Разговоры с замечательными людьми 15 страница

Мой интерес к новым методам в психиатрии был во многом стимулирован моей встречей с Антонно Дималантои, молодым и очень одаренным семейным терапевтом, с которым я познакомился в психиатрической клинике в Чикаго, куда я был приглашен читать лекции по «Дао физики». В длинной беседе после лекции Дималанта сказал мне, что он видит много параллелей с моими идеями в психиатрической практике. В особенности он остановился на огра­ничениях обычного языка, роли парадокса и важности интуитив­ных, нерациональных методов.

Дималанта особенно очаровал меня тем, что ему удавалось со­вмещать свои смелые интуитивные подходы к психотерапии с ог­ромным желанием понять их в рамках научных моделей. Он первым обратил мое внимание на потенциальную роль теории систем в ка­честве универсального языка для понимания физических, психичес­ких и социальных аспектов здоровья. Он сказал мне, что хотя он только начинает синтезировать свои идеи по этому вопросу, ему уже определенно удалось осуществить некоторые новые системные идеи в его практике семейной терапии. После нашей встречи мы с Дималантои продолжили нашу дискуссию в нескольких письмах друг другу, что стимулировало много новых открытий в моих исследова­ниях холистических подходов к здоровью и лечению.

На одной из моих лекций на факультете в Беркли я познако­мился с Леонардом Шлейном, хирургом из Сан-Франциско, челове­ком с глубоким интересом к философии, науке и искусству, чья дружба и интерес к моей работе оказали мне неоценимую помощь в исследованиях по медицине. Во время лекции Шлейн вступил со мной в продолжительную дискуссию по поводу некоторых тонких аспектов квантовой физики. Некоторое время спустя мы вышли выпить пива и вскоре увлеченно проводили сравнительный анализ древнего даосизма и современной хирургии.

В то время у меня было достаточно сильное предубеждение против хирургов, так как я только что прочитал критический обзор американской хирургии в книге Виктора Фукса, согласно которому сегодняшний «переизбыток» хирургов, кажется, не только не при­вел к снижению их доходов, но и, как утверждают многие критики, вызвал неоправданное увлечение хирургическими операциями. В лице Шлейна я встретил хирурга совершенно другого толка, сочув­ствующего врача с глубоким уважением к тайне жизни, обладаю­щего не только величайшим профессионализмом, но и глубоким философским пониманием соотношения искусства и науки в своей профессии. В дальнейшем мы с ним стали добрыми друзьями и вели долгие дискуссии, которые прояснили для меня множество проблем и помогли в понимании такой трудной области, как современная медицина.

Социальные и политические измерения здоровья

Весной 1978 года я провел семь недель в Макалестерском кол­ледже в Сент-По, штат Миннесота, в качестве приглашенного про­фессора, устраивая семинары для студентов-старшекурсников и читая серию публичных лекций. Для меня это было чудесной возможнос­тью суммировать все, что я узнал о сдвиге парадигмы в медицине и здравоохранении из многочисленных дискуссий и обширной лите­ратуры, которую мне удалось собрать. Колледж предоставил мне большую удобную квартиру, где я мог спокойно работать и где мне удалось удобно распихать свои книги, статьи и заметки по много­численным полкам и шкафам. Помню, заняв квартиру, я заметил пару африканских деревянных фигурок. Я посчитал это хорошим предзнаменованием, когда мои хозяева рассказали мне, что их оста­вил Алекс Хейли, который провел в этой квартире несколько недель, работая над своей знаменитой поэмой «Корни». Именно здесь я начал тогда набрасывать первые главы «Поворотного пункта» и приводить в порядок свои заметки и конспекты.

Эти семь недель в Макалестере были для меня очень приятны­ми и плодотворными. Это было время напряженной работы, кото­рая приносила мне большое удовлетворение и давала возможность встречаться со многими интересными, очень душевными людьми не только в колледже, но также и в городах-близнецах Сент-Поле и Миннеаполисе. Мне посчастливилось быть представленным широкому кругу художников и общественных деятелей. Через общение с ними я проникся тем духом сотрудничества и чувством общины, которым так славится Миннесота.

