грофом и многими другими замечательными людьми дали мне невероятно много и в интеллектуальном, и эмоциональном отноше­нии. То же я могу сказать и о встречах с Лэйнгом. Но все же главное в них был глубокий драматизм. Лэйнг шокировал меня, яростно нападал на меня, ставил передо мной почти неразрешимые задачи, но он принимал меня и многие из моих идей. В итоге у нас сложились очень теплые и глубокие отношения на личностном уров­не, которые продолжаются и по сей день.

После сарагосской конференции я неоднократно посещал Рон­ни в Лондоне, и еще множество раз мы тесно общались с ним на различных конференциях, совместных семинарах и панельных дис­куссиях. Эти новые встречи продолжали обогащать и вдохнов­лять меня, и, кроме того, они значительно углубили мое понимание идей Лэйнга, его работы как психотерапевта и самого его как человека.

Исследование путей, как субъективный опыт человека, опыт его непосредственных переживаний может стать предметом науч­ного изучения в рамках системы новых научных представлений, стояло в центре наших дискуссии в Сарагоссе, и со временем мне стало ясно, что субъективный опыт является ключом к пониманию Лэйнга. Мне кажется, что всю его жизнь можно представить как страстное исследование многоцветной мозаики субъективного опы­та человеческих переживаний – посредством философии, религии, музыки и поэзии, медитации и психоделических веществ, писатель­ской деятельности, работы с больными шизофренией и борьбы с патологией нашего общества. Только через внутренний опыт, под­черкивает Лэйнг, мы раскрываем себя другому, и только он придает смысл нашей жизни. «Опыт сплетает смысл и факт в одно цельное полотно», – сказал он во время одного из наших сарагосских раз­говоров, и книга, которую он писал в то время, получила весьма характерное название: «Голос опыта».

Внутреннее переживание, как мне кажется, является ключом к пониманию и терапевтической работы Лэйнга. На долгие годы мне запомнилась история, рассказанная Лэйнгом во время нашей пер­вой встречи в Лондоне, в которой пациент расплакался после само­го обычного, как могло показаться, разговора и сказал, что он впе­рвые в жизни почувствовал себя человеком. В январе 1982 года, когда мы проводили с Лэйнгом наш совместный семинар в Сан-Франциско, я осознал, что эта история является наилучшей иллю­страцией психотерапевтической работы Лэйнга. Его психотерапев­тический подход основывается в значительной степени на невер­бальном общении; он не укладывается в рамки никаких из сущест­вующих психотерапевтических приемов и техник, и по большому счету понять его можно, только если самому непосредственно пере­жить это.

«Для психотерапии, – объяснял он на этом семинаре, – важ­но сообщение, выражение внутреннего опыта, а не передача объек­тивной информации». И затем, поясняя свою мысль, в качестве примера он описал ситуацию, которая, как мне кажется, выражает самую суть его подхода: «Когда кто-нибудь входит в мой кабинет и застывает на месте, молча и совершенно не двигаясь, я не думаю, что это проявление мутизма у шизофреника с кататонией. Если я задаю себе вопрос: «Почему этот человек не двигается и не говорит со мной?» – мне нужно искать сложные психодинамические объяс­нения Я вижу, что человек, стоящий напротив меня абсолютно скован страхом. Он буквально застыл от страха. Почему он застыл от страха? Я не знаю. Да это и не имеет значения. Я должен пока­зать этому человеку всем своим поведением, что ему нечего боять­ся здесь».

Когда я спросил Лэйнга, что он делает, чтобы передать своему клиенту такого рода сообщение, он ответил, что могут быть самые разнообразные действия: «Я могу ходить по комнате, задремать, читать книгу. Если я хороший психотерапевт, то, чтобы мой клиент как бы оттаял, разморозился, я должен показать ему, что я не боюсь его. Это принципиально важно. Если я боюсь своих пациен­тов, мне следует подыскать какую-нибудь иную профессию».

