Издание подготовлено при содействии Института Философии РАН 1 страница

Капра Ф. Уроки мудрости. – Пер. с англ. В. И. Аршинова, М. П. Папуша, В. В. Самойлова и В. Н. Цапкина – М.: Изд-во Трансперсонального Института, 1996. – 318 с.

Книга является уникальным путеводителем по науке будущего, контуры которой выстраиваются через беседы автора с рядом вли­ятельных мыслителей нашего века – В. Гейзенбергом, Дж. Кришнамурти, Г. Бэйтсоном, С. Грофом, А. Уотсом, Р.-Д. Лэйнгом и других. Следуя за Капрой, мы оказываемся на передовом рубеже таких разных дисциплин, как физика, медицина, футурология, психиатрия, семейная терапия.

СОДЕРЖАНИЕ

От автора

Предисловие

1. С волками – по-волчьи

Вернер Гейзенберг – Дж. Кришнамурти

2. Без основ

Джефри Чу

3. Связующий узор

Грегори Бэйтсон

4. Странствия в одном и том же океане

Станислав Гроф и Р.-Д. Лэйнг

5. В поисках равновесия

Карл Саймонтон – Маргарет Локк

6. Альтернативные модели будущего

Э.-Ф. Шумахер – Хейзл Хендерсон

7. Диалоги в Биг-Суре

Грегори Бэйтсон, Антонио Дималанта, Станислав Гроф, Хейзл Хендерсон, Маргарет Локк, Леонард Шлейн, Карл Саймонтон

8. Особое качество мудрости

Индира Ганди

Библиография

ОТ АВТОРА

Эта книга, более чем какая-либо другая, не могла быть написа­на без вдохновляющей поддержки со стороны многих замечатель­ных людей – мужчин и женщин. Далеко не все из них упомянуты на ее страницах. Всем им я выражаю свою глубокую признатель­ность. Я также благодарен моей семье и друзьям, за критику раз­ных разделов рукописи этой книги.

Особенно я благодарен моей матери Ингеборг Тейффенбах, за ценные редакторские замечания и моей жене Элизабет Хоук, за помощь в работе над текстом книги.

Наконец, я бы хотел поблагодарить моих редакторов Алису Мэйхью, Джона Кокса и Дебору Мэкэй из издательства «Simon and Schuster» за проявленные ими чуткость и внимание к тексту.

ПРЕДИСЛОВИЕ

В апреле 1970 года я последний раз получил плату по гранту в области теоретической физики элементарных частиц. И хотя я и потом продолжал исследования в этой области в различных американских и европейских университетах, ни один из них не согласил­ся оказать мне необходимую финансовую поддержку. Дело в том, что с 1970 года физические исследования, хотя они и составляли существенную часть моей работы, занимали лишь сравнительно небольшую часть моего рабочего времени. Гораздо более значитель­ная его часть была посвящена исследованиям более широкого про­филя, выходящим за узкие рамки традиционных академических дис­циплин; исследованиям новых сфер, часто выходящих за пределы науки в ее традиционном понимании, – в стремлении раздвинуть ее границы. Хотя я проводил свои исследования столь же тщатель­но и систематично, как и мои коллеги физики, и опубликовал ре­зультаты в ряде статей и в двух книгах, они все еще слишком новы и слишком противоречат общепринятому мнению, чтобы быть поддержанными какой-либо академической инстанцией.

Для любого исследования на границах знания характерно то, что неизвестно, куда это исследование приведет, но в конце кон­цов, если все идет хорошо, можно обнаружить вполне определен­ный паттерн в развертывании идей и достичь нового понимания. Так было и в моей работе. В течение последних пятнадцати лет я провел много часов в беседах с выдающимися учеными нашего вре­мени; исследовал различные измененные состояния сознания, под опытным руководством и самостоятельно; разговаривал с филосо­фами и людьми искусства; участвовал в обсуждении ряда способов терапии, физической и психологической, подвергался разным ви­дам терапии; принимал участие во многих собраниях общественных деятелей, в которых с различных точек зрения обсуждалась теория и практика социальных изменений. Часто казалось, что каждый новый поворот мысли открывал все больше новых дорог, ставил все больше новых вопросов. Однако, оглядываясь назад на это время с точ­ки зрения середины восьмидесятых годов, я вижу, что в течение последних пятнадцати лет я упорно следовал единственной теме – фундаментальному изменению представления о мире, происходяще­му в науке и обществе, развертыванию нового видения реальности и социальным последствиям этой культурной трансформации. Я опуб­ликовал результаты моих исследований в двух книгах, «Дао физи­ки» и «Поворотный пункт», а конкретные политические следст­вия культурной трансформации описал в третьей книге – «Зеленая политика», совместно с Ч. Спретнак.