Пока я намечал концептуальную структуру холистического под­хода к здоровью и лечению, мои дискуссии с общественными деяте­лями и организаторами коммуны привели к значительным изменениям моих взглядов. В моих дискуссиях с Саймонтоном и многими другими профессиональными медиками в Калифорнии я исследовал в первую очередь психологические измерения здоровья и психосо­матическую природу процесса лечения. В совершенно другом соци­альном и культурном климате Миннесоты мое внимание привлекли экологические, социальные и политические измерения здоровья. Я начал) с обзора угроз здоровью со стороны окружающей среды – загрязнения воздуха, кислотных дождей, токсических химических отходов, угрозы радиации и многих других – и очень скоро понял, что эти многочисленные опасности не просто случайные сопутствующие продукты технологического прогресса, а характерные чер­ты, присущие экономической системе, одержимой ростом и экспан­сией.

Итак, мне предстояло исследовать экономическое, социальное и политическое окружение, в котором функционирует сегодняшнее здравоохранение, и, занимаясь этим, я все больше и больше убеж­дался в том, что наша социально-экономическая система сама по себе стала основной угрозой нашему здоровью.

В Миннесоте я особенно заинтересовался сельским хозяйст­вом и его влиянием на здоровье на многих уровнях. Я читал пугаю­щие отчеты о гибельных последствиях современной системы механизированного, химического и энергоемкого земледелия. Посколь­ку я сам вырос на ферме, мне было интересно от самих фермеров услышать все «за» и «против» так называемой «зеленой револю­ции», и я провел много часов с фермерами всех возрастов, обсуж­дая их проблемы. Я даже посетил двухдневную конференцию по органическому, экологическому сельскому хозяйству, чтобы боль­ше узнать об этом новом направлении в земледелии.

Эти беседы открыли мне интересную параллель между медици­ной и сельским хозяйством, которая здорово помогла мне в понима­нии общей динамики нашего кризиса и культурной трансформации. Фермеры, так же как и врачи, имеют дело с живыми организмами, на которые губительно влияют механистические подходы в нашей науке и технологии. Как и человеческий организм, почва является живой системой, которой нужно сохранять динамическое равнове­сие, чтобы быть здоровой. Когда равновесие нарушается, начинает­ся патологический рост определенных компонентов – бактерий или раковых клеток в человеческом организме, вредителей или сорня­ков на полях. Появляется болезнь, и в конце концов весь организм может погибнуть и превратиться в неорганическое вещество. Под влиянием методов земледелия, предлагаемых нефтехимическими компаниями, эти проблемы стали главными в современном сель­ском хозяйстве. Как фармацевтическая индустрия поддерживает во врачах и пациентах веру в то, что человеческому организму, чтобы быть здоровым, требуется постоянное медицинское обслуживание и лечение лекарствами, так и нефтехимическая индустрия убедила фермеров в том, что земле, чтобы оставаться производительной, требуются массивные инъекции химикатов под наблюдением Теоре­тиков и практиков сельского хозяйства. В обоих случаях такая прак­тика серьезно нарушила природный баланс живой системы, вызвав тем самым многочисленные болезни. Более того, эти две системы связаны напрямую, так как любой дисбаланс в почве сказывается на продуктах питания, которые на ней произрастают, и таким обра­зом на здоровье людей, которые их едят. После того как я провел целый уик-энд, встречаясь с фермерами на их земле, путешествуя от одной фермы к другой на лыжах-вездеходах, я понял, что многие из этих мужчин и женщин хранят экологическую мудрость, переда­ваемую из поколения в поколение. Несмотря на массированные вну­шения нефтехимических корпораций, они знают, что химические методы земледелия губительны для людей и земли. Но часто их заставляют применять их, так как вся экономика сельского хозяй­ства – структура налогов, кредитная система, система недвижи­мости и т.д. – построена таким образом, что не оставляет им выбо­ра.

Мое тесное соприкосновение с трагедией американского зем­леделия дало мне хороший урок, может быть, самый важный за время моего пребывания в Миннесоте. Фармацевтические и нефте­химические индустрии потому смогли достичь такого успеха в уста­новлении мощного контроля над своими потребителями, что базис их экономических и политических мотивов формирует все то же механистическое мировоззрение и связанная с ним система ценнос­тей, лежащих в основе их технологий. И хотя их методы обычно антиэкологичны и вредны для здоровья, их твердо поддерживает научный истэблишмент, который также исповедует это устаревшее мировоззрение. Изменить эту ситуацию нам жизненно необходимо в целях нашего благополучия и выживания. Но перемены станут возможны лишь тогда, когда мы, как общество, сможем обрести новое холистическое, экологическое видение реальности.

