ВЕК БЕСПОКОЙСТВА

 

ВО ВСЕХ СВОИХ ВНЕШНИХ ПРОЯВЛЕНИЯХ НАША ЖИЗНЬ – ЭТО ИСКРА СВЕТА между одной вечной тьмой и другой. Не то, чтобы этот интервал между двумя ночами – это безоблачный день, поскольку, чем больше мы способны чувствовать удовольствие, тем более мы восприимчивы к боли, и, скрыто или на поверхности, боль всегда с нами. Наша система взглядов приучила нас придавать ценность этому существованию тем, что оно представляет собой нечто большее, чем его внешние проявления, тем, что мы живем для будущего, лежащего за этой жизнью здесь, поскольку внешние проявления, кажется, не имеют смысла. Если жизнь заканчивается болью, незавершенностью и небытием – это кажется жестоким и бесполезным опытом существу, рожденному для здравомыслия, надежды, творчества и любви. Человек, как осмысленное существо, хочет, чтобы его жизнь имела смысл и ему трудно поверить, что это так, до тех пор, пока не существует чего-то большего, чем то, что он видит, пока нет вечного порядка и вечной жизни за неопределенным и мимолетным опытом жизни-и-смерти.

Мне, возможно, не простят представление столь серьезной темы с несколько игривой точки зрения, но проблема придания смысла бессмысленному хаосу существования, напоминает мне мое детское желание послать кому-нибудь по почте посылку с водой. Получатель высвобождает струю, выливая потоп себе на колени. Но это никогда не сможет сработать, поскольку совершенно невозможно завернуть и перевязать ленточкой фунт воды в бумажный пакет. Конечно, существуют сорта бумаги, не желающие распадаться в мокром состоянии, но проблема в придании самой воде управляемой формы и в том, чтобы связать поток, не разрывая пакет.

Чем больше исследований предпринимается для разрешения проблем в политике и экономике, в искусстве, философии и религии, тем больше складывается впечатление, что чрезвычайно одаренные люди расходуют свою изобретательность в невозможных и тщетных попытках удержать воду жизни в четких и постоянных рамках.

Существует много причин, почему это должно быть

особенно очевидно живущему сегодня человеку. Мы знаем так много об истории, о том, как много тщательно завязанных узлов развязалось в должное время. Мы знаем так много деталей о жизненных проблемах, сопротивляющихся легкому упрощению и кажущихся более сложными и хаотичными, чем когда-либо. Более того, наука и индустрия настолько увеличили темп и жесткость жизни, что наши узлы, кажется, развязываются с каждым днем все быстрее и быстрее.

Отсюда возникает чувство, что мы живем во времена небывалой неопределенности. За последние сто лет столь многие устоявшиеся традиции были отринуты – традиции семьи, социальной жизни, управления, экономического порядка и религиозных верований.

По мере того, как проходят годы, кажется, что есть все меньше и меньше камней, за которые мы можем держаться, меньше вещей, которые мы можем считать абсолютно верными и истинными и постоянными все время.

Для некоторых – это желанное освобождение от ограничений моральных, социальных и духовных догм. Для других – опасный и устрашающий прорыв в благоразумии и здравом рассудке, ведущий к погружению человеческой жизни в безнадежный хаос. Для большинства, возможно, немедленное чувство освобождения приносит ненадолго радостное возбуждение, за которым следует глубочайшее беспокойство. Поскольку, если все относительно, если жизнь – это стремительный поток, без формы или цели, в потопе которого само изменение ничем не ограничено, кажется, что исчезает будущее, а, значит, нет надежды.

Человеческие существа могут быть счастливы только до тех пор, пока у них есть будущее, в которое они могут заглянуть – будут ли это «хорошие времена» завтра, или вечная жизни за могилой. В силу различных причин все больше и больше людей находят для себя затруднительным поверить в последнее. С другой стороны, вышеупомянутое имеет тот недостаток, что, когда приходят эти «хорошие времена», трудно в полной мере насладиться ими без обещания наступления еще лучших. Если счастье всегда зависит от чего-то, ожидаемого в будущем, мы гонимся за призрачным счастьем, которое ускользает их наших объятий, до тех пор, пока будущее, и мы сами не исчезаем в пучине смерти.