Пока Лэйнг говорил, я представил себе, как он засыпает, сидя напротив шизофреника, и я подумал, что, вероятно, он является единственным психиатром в мире, который мог бы действительно сделать это. Он не испытывал страха перед психотиками, потому что их переживания не казались ему «чуждыми». Он сам странство­вал к самым дальним пределам своей психики, он сам испытал и экстатические радости и ужасы в этом путешествии и способен найти аутентичный отклик, основанный на его собственном опыте, фактически на все, что бы его пациент ни представлял ему. Ответ Лэйнга будет преимущественно невербальным, а его беседа с паци­ентом может показаться внешнему наблюдателю самым обыденным разговором. Он заметил, что в самом деле, было бы трудно отли­чить его общение с шизофрениками от обычного разговора двух обычных людей. «Если разговор начинается, – подметил он, – то вся пресловутая «шизофрения» совершенно испаряется».

В своей психотерапевтической работе Лэйнг использует все огромное богатство своего собственного опыта, потрясающей ин­туиции и способности «быть вместе» с другим человеком, что по­зволяет его психотическим пациентам «свободно дышать» и чувст­вовать себя уютно в его присутствии. Как ни парадоксально, тот же самый Ронни Лэйнг часто заставляет «нормальных» людей чувство­вать себя весьма не в своей тарелке. Я долго размышлял об этом парадоксе и так и не смог по-настоящему разгадать его. Психоти­ческие пациенты чувствуют себя комфортно в присутствии Лэйнга, потому что он показывает им, что он не боится их. Означает ли это, что он вызывает дискомфорт у «нормальных» людей потому, что они пугают его? «Нормальные» люди, как считает Лэйнг, составляют наше безумное общество, и он, кажется, использует ту же ин­туицию и внимание, чтобы вывести их из равновесия.

Две школы дзен

Прошло уже пять лет со времени моих напряженных и плодо­творных разговоров со Стэном Грофом и Р.-Д. Лэйнгом. Когда я оглядываюсь назад, меня одолевает соблазн сравнить различное влияние этих двух необыкновенных людей на мое мышление с дву­мя школами дзен: сосуществуя в японской буддийской традиции, они практиковали радикально различные методы обучения. В школе риндзай, или школе «внезапного просветления», создаются пе­риоды интенсивной концентрации и продолжительного напряжения, ведущих к неожиданным инсайтам, которые обычно запускаются неожиданными драматическими действиями учителя: например, уда­ром палкой или громким криком. В школе сото, или «постепенного просветления», избегают шоковых методов риндзай. Обучение в этой школе направленно на постепенное созревание учеников в прак­тике медитации – тихого сидения.

Мне удивительным образом повезло. В течение нескольких лет я испытывал на себе оба метода обучения в моих встречах с двумя выдающимися современными мастерами науки о психике. Мое драматическое взаимодействие с Лэйнгом и тихие сосредоточенные беседы с Грофом вызвали у меня целый ряд творческих озарений, связанных с пониманием путей формирования новой парадигмы в психологии, и, кроме того, оказали громадное воздействие на мое собственное личностное развитие. Уроки, которые я получил от них, можно описать при помощи классического определения дзен-буддизма – «особая передача «знания», минующая священные текс­ты, которая указывает прямо на человеческое сознание».

5. В ПОИСКАХ РАВНОВЕСИЯ

Карл Саймонтон

Когда я собрался изучать смену парадигм в нескольких облас­тях помимо физики, я в первую очередь обратился к области меди­цины. Для меня этот выбор был естественен, потому что я заинтересовался параллелями в сдвиге парадигм в физике и медицине задолго до того, как приступил к работе над «Поворотным пунк­том». Фактически я убедился в возникновении новой парадигмы в медицине, еще не закончив писать «Дао физики». Я познакомился с новыми холистическими подходами к здоровью и лечению в мае 1974 года, на одной из самых замечательных конференций, которые когда-либо посещал. Это был недельный выездной семинар (Май­ские лекции), который проходил в Англии, в Брунельском универ­ситете под Лондоном, и финансировался несколькими организация­ми под эгидой британских и американских движений по изучению возможностей человека. Предметом конференции была тема «Но­вые подходы к здоровью и исцелению – индивидуальные и соци­альные». Помимо основной программы, участвовать в которой были приглашены более пятидесяти человек из Европы и Северной Аме­рики, некоторые докладчики по вечерам читали публичные лекции в Лондоне.