Мозаика терапий

Вернувшись в Беркли после семинедельного визита в Макалестерский колледж, я обратился к своей картотеке медицинской лите­ратуры, с тем чтобы составить систематику заметок по критике биомедицинской модели. При этом я собрал массу нового материала, посвященного социальным и экологическим измерениям здоро­вья. Теперь я был готов исследовать альтернативы обычной системе здравоохранения.

С этой целью я занялся интенсивным исследованием разнооб­разных терапевтических моделей и техник, аккумулированных в широком спектре новых и необычных типов опытов. В то время как я экспериментировал с многочисленным неортодоксальными подхо­дами, я также продолжал обсуждать их с тем, чтобы интегрировать их в теоретическую модель, которая постепенно приобретала все более отчетливые очертания в моем сознании. Что же касается концепции динамического равновесия, то она в этой теоретической модели все более и более возникала в качестве ключевой. Я начи­нал отчетливо видеть, что цель восстановления и поддержания равновесия организма является общей для всех исследуемых мной те­рапевтических техник.

Разные школы обращались к разным аспектам равновесия: фи­зического, биохимического или эмоционального; или равновесия более эзотерического уровня «систем тонких энергий». В духе философии «бутстрэпа» я рассматривал все эти подходы как разные части одной и той же терапевтической мозаики, принимая однако в мою холистическую модель только те школы, которые признавали фундаментальную взаимосвязанность биологических, психических и эмоциональных проявлений здоровья.

Большая группа терапевтических техник, которая оказалась для меня совершенно новой, касалась подходов к психосоматическому равновесию посредством физических методов. В своей совокупнос­ти она была известна под названием «работа с телом». Когда я укладывался на кушетку для массажа по методике Рольфинга, Фельденкрайса, по технике Трэйгера и многих других, я отправлялся в фантастическое путешествие в тонкую сферу отношений между мы­шечными тканями, нервными волокнами, дыханием и эмоциями. Я испытывал переживания совершенно поразительных связей, впе­рвые указанных в пионерской работе Вильгельма Райха, – связей между эмоциональным опытом и мышечными паттернами.

Я также осознал, что многие восточные практики – йога, тай-цзы, айкидо – могут рассматриваться и как техники работы с те­лом, интегрирующие многообразие уровней тела и разума.

По мере того как я знакомился с теорией и практикой «работы с телом», я постепенно научился обращать внимание на тонкие знаки «телесного языка» и постепенно начал видеть тело в целом как отражение, или проявление психического. Я хорошо помню ве­чер, проведенный в Нью-Йорке в живой дискуссии с Ирмгарт Бартиниф и некоторыми из ее студентов, которые показали мне с уди­вительной точностью, как мы выражаем себя в каждом своем дви­жении, даже в самом простейшем жесте, например, протягивая руку за ложкой или держа бокал вина.

Бартиниф, которой было далеко за семьдесят, была основатель­ницей школы терапии посредством движения, основанной на рабо­тах Рудольфа Лабана, который развил точный метод и терминоло­гию для анализа человеческого движения.

В течение всего вечера Бартиниф и ее студенты тщательно наблюдали за моими движениями и жестами, комментируя их на своем особом техническом языке, который я не понимал. При этом на протяжении всей беседы они то и дело удивляли меня, обнару­живая поразительное знание многих деталей моей личности, а так­же нюансов изменений эмоциональных паттернов.

Одна из женщин, выглядевшая особенно живой, непосредст­венной и выразительной как в словах, так и в жестах, – Вирджи­ния Рид, – была помощником Бартиниф. Мы стали хорошими друзьями, и каждый раз, когда я посещал Нью-Йорк, у нас с ней были продолжительные вдохновляющие беседы. Рид познакомила меня с работами Вильгельма Райха, рассказала мне о влиянии современно­го танцевального движения на некоторые школы работы с телом, помогла мне осознать значение ритма как важного аспекта здоро­вья, тесно связанного с понятием динамического равновесия. Она показала, что наше взаимодействие и коммуникация с окружающей средой состоит из сложных динамических паттернов, переходящих из одного в другой в разных формах и разными способами, обращая внимание на идею о том, что болезнь – это недостаток синхроннос­ти и интеграции.