Цель книги, которую вы держите в руках, не в том, чтобы представить новые идеи либо развить или изменить идеи, представ­ленные в предыдущих книгах, а в том, чтобы описать личную исто­рию, лежащую за их эволюцией. Это история моих встреч с замеча­тельными людьми, которые вдохновляли меня, помогали мне и под­держивали мои поиски, – с Вернером Гейзенбергом, который живо описал мне свои переживания при изменении понятий и идей в физике; Джефри Чу, который научил меня не принимать ничего за основу; Джидду Кришнамурти и Алланом Уотсом, которые помогли мне выйти за пределы мышления, не теряя привязанности к науке; с Грегори Бэйтсоном, который расширил мое мировоззрение, поста­вил в его центр Жизнь; Станиславом Грофом и Р.-Д. Лэйнгом, кото­рые предложили мне исследовать человеческое сознание в его пол­ном объеме; Маргарет Локк и Карлом Саймонтоном, которые пока­зали мне новые пути к здоровью и лечению; Е.-Ф. Шумахером и Хейзл Хендерсон, которые поделились со мной экологическими пред­ставлениями о будущем, и с Индирой Ганди, которая обогатила мои представления о глобальной взаимозависимости. От этих людей и от многих других, с кем я встречался в течение последних полутора десятилетий, я получил основные элементы нового видения реаль­ности, как я это теперь называю. Мой собственный вклад состоял в установлении связей между их идеями и между научными и фило­софскими традициями, которые они представляют.

Беседы, которые здесь представлены, происходили между 1969 годом, когда я впервые пережил танец субатомных частиц как та­нец Шивы, и 1982 годом, когда вышла из печати книга «Поворот­ный пункт». Я восстановил эти беседы отчасти по магнитофонным записям, отчасти по своим более или менее подробным запискам, отчасти по памяти. Кульминационный их пункт – «Диалоги в Биг-Суре», три дня вдохновляющих и восхищающих дискуссий группы необыкновенных людей, которые останутся одним из высших мо­ментов моей жизни.

Мои поиски сопровождались глубокой личной трансформацией, которая началась под воздействием магической эры – 1960-х го­дов. Сороковые, пятидесятые и шестидесятые годы приблизительно соответствуют трем первым десятилетиям моей жизни. Сороковые были моим детством, пятидесятые – отрочеством, шестидесятые – юностью и временем взросления. Оглядываясь назад на эти де­сятилетия, я, пожалуй, охарактеризовал бы пятидесятые названи­ем знаменитого фильма Джеймса Дина «Бунт без причины». Меж­ду поколениями возник разрыв, но поколение Джеймса Дина имело с предыдущим общее мировоззрение: ту же веру в технологию, в прогресс, в систему образования. Все это не подвергалось сомне­нию в пятидесятые. Лишь в шестидесятые годы бунт начал прозре­вать свою причину, что породило фундаментальный вызов сущест­вующему общественному порядку.

В шестидесятые мы подвергали общество сомнению. Мы жили другими ценностями, у нас были другие ритуалы и другой стиль жизни. Но мы не могли бы действительно ясно сформулировать нашу критику. Разумеется, мы критиковали те или иные конкрет­ные вещи вроде Вьетнамской войны, но мы не создали целостной системы альтернативных ценностей и идей. Наша критика основы­валась на интуитивных чувствах; мы скорее проживали и воплоща­ли протест, чем формулировали и систематизировали его.

В семидесятые годы наши взгляды кристаллизовались. Магия шестидесятых испарилась. Первоначальный энтузиазм уступил место периоду сосредоточения, усвоения, интеграции. В семидесятые годы возникли два новых политических движения – экологическое и феминистское, – обеспечившие более широкий контекст для на­шей критики и альтернативных идей, потребность в котором так чувствовалась в то время.

Наконец, восьмидесятые вновь стали периодом социальной ак­тивности. В шестидесятые мы с энтузиазмом и восторгом пережи­вали культурную трансформацию; в семидесятые создавали теоретический контекст; в восьмидесятые мы заняты воплощением. Все­мирное движение «зеленых», возникшее из соединения экологичес­кого движения, движения за мир и феминистского движения, – наиболее впечатляющий признак политической активности восьми­десятых, которые, возможно, останутся в истории как десятилетие «политики зеленых».

Эра шестидесятых, оказавшая решающее воздействие на мое мировоззрение, была свидетельницей расширения сознания в двух направлениях. Одно – к духовности нового рода, близкой мисти­ческим традициям Востока: расширение сознания в сторону транс­персональных переживаний, как назвали их психологи. Второе – расширение общественного сознания, начавшееся с радикального усомнения в авторитетах. Это произошло независимо в нескольких областях. Американское движение за гражданские права требова­ло, чтобы черные граждане были включены в политические процес­сы; движение за свободу слова в Беркли и студенческие движения в других университетах Соединенных Штатов и Европы требовали того же для студентов. Граждане Чехословакии во время Пражской весны поставили под вопрос авторитет советского режима. Женское движение поколебало патриархальные устои; гуманистические психологи подвергли сомнению авторитет врачей и терапевтов. Две доминирующие тенденции шестидесятых – расширение сознания в направлении к трансперсональному и в направлении к социальному – оказали значительное влияние на мою жизнь и мою работу. Две мои первые книги уходят корнями в это магическое десятилетие.