Здесь, на Майских лекциях, я познакомился с Карлом Саймонтоном, который несколько лет спустя стал моим основным экспер­том в работе над «Поворотным пунктом». Тогда же я впервые беседовал с некоторыми другими лидерами зарождающегося холис­тического медицинского движения, с которыми я поддерживал связь в течение последующих лет. Кроме Карла Саймонтона и его жены Стефани, которые представляли свой революционный душевно-те­лесный (mind-body) подход к терапии рака, в состав участников входили: Рик Карлос, молодой юрист, который только что написал книгу «Конец медицины», содержащую радикальную оценку кризи­са здравоохранения; Моше Фельденкрайз, один из наиболее влиятельных проповедников терапии «работы с телом»; Элмер и Эллис Грин, пионеры исследований биологической обратной связи; Эмил Зменак, канадский хиропрактик, чья система тестирования мускулов продемонстрировала его глубокое знание мышечной и нервной систем человека; Нормал Шили, который позже основал Американ­скую ассоциацию холистической медицины, и многочисленная группа исследователей в области парапсихологии и практиков паранормального исцеления, состав которой отражал огромный интерес к подобным явлениям со стороны движения по изучению человеческих возможностей.

Отличительной чертой данной встречи явилось ощущение эн­тузиазма, испытываемое всеми участниками, которое было вызвано всеобщей уверенностью в том, что в западной науке и философии ожидается колоссальный концептуальный сдвиг в сторону новой медицины, основанной на совершенно иных восприятиях природы человека, его здоровья и болезней. Все собравшиеся исследовате­ли, целители и медики-профессионалы были разочарованы в сло­жившейся системе здравоохранения, развивали и практически при­меняли оригинальные идеи и разрабатывали новые терапевтичес­кие подходы, но, по большей части, не встречались друг с другом ранее. Более того, многие из них до этого момента чувствовали лишь презрение и неприятие со стороны официальной медицины, а здесь же впервые обнаружили широкий круг единомышленников, что не только стимулировало интеллектуально, но и оказывало силь­ную моральную и эмоциональную поддержку. Семинары, дискус­сии, презентации и неформальные встречи, которые обычно про­должались до позднего вечера, излучали такой захватывающий дух приключения, такую широту поиска и чувство товарищества, что надолго остались в нашей памяти.

Теоретическая концепция, которая стала вырисовываться к концу конференции, после недели интенсивных дискуссий, содержала многие элементы той концепции, которую я, несколько лет спустя, буду исследовать, развивать и синтезировать в моей работе над «Поворотным пунктом». Участники встречи были единодушны в том, что сдвиг парадигмы в науке направлен от механистического и редукционистского взгляда на природу человека к Холистическому и экологическому восприятию. Они ясно видели главную причину кризиса современного здравоохранения в механистическом подходе традиционной медицины, основанной на ньютоно-картезианском представлении человеческого тела в виде механизма. Они весьма критически относились к существующей медицине, основанной на больничной системе и ориентированной на лекарства. Многие из участников были уверены, что современная научная медицина до­стигла своих пределов и более неспособна не только улучшить, но и просто поддерживать здоровье общества.

Дискуссии ясно показали, что здравоохранение будущего должно выйти за рамки традиционной медицины, с тем чтобы иметь дело с огромной системой явлений, которые влияют на здоровье. Это не значит, что следует отказаться от изучения биологических аспек­тов болезни, в котором так преуспела медицинская наука. Эти ас­пекты следует связать с общими физическими и психологическими условиями существования человека в природе и обществе.