В то время как я вживался в волшебный мир практик моей работы с телом, я также вместе со Стэном Грофом и Р.-Д. Лэйнгом занимался исследованием природы психического здоровья и многообразия сфер бессознательного. Сдвигая фокус своего внимания между физическими и психическими явлениями, я научился выхо­дить за рамки декартова расщепления – вначале интуитивно и предположительно до того, как я нашел научную формулировку психосоматического подхода к здоровью.

Кульминация синтеза моих эмпирических исследований тела и психики пришлась на осень 1978 года, когда я участвовал в семинаре по «грофовскому дыханию» в Эсалене с участием самих Стэна и Кристины Гроф. Супруги Гроф развивали эту технику в течение ряда предшествующих лет, и Стэн часто выражал большой опти­мизм в отношении ее перспектив как мощного средства психотера­пии и самопознания. После быстрого, глубокого дыхания возникали удивительно интенсивные ощущения, связанные с бессознательны­ми эмоциями и воспоминаниями, мог возникнуть и развернуться широкий спектр поразительных переживаний.

Стэн и Кристина Гроф ориентировали своих клиентов на выра­ботку опыта приостановки интеллектуального анализа (в той мере, в какой это возможно) и отдачи себя во власть возникающим ощу­щениям и эмоциям. Они помогали в разрешении проблем клиентов, используя весьма изощренную, целенаправленную технику работы с телом. Многолетний опыт научил их навыкам восприятия физи­ческих проявлений структур переживаний, и они могли стимулиро­вать эти структуры физически, усиливая проявления симптомов и ощущений и помогая находить подходящие способы их выражения посредством звуков, движений, телесных поз и многими другим Не­вербальными способами. Для того чтобы сделать эту практику доступной как можно большему числу людей, Гроф проводил рабочие семинары, в которых принимали участие до тридцати человек, раз­битых попарно: один – «дышащий», лежащий на мягком ковре или матрасе, другой – «сидящий», помогающий «дышащему» и обере­гающий его от причинения себе возможного вреда.

Мой первый опыт «грофовского дыхания» в качестве «сидящего» был не слишком обнадеживающим. В течение почти что двух часов я чувствовал себя так, как если бы был в сумасшедшем доме. Мощная музыка в затененной комнате началась с постепенно усиливающейся индийской раги, которая перешла в необузданную бразильскую сам­бу, дополняемую отрывками из Вагнера и симфоний Бетховена, за­вершаемой величественным Грегорианским песнопением. Люди во­круг меня, пришедшие для того, чтобы овладеть опытом дыхания, присоединили к мощным звукам музыки свои собственные стоны, вскрикивания, стенания, смех. Через весь этот пандемониум экспрес­сивных звуков и извивающихся тел медленно и спокойно двигались кругами Стэн и Кристина Гроф, кому-то массируя мышцы, кому-то кладя руки на голову и внимательно наблюдая за всем происходящим, никоим образом не смущаясь царящим вокруг хаосом.

После такого начала я стал колебаться в отношении собствен­ных возможностей приобретения практики опыта дыхания, однако в конце концов, когда все как-то установилось, я увидел происходя­щее в совершенно ином свете. С самого начала я был поражен переживанием происходящего со мной одновременно на двух уров­нях. На одном уровне мои ноги, например, ощущались парализован­ными, и я был не в состоянии оторвать их от пола. Однако на другом уровне я полностью сохранял сознание того факта, что это было добровольно вызванное переживание, и я знал, что в любой момент могу прервать его, встать и выйти из комнаты. Это дало мне чувство полной безопасности и помогло остаться в этом не анализируемом далее целостно переживаемом состоянии в течение длительных промежутков времени.