Фактически наш век не более неопределенный, чем любой другой. Нищета, болезни, война, изменения и смерть не являются чем-то новым. Даже в лучшие из времен «определенность» и «уверенность» никогда не были чем-то большим, чем мнимое и временное состояние. Но существовала возможность сгладить неопределенность человеческой жизни верой в существование неизменных вещей, недоступных несчастьям – Бога, бессмертной человеческой души и в вечные законы, управляющие вселенной.

Сегодня такие убеждения редко можно встретить даже в религиозных кругах. Нет ни одного слоя общества, где бы ни существовало хотя бы несколько человек, не затронутых современным образованием, где бы ни появлялись следы сомнений. Это просто самоочевидно, что в течение прошлого столетия авторитет науки в общественном сознании заменил собой авторитет религии, и что скептицизм, по крайней мере, в духовных вещах, стал более распространен, чем вера.

Угасание веры возникло из-за честных сомнений, тщательных и бесстрашных раздумий высокоинтеллектуальных представителей науки и философии. Движимые рвением и уважением к фактам, они старались разглядеть, понять и встретиться с жизнью такой, как она есть, без приукрашивающих умственных построений. Однако, несмотря на то, что они сделали для улучшения условий жизни, их картина Вселенной, казалось, оставляла индивидуума без последней надежды. Ценою их чудес в этом мире стало исчезновение «грядущего мира» и желание задать старый вопрос «Что приобретет человек, завоевав весь мир, но потеряв свою душу?». Логика, знания и здравый смысл – это хорошо, но сердце остается голодным. Поскольку сердце научилось чувствовать, что мы живем ради будущего. Наука может, медленно и неуверенно, дать нам лучшее будущее – на несколько лет. А затем, для каждого из нас наступит конец. Это будет конец всего. Все созданное, даже надолго отодвинутое, должно распасться.

Несмотря на некоторые противоположные мнения, это все еще остается основной точкой зрения науки. В литературных и религиозных кругах сейчас часто предполагают, что конфликт между наукой и верой остался в прошлом. Есть даже некоторые достаточно благожелательные ученые, которые чувствуют, что когда современная физика откажется от грубого атомистического материализма, главная причина это конфликта будет удалена. Но, в данном случае, это еще не все. В большинстве наших учебных центров, те, кто сделал своим занятием полное изучение науки и ее методов, более чем когда-либо далеки от того, что они понимают под религиозной точкой зрения.

Это правда, что ядерная физика и теория относительности уже покончили со старым материализмом, но они дают нам картину Вселенной, в которой остается даже еще меньше пространства для каких бы то ни было идей абсолютной цели или замысла. Современный ученый не настолько наивен, чтобы отрицать Бога только потому, что его невозможно увидеть в телескоп, или душу, потому что ее не удается обнаружить скальпелем. Он просто замечает, что в идее Бога нет необходимости. Он даже сомневается, что в ней есть хоть какой-нибудь смысл. Она не может ему помочь в объяснении чего-то, что он не в силах объяснить каким-то другим и более простым способом. Он утверждает, что говорить, что все, что происходит – происходит по воле и под контролем Бога, это все равно, что не сказать ничего. Сказать, что все создано и управляется Богом – это все равно, что сказать «Все возникло», что, в конечном счете, не означает ничего. Это утверждение не может помочь нам сделать никаких достоверных прогнозов, и, таким образом, с научной точки зрения, не имеет какой-либо ценности. Ученые могут быть в этом отношении, как правы, так и неправы. Нашей целью здесь не является оспаривать эту точку зрения. Мы только считаем необходимым заметить, что такой скептицизм имеет огромное влияние и является преобладающим настроением эпохи.

Суммируя все, наука говорит следующее: «Мы не знаем и, по всей вероятности, не можем знать, существует ли Бог. Ничто из того, что мы знаем, не подтверждает это и все аргументы, приводимые в доказательство его существования, не имеют логического смысла. Действительно, не существует ничего, что бы доказывало, что Бога не существует, но бремя этого доказательства лежит на тех, кто предлагает эту идею. Если, говорят ученые, вы верите в Бога, вы должны делать это на исключительно эмоциональном уровне, не основываясь на логике или фактах. Практически это равнозначно атеизму. Теоретически – это простой агностицизм. Поскольку суть научной честности состоит в том, чтобы не делать вид, что ты знаешь то, чего ты не знаешь, а суть научного метода в том, чтобы не выдвигать гипотез, которые невозможно проверить.