В результате дискуссий возникла система новых концепций, которая позволит сформировать основу грядущей холистической системы здравоохранения. Базой одной из этих концепций являлось признание сложной взаимозависимости между разумом и те­лом в здоровье и болезни, предполагающей «психосоматический» подход ко всем формам терапии. Другая концепция состояла в реа­лизации фундаментальной взаимосвязи между людьми и окружаю­щей средой и соответственно в углублении понимания социальных и экологических аспектов здоровья. Оба вида взаимосвязи – меж­ду разумом и телом и между организмом и средой – часто обсуж­дались на языке энергетических структур. Индийская концепция праны и китайская концепция ци часто упоминались в качестве традиционных терминов для обозначения этих «тонких», или «жиз­ненных энергий». В этих традиционных дисциплинах болезнь рас­сматривается как результат изменения структур энергии и приме­няется терапевтическая методика для влияния на энергетическую систему тела. Изучение нами этих концепций привело к длитель­ным и увлекательным беседам о йоге, психических феноменах и о других эзотерических предметах, которые занимали значительную часть конференции. Для меня самым волнующим и трогательным событием во время Майских лекций стала встреча с Карлом и Сте­фани Саймонтон. Помню, как я в первый день сидел с ними за одним столом и, не будучи знаком, лихорадочно старался завязать беседу с этой молодой и очень элегантной парой из Техаса. Они, казалось, не имели ничего общего с моим миром 60-х. Но мое впе­чатление о них совершенно изменилось, как только они заговорили о своей работе. Я понял, что они никогда не сталкивались с контр­культурой только потому, что полностью посвятили свою жизнь разработке новой терапии раковых заболеваний и у них не остава­лось времени на что-либо еще. Их работа включала широкое изуче­ние медицинской и психологической литературы, постоянную апро­бацию и совершенствование новых идей и методов, отчаянную борьбу за признание в медицинском мире и, прежде всего, постоянное тес­ное общение с маленькой группой пациентов, признанных неизлечимыми традиционными средствами медицины.

За время своих уникальных исследований Саймонтоны устано­вили сильные эмоциональные связи со своими пациентами, проводя бесконечные ночи у их постели, смеясь и плача вместе с ними, борясь вместе с ними за возвращение здоровья, радуясь их успехам и окружая нежной заботой умирающих. Я чувствовал, что теорети­ческая концепция Саймонтонов, еще весьма необычная для того времени, открывает огромные возможности для всей медицины. Они говорили о своих пациентах с такой преданностью и таким глубо­ким чувством, что я был растроган до слез. В своей лекции Карл Саймонтон поделился своими открытиями в исследованиях, кото­рые он проводил как онколог, специализирующийся в области ра­диационной терапии. «Природа изучаемого мной предмета противо­речива. Это – роль, которую играет сознание в зарождении и изле­чении рака». Он рассказал нам, что в литературе содержится доста­точное количество подтверждений роли эмоционального стресса в возникновении и развитии рака. Он так же привел несколько дра­матичных случаев из своей практики, которые подкрепляли его те­зис. «Вопрос не в том, существует ли связь между эмоциональным стрессом и раком, – заключил он, – а скорее в том, в чем состоит конкретная связь между этими двумя явлениями».

Затем Саймонтон описал характерные особенности историй болезни и эмоциональные реакции онкологических больных, кото­рые привели их к понятию «личности, предрасположенной к раку». Другими словами, существует такая модель поведения в ответ на стресс, которая в значительной мере приводит к заболеванию ра­ком, в то время как известно, что существует модель, приводящая к сердечным заболеваниям. «Я подтвердил существование таких лич­ностных факторов в своих исследованиях, – докладывал Саймон­тон, – кроме того, мои убеждения еще более подкрепляются моим личным опытом. В возрасте семнадцати лет у меня был рак, и те­перь я вижу, насколько моя личность тогда соответствовала клас­сическому описанию».

В методике лечения Саймонтона основной упор делается на изменение у пациента системы знаний о природе рака. Он привел популярный образ этого заболевания в виде внешнего врага, завое­вывающего и разрушающего тело. Так создается убеждение, что больной не может, или почти не может, контролировать этот про­цесс. В противоположность этому широко распространенному об­разу, опыт Саймонтона подсказывал ему, что именно система убеж­дений пациента и врача наиболее существенна для успеха терапии и может успешно применяться для поддержки возможностей боль­ного к самоисцелению.