Одно из наиболее мощных и динамически подвижных пережи­ваний в этом «исследующем само себя» состоянии сознания было связано с музыкой и другими звуками в комнате. Я был способен связывать разные виды музыки – классической, индийской, джаза – с ощущениями в разных частях моего тела, и на пике музыки Барокко я вдруг внезапно заметил, как вскрикивания и стоны моих братьев по дыханию гармонично слились с мелодиями скрипки, го­боя и виолончели, превратившись во всеохватывающую симфонию человеческого переживания[13].

Смерть, жизнь и медицина

Во время изучения альтернативных терапевтических методов я постоянно вспоминал подход Саймонтона к раковым заболеваниям. Я часто использовал его в качестве меры при оценке различных терапевтических моделей, которые я изучал. К весне 1978 года я был убежден в том, что хочу видеть Карла Саймонтона в качестве моего эксперта по медицине и здравоохранению, и послал ему кон­кретное предложение по сотрудничеству, как я его себе представ­лял. К моему великому разочарованию, Саймонтон не ответил ни на это письмо, ни на последующую записку пару месяцев спустя. После нескольких месяцев ожидания, когда я, с большой неохотой, уже начал искать другого эксперта, Карл вдруг позвонил мне и сказал, что едет в Калифорнию и хотел бы обсудить наше сотрудни­чество.

Я был обрадован этой вестью, и когда Саймонтон приехал, я посетил его в приюте около Сан-Франциско, где он проводил уикэнд с группой пациентов. Этот визит был очень плодотворным для меня. Саймонтон предложил мне провести неформальный семинар по сдвигу парадигмы в науке для этой группы, что я и выполнил с радостью, так как это давало мне возможность наблюдать необыкновенные взаимоотношения Карла и его пациентов. Идея выступле­ния перед больными раком людьми несколько пугала меня, но когда я встретился с ними, то не мог отличить пациентов от их близких и родственников, которые всегда участвуют в групповых сеансах Саймонтона. Я сразу же обратил внимание на сердечные взаимоотно­шения и сплоченность внутри всей группы. Создалась атмосфера веселья и энтузиазма. Фактически дух этой группы был подобен духу тех групп, в которых Стэн и Кристина Гроф проводили в Эсалене месячные исследования сознания.

Некоторое время я провел с Карлом наедине, и мне особенно запомнилась длинная беседа в сауне, касавшаяся духовных аспек­тов исцеления. Наконец мы обсудили конкретный план нашего сотрудничества. Карл сказал мне, что в течение последнего года он был так занят исследованиями, терапевтической практикой и вы­ступлениями, что у него даже не было времени читать свою почту. Как раз перед приездом в Калифорнию он участвовал в Междуна­родном конгрессе по раковым заболеваниям в Аргентине, и, поки­дая свой офис, он взял несколько писем, чтобы прочитать их в самолете. «Первый раз за этот год я сел, чтобы прочитать свою почту, – добавил он, – и ваше письмо было среди тех немногих, что я взял с собой». Я понял, что мне здорово повезло, но в то же время мне стало ясно, что у Саймонтона, как и у других моих экс­пертов, никогда не будет времени для написания необходимых для меня материалов. Вместо этого он любезно предложил заходить ко мне домой в Беркли в течение нескольких дней, с тем чтобы по­дробнее обсудить интересующие нас вопросы.

Визит Саймонтона состоялся в декабре 1978 года и явился кульминацией моих теоретических исследований в области здоро­вья и исцеления. Мы провели три дня в интенсивных дискуссиях, которые касались широкого круга вопросов и обычно заканчива­лись далеко за полночь. Мы беседовали за завтраком, обедом и ужином, днем выходили на продолжительную прогулку, вечером часто засиживались допоздна и около полуночи, как правило, вы­ходили перекусить и выпить стакан вина. Мы оба были воодушев­лены интенсивностью нашего общения, которое взаимно обогаща­ло нас.