Непосредственным результатом этой честности стала глубокая тревога и депрессия, поскольку человек, по-видимому, не может жить без мифа, без веры в то, что рутина и тяжелый труд, боль и страх этой жизни имеют какой-то смысл и цель на будущее. В то же время возникают новые мифы – политические и экономические мифы, сумасбродно обещающие лучшее будущее в мире настоящем. Эти мифы дают индивидууму определенный смысл жизни, делая его частью огромных социальных усилий, в которых он может растворить что-то от собственной пустоты и одиночества. Однако именно агрессивность этих политических религий выдает тревогу, стоящую за ними, поскольку они похожи на людей, сбившихся вместе в темноте и громко кричащих для придания себе смелости.

Подозрение, что религия – миф, однажды возникшее, лишает ее силы. Возможно, человек нуждается в мифе, но он не может сознательно пользоваться им, как таблеткой от головной боли. Миф может "работать" только в том случае, когда он воспринимается, как истина. Человек не может длительное время сознательно и намеренно притворяться перед самим собой.

Даже самые большие современные апологеты религии не могут игнорировать этот факт. Их самые сильные аргументы за возврат в той или иной форме к ортодоксии основываются на показе социальных и моральных преимуществ веры в Бога. Но это не доказывает реальности Бога. Это доказывает только то, вера в Бога полезна. "Если бы Бога не существовало, его нужно было бы выдумать". Но, если у общества есть малейшие подозрения, что он не существует, любая выдумка тщетна.

Именно по этой причине большинство сегодняшних возвратов к ортодоксии в некоторых интеллектуальных кругах достаточно фальшивы. Большинство из них являются больше верой в саму веру, чем верой в Бога. Контраст между полным тихого достоинства и внутреннего мира верующим старой закалки и неуверенным, нервным, образованным "современным", вызывает у последнего чувство зависти.

Но, будет серьезной психологической спекуляцией рассматривать наличие или отсутствие невроза критерием истинности и считать, что, если философия человека делает его нервным, то она ложна. "Большинство атеистов и агностиков невротичны, в то время как простые католики в мире сами с собой и счастливы. Поэтому взгляды первых ложны, а последних - истинны". Даже если наблюдение и верно, выводы, сделанные из них абсурдны. Это все равно, что сказать: "Вы утверждаете, что подвал горит. Это огорчает вас. В связи с тем, что вам это не нравится, очевидно, что ничего не горит". Агностики и скептики невротичны, но это не говорит о ложности философии. Это подразумевает открытие фактов, к которым они не могут адаптироваться. Интеллектуалы, пытающиеся избежать невроза, игнорируют факты, просто действуя по принципу "будет только мудро проигнорировать что-то, если это приносит счастье".

Когда вера в вечное становится невозможной и существует только бедный заменитель веры в саму веру, человек ищет счастья во временных радостях. Однако в глубине души они очень хорошо осознают, что эти радости неопределенны и кратки. Это влечет за собой два следствия. С одной стороны, опасаясь упустить что-нибудь ум нервно и жадно скачет от одного наслаждения к другому, не находя отдыха и удовлетворения нигде. С другой стороны, разочарование от необходимости вечной погони за лучшим будущим в завтра, которое никогда не наступает и в мире, где все тленно, вызывает у человека ощущение: "А есть ли во всем этом какой-нибудь толк?"

 

Следовательно, наш век – это век разочарований, тревоги, беспокойства и пристрастия а "дурману". Так или иначе, мы должны захватить то, что только можем тогда, когда только можем, заглушая в себе понимание того, что целое тщетно и бессмысленно. Этим "дурманом" мы называем наши высокие жизненные стандарты, агрессивную и комплексную стимуляцию чувств, делающую их все менее и менее чувствительными и, таким образом, нуждающимися в еще более интенсивной стимуляции. Мы жаждем разрушения – панорамы знаков, звуков, дрожи и возбуждения, сконцентрированных в как можно более сжатое время в как можно большем количестве.

Чтобы придерживаться этого "стандарта" большинство из нас предпочитают мириться с жизнью, содержащей, преимущественно, нудную и однообразную работу, зарабатывая на спасение от скуки с помощью периодов лихорадочных и дорогих удовольствий. Предполагается, что эти периоды и есть настоящая жизнь, настоящая цель, которой служит необходимое зло работы. Или мы воображает себе, что оправдание такой работы в содержании семьи, которая продолжит делать то же самое, чтобы поднять другую семью … и так до бесконечности.