Как и раньше, я был глубоко поражен честностью Карла и его чувством долга. Хотя наши дискуссии были чисто теоретическими, его высказывания всегда носили личностный характер, что я отме­тил еще во время его лекций. Когда мы касались вопросов психоло­гии, он обычно в качестве примера приводил себя, а когда мы об­суждали различные терапевтические методы, он дал мне понять, что никогда не предлагает пациентам того, что не испробовал на себе. Ответ Саймонтона на мой вопрос, касающийся питания при терапии рака, был весьма типичным для персонального подхода. «Сейчас я отношусь к этому гораздо серьезнее, чем год назад, – сказал он мне. – Я на себе проверил различные диеты и нисколько не сомневаюсь, что в ближайшие годы диета будет играть все боль­шую роль в нашем подходе. Что я не люблю, так это иметь дело с вещами, которые сам не прочувствовал». Глубокая личностная во­влеченность Саймонтона в наши беседы побудила меня включиться в них в такой же степени, и эти три дня постоянно приносили мне не только множество интеллектуальных открытий и прозрений, но и способствовали моему росту как личности.

В первый день я представил Саймонтону свою критику биоме­дицинского подхода и попросил его высказать свои комментарии и уточнения. Саймонтон согласился с моим утверждением, согласно которому современная медицинская теория и практика прочно ко­ренятся в ньютоно-картезианском мышлении, но он посоветовал учесть все многообразие подходов внутри медицинского мира. «Су­ществуют семейные доктора, которые очень заботливы, и специа­листы, которым все равно, – заметил он. – В одних больницах мы видим гуманный подход к человеку, в других – бесчеловечный. Медициной занимаются и мужчины и женщины с различными ха­рактерами, подходами и убеждениями».

Тем не менее Саймонтон согласился, что существует некая система общих взглядов, общепринятая парадигма, лежащая в ос­нове современной медицинской практики. Когда я попросил его на­звать некоторые из ее характеристик, он особо подчеркнул отсутст­вие внимания к самоисцелению. «Медицина в Америке имеет алло­патический характер, – объяснил он, – что означает, что она опирается в основном на лечение медикаментами и на другие внеш­ние силы в лечебном процессе. Сейчас практически не делается акцент на возможностях организма пациента к самоисцелению. Эта аллопатическая философия распространена настолько широко, что ее даже никогда не обсуждали».

Это привело нас к продолжительной беседе о том, что обсужда­ют, а что не обсуждают в медицинских школах. К моему великому удивлению, Саймонтон сказал мне, что о многих вопросах, которые я считал важными для медицины, в медицинских образовательных учреждениях почти не упоминают. «Вопрос о том, что такое здоро­вье, никогда не ставился, – сказал он. – Считалось, что это во­прос философии. Видите ли, когда вы учитесь в медицинской шко­ле, вы почти никогда не имеете дела с общими понятиями. Вопросы вроде, что такое болезнь, никогда не обсуждаются. Что такое хоро­шее питание или что такое хорошая половая жизнь, также не об­суждается. Подобным же образом медицина пренебрегает расслаб­лением, потому что расслабление слишком субъективно. Вы може­те поговорить о расслаблении мышц с сиделкой, только и всего».

Мне было совершенно ясно, что это является еще одним след­ствием ньютоно-картезианского раскола между духом и материей, который вынуждает ученых-медиков концентрировать свое внимание исключительно на физических аспектах здоровья и игнориро­вать все, что относится к области разума и духа.

– Совершенно верно, – согласился Саймонтон. – Видите ли, считается, что медицина – объективная наука: она избегает мо­ральных оценок и не касается экзистенциальных и философских
проблем. Но, не обращаясь к этим вопросам, медицина подразумевает, что они не важны.

Упоминание Саймонтоном экзистенциальных вопросов напомни­ло мне критику Кублер-Росс, касающуюся отношения медицины к смерти и умиранию, которую Карл полностью разделял. «Очень важно говорить о смерти в связи с медициной, – утверждал он взволно­ванно. – До недавних пор мы, как общество, отрицали смерть; а в медицинском мире мы все еще ее отрицаем. Мертвые тела выносят из больницы незаметно, ночью. Мы рассматриваем смерть как не­удачу. Мы смотрели на смерть как на абсолютный феномен, не пытаясь квалифицировать его».

И опять для меня стала явной связь с ньютоно-картезианским мышлением.

– Если вы разделяете сознание и тело, – заметил я, – то нет смысла квалифицировать смерть. Смерть тогда просто видится как остановка тела-машины.

– Да, так мы обычно понимаем это в медицине. Мы не разли­чаем хорошую и плохую смерть.

Так как я знал, что Саймонтон в своей практике постоянно имеет дело со смертью, мне было интересно, как он сам определяет смерть.

– Что касается рака, то одной из главных проблем здесь является то, – объяснил он, – что мы подразумеваем, что люди, умирающие от рака, не хотят так умереть, что они умирают против
своей воли. Многие из больных раком чувствуют то же.

Мне было не совсем ясно, что имеет в виду Саймонтон. «Мне казалось, что люди вообще не хотят умирать», — вставил я.

– Нас учили верить в это, – продолжал Саймонтон, – но я в это не верю. Я убежден, что все хотят жить и умереть в разной степени в разные дни. В настоящий момент та моя часть, которая хочет жить, значительно доминирует над той частью, которая хочет умереть.

– А всегда ли в нас есть часть, которая хочет умереть?

– Да, я думаю, всегда. Сейчас говорить, что я хочу умереть, не имеет на самом деле смысла для меня, но в чем есть смысл, так это в том, чего я хочу избежать: избежать определенной ответственности и т.п. А когда не остается другого выхода, тогда смерть или, по крайней мере, болезнь становится более приемлемой.

– То есть смерть как средство побега была бы плохим спосо­бом умирания.

– Да, я не думаю, что-то здоровый способ умирания. Другая часть, которая может захотеть смерти, – продолжал Саймонтон, – это часть, которая хочет наказать. Многие люди наказывают себя и других с помощью болезни или смерти.

Теперь я начал понимать. «В конце концов, – заинтересовался я, – может появиться составляющая, которая скажет: «Я прожил свою жизнь, пора уходить». И это будет духовная составляющая».

– Да, – заключил Саймонтон, – и я бы сказал, что это здоровая смерть. Я верю, что в таком контексте можно умереть и без болезни. Мы этим особо не занимаемся. Мы просто не видим людей, которые живут полной жизнью, а затем умирают красивой, здоровой смертью.

В очередной раз я был поражен глубоко духовным подходом Карла, его убеждениями, которые должны были постоянно креп­нуть в процессе его каждодневной практики искусства исцеления.

В заключение нашей дискуссии о биомедицинском подходе я спросил Саймонтона о его взглядах на будущее биомедицинской терапии. Он ответил, ссылаясь на собственную практику.

– Прежде всего поймите, что я сам не назначаю медицинского лечения своим пациентам, – начал он. – Я просто слежу за тем, чтобы они его получали. Я наблюдаю, что по мере того, как моим пациентам становится лучше, они принимают меньше лекарств. Так как медицинская система объявила этих людей неизлечимыми, их доктора не возражают, если они сами берутся направлять и дозиро­вать свое лечение.

– А что если вы вместе с ними откажетесь от медицинского лечения? – спросил я. – Что будет с вашими пациентами?

– На это ответить затруднительно, – задумчиво сказал Саймонтон. – Важно понять, что нас воспитывают в надежде, что медицина всегда поможет нам. Назначение лекарств — очень могущественный символ нашей культуры. Я думаю, что было бы преж­девременным отказываться от него прежде, чем культура подойдет к такому этапу, когда надобность в нем отпадет сама собой.

– Случится ли это когда-нибудь?

Саймонтон задумался, прежде чем дать точный ответ на мой вопрос.

– Я думаю, что медицинскую терапию будут применять еще долго к людям, которые к ней привыкли, может быть, даже всегда. Но по мере того как общество будет меняться, потребность в медицинской терапии будет все уменьшаться. Чем больше мы будем понимать психику, тем меньше будем зависеть от физического лечения, и под влиянием перемен в культуре медицина в конечном счете эволюционирует в более тонкие формы.

К концу первого дня наших бесед я получил много важных уточнений моей концепции, новых открытий и живых иллюстраций. Во второй и третий дни я попытался углубить и конкретизировать вновь полученные знания, сконцентрировав дискуссию на подходе Саймонтона к раковым заболеваниям. Я начал с вопроса о том, что дала ему его практика в отношении знаний об общей природе бо­лезни.

Саймонтон сказал мне, что важнейшее открытие, которое он для себя сделал, касается роли болезни как «средства решения про­блем». Из-за социальных и культурных условий, как он объяснил, люди часто не могут разрешить стрессовые ситуации здоровым спо­собом и поэтому выбирают – сознательно или бессознательно – заболевание в качестве выхода.