Это не карикатура. Это простая реальность миллионов жизней, настолько банальная, что нужно очень хорошо присмотреться к деталям, чтобы заметить беспокойство и разочарование тех, кто так живет, не зная, что еще можно делать.

Но что действительно можно сделать? Альтернатив видится две. Первая – тем или иным способов разработать новый миф или реанимировать старый. Если наука не может доказать, что Бога нет, мы можем постараться жить и действовать исходя из ничтожного шанса, что он все же существует. В этой игре нам нечего терять, поскольку, если смерть – это конец всему, то мы никогда не узнаем, что что-то потеряли. Но, очевидно, это никогда не будет равно живой вере, так как это в действительности не более чем сказать: "Поскольку стремление к целому, так или иначе, тщетно, давайте притворимся, что его нет". Второе – это мрачно принять тот факт, что жизнь – это "бред сумасшедшего" и делать с этим то, что мы можем, позволяя науке и технологии служить нам настолько хорошо, насколько они могут в нашем путешествии из ничего в ничто.

Однако это не единственные решения. Мы можем начать с допущения всего агностицизма критической науки. Мы можем искренне допустить, что у нас нет научной основы для веры в Бога, в личное бессмертие или любые абсолюты. Мы можем совершенно воздержаться от попыток верить, принимая жизнь такой, как она есть и не более того. Из этой отправной точки идет уже другой образ жизни, не требующий ни мифов, ни безысходности. Но он требует полной революции в нашем обычном, привычном образе мыслей и чувств.

Самое необычное в этой революции то, что она вскрывает правду, стоящую за так называемыми мифами традиционной религии и метафизики. Она обнаруживает не верования, но действительные реалии, согласующиеся, неожиданным образом, с идеями Бога и вечной жизни. Есть причины предполагать, что революция такого сорта была изначальным источником некоторых главных религиозных идей, находясь в отношении к ним, как реальность к символу и причина к следствию. Общая ошибка обычной религиозной практики – это принятие символа за реальность, принимая его за указатель пути, а затем обсасывая его более для удобства, чем для следования ему. Религиозные идеи, как слова – часто вводят в заблуждение, если вы не знаете конкретную реальность, на которую они ссылаются. Слово "вода" – полезное средство общения среди тех, кто знает, что такое вода. Тоже справедливо и для слова и идеи, называемой "Бог".

Я не хочу, на этом этапе, казаться загадочным или претендовать на владение "тайным знанием". Реальность, стоящая за словом "Бог" и "вечная жизнь" подлинна, честна, проста и открыта для всеобщего обозрения. Но ее видение требует коррекции ума, так же, как для хорошего зрения, иногда, требуется коррекция глаз. Убеждения чаще мешают, чем помогают такому открытию, будь то вера в Бога или вера в атеизм. Здесь необходимо провести четкое различие между убеждениями и верой, поскольку убеждения, обычно, означают состояние ума, что почти противоположно вере. Убеждение, в том смысле слова, как я его здесь использую – это когда кто-то настаивает на том, что истина – это то, что он знает, или хочет, чтобы было. Убежденный открывает свой ум истине при условии, что она соответствует его существующим идеям и желаниям. Вера, с другой стороны – непредубежденная открытость ума истине, какой бы она ни была. У веры нет предварительных концепций. Это погружение в неизвестное. Убеждение цепляется, в то время как вера – отпускает. В этом смысле слова вера – это существенное свойство науки, равно, как и любой религии, не являющейся самообманом.

Большинство из нас верит, чтобы чувствовать себя в безопасности, чтобы придать ценность и смысл нашим индивидуальным жизням. Убеждения, таким образом, становятся попыткой держаться за жизнь. Схватиться и сохранить ее для себя. Но вы не можете понять жизнь и ее тайны до тех пор, пока пытаетесь властвовать над ней. Действительно, вы не можете удержать жизнь, как не можете носить в корзине воду из реки. Если вы пытаетесь поймать корзиной текущую воду – ясно, что вы не понимаете ее и всегда будете разочарованы, поскольку в корзине вода не течет. Чтобы "иметь" текущую воду, вы должны отпустить ее и позволить ей течь. То же истинно и для жизни и для Бога.

Современная фаза человеческой мысли и истории уже совершенно готова для такого "отпускания". Наши умы были подготовлены к этому кризисом тех самых убеждения, в которых мы искали прибежища. С определенной точки зрения, и как это ни странно, для определенных религиозных традиций это исчезновение старых "краеугольных камней" и абсолютов скорее не бедствие, а благословение. Они почти принуждают нас непредвзято вглядеться в реальность, поскольку мы можем познать Бога только открытым умом, также как можем увидеть небо только через чистое окно. Вы не сможете увидеть небо, закрасив очки голубой краской.

Но "религиозные" люди, сопротивляющиеся снятию краски с очков, относящиеся к научной позиции со страхом и недоверием и путающие веру с привязанностью к определенным идеям, как это ни странно, игнорируют законы духовной жизни, которые они могли бы отыскать в текстах собственных традиций. Тщательное изучения и сравнение религии и духовной философии показывает, что отказ от системы убеждений, от любого цепляния за будущую жизнь для себя самого и любых попыток избежать конечности и смертности – это обычная, нормальная стадия пути развития духа. Более того – это фактически "первый принцип" духовной жизни, который должен был бы быть очевиден с самого начала и, кажется, в конце концов, удивительным, что ученые теологи занимают любую позицию по отношению к критической философии науки, кроме позиции сотрудничества.

Конечно, это не новость, что спасение приходит только через смерть человеческой формы Бога. Но, возможно, не так просто увидеть, что человеческая форма Бога – это не просто исторический Христос, но также и образы, идеи и верования в Абсолют, к которым так привязан человеческий ум. В этом полный смысл заповеди: "Не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху… не поклоняйся им и не служи им".

Что найти первичную Реальность Жизни – Абсолют, вечное, Бога, вы должны прекратить пытаться ухватить их в форме идолов. Эти идолы – это не просто грубые изображения, вроде мысленной картинки Бога в виде пожилого джентльмена на золотом троне. Они – наши убеждения, наши бережно хранимые представления об истине, блокирующие неограниченное открытие нашего ума и сердца реальности. Разумное использование образов выражает истину, но не становится ею.

Это всегда признавалось в великих восточных традициях, таких как Буддизм, Веданта и Даосизм. Принцип не был также скрыт и от христиан, поскольку он скрыто присутствует во всей истории и учении Христа. Его жизнь с самого начала была полным принятием и использование неопределенности. "Лисы имеют норы и птицы небесные - гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову".

Это принцип, все же, более касается Христа, рассматриваемого, как божественность в самом ортодоксальном смысле – как уникальное и особенное воплощение Бога. Основная тема истории Христа в том, что это "образ выражения" Бога становится источником жизни в самом акте гибели. Ученикам, старающимся остаться верными его божественности в форме человеческой индивидуальности, он объяснял: "Пока зерно пшеницы не упадёт на землю и не умрёт, оно останется одно, а если упадёт на землю и умрёт, то принесёт множество зёрен". В той же струе он предупреждал их: "Лучше для вас, чтобы я ушел, поскольку, если я не уйду Утешитель (Святой Дух) не снизойдет на вас".

Эти слова более чем когда-либо применимы к христианам и в точности отражают условия нашего времени. Поскольку мы никогда по-настоящему не понимали революционный смысл, стоящий за ними – невероятную истину того, что то, что религия называет "видением Бога" может быть найдено только в отказе от любых убеждений в идее Бога. В соответствии с тем же самым "возвратным законом" парадоксальности усилий мы находим "бесконечное" и "абсолют" не стараясь из всех сил убежать от конечного и относительного мира, но в наиболее полном принятии его ограничений. Это может казаться парадоксом. Мы, подобным же образом, находим жизнь осмысленной только, когда смотрим на нее без определенной цели и узнаем "тайну вселенной" только, когда убеждается, что, в конечном счете, ничего о ней не знаем. Обычный агностик, релятивист или материалист не достигают этой точки, потому что они не следуют до конца своей собственной линии мышления – до конца, который может стать откровением их жизни. Слишком быстро он ограничивает свою веру, открытость реальности и позволяет уму закостенеть в доктрине. Открытие тайны, чуда за всеми чудесами требует отсутствия убеждений, в то время как мы может верить только в то, что уже знаем, в чем уже убедились, или представили себе. Но ЭТО лежит за любым воображением. Мы должны, однако, открыть глаза ума достаточно широко и "узнаем правду".