Конец шестидесятых совпал для меня с концом моей официаль­ной работы (но не работы вообще) в области теоретической физи­ки. Осенью 1970 года я уехал из Калифорнии, где работал на фа­культете Калифорнийского университета в Санта Круз, в Лондон, где провел следующие четыре года, исследуя параллели между со­временной физикой и восточным мистицизмом. Эта работа в Лондо­не была моим первым шагом в продолжавшейся и впоследствии работе по формулированию, синтезированию и передаче нового ви­дения реальности. Стадии этого интеллектуального путешествия, встречи и разговоры со многими замечательными людьми, которые делились со мной крупицами своей необычной мудрости, составля­ют содержание этой книги.

Фритьоф Капра Беркли, октябрь 1986 г.

1. С ВОЛКАМИ – ПО-ВОЛЧЬИ

Вернер Гейзенберг

Интерес к изменению точки зрения на науку и общество проснулся во мне, когда, будучи девятнадцатилетним студен­том, я прочел книгу Гейзенберга «Физика и философия» – классическое повествование об истории и философских проблемах квантовой физики. Эта книга оказала и продолжает оказывать на меня огромное влияние. Это академическая работа, местами затрагивающая и технические подробности, но вместе с тем пол­ная личных и даже весьма эмоциональных высказываний. Гей­зенберг – один из основателей квантовой физики и, наряду с Альбертом Эйнштейном и Нильсом Бором, один из гигантов со­временной науки – описывает в этой книге удивительную дилемму, с которой столкнулись физики в первые десятилетия нашего века, исследуя структуру атома и природу субатомных явлений. Исследование привело их в соприкосновение со стран­ной и неожиданной реальностью, поколебавшей основания их мировоззрения и заставившей их мыслить совершенно по-ново­му. Мир, который они наблюдали, не представлялся более ма­шиной; состоящий из множества отдельных объектов, он был неделимым целым: сетью отношений, которые необходимым образом включали наблюдателя. Стремясь постичь природу атом­ных явлений, ученые не могли не обнаружить, что их основные понятия, язык, весь способ мышления не годятся для описания новой реальности.

В «Физике и философии» Гейзенберг не только дает блестя­щий анализ концептуальных проблем, но так же описывает и те огромные личные трудности, с которыми сталкивались физики, ког­да ход самого исследования заставлял их расширить сознание. Экс­перименты на атомном уровне требовали новых категорий для по­стижения природы реальности, и большим достижением Гейзенбер­га было то, что он ясно понял это. История его борьбы и победы – это также история встречи и сотрудничества двух выдающихся лич­ностей – Вернера Гейзенберга и Нильса Бора.

Геизенберг начал заниматься атомной физикой в возрасте двад­цати лет, придя на курс лекций, которые читал Бор в Геттингене. Темой лекций была созданная Бором новая теория атома, которая воспринималась как огромное достижение и которую изучали все европейские физики. В обсуждении после одной из этих лекций Геизенберг не согласился с Бором в отношении определенной тех­нической детали, и Бора настолько поразила ясность аргументов молодого студента, что он пригласил его на прогулку, чтобы про­должить обсуждение. Эта прогулка, длившаяся несколько часов, была первой встречей двух выдающихся мыслителей, дальнейшая совместная работа которых стала одной из основных сил в разви­тии атомной физики.

Нильс Бор был на шестнадцать лет старше Гейзенберга; он обладал превосходной интуицией и глубоким ощущением таинст­венности мира. На него оказала сильное влияние религиозная философия Кьеркегора и мистические сочинения Уильяма Джеймса. Он никогда не удовлетворялся аксиоматическими системами и по­стоянно повторял: « Все, что я говорю, нужно понимать не как утверждение, а как вопрос ». Геизенберг же обладал ясным аналити­ческим умом математического склада; философской основой для него были греческие мыслители, с которыми он был знаком с ранней юности. Бор и Геизенберг представляли дополняющие друг друга полюсы человеческого ума, динамичное и часто драматическое вза­имодействие которых составляло уникальный процесс в истории современной науки и вело к одному из ее величайших триумфов.

Когда я, будучи студентом, прочел книгу Гейзенберга, меня очаровало его объяснение парадоксов и кажущихся противоречий, с которыми сталкивались исследования субатомных явлений в на­чале 20-х годов. Многие из этих парадоксов были связаны с двойст­венной природой микромира, материя которого проявляется то как частицы, то как волны. «Электроны, – говаривали физики в те дни, оказываются частицами по понедельникам и средам, а по втор­никам и четвергам – волнами». И, как ни странно, чем больше физики старались прояснить ситуацию, тем острее становились парадоксы. Лишь постепенно они обретали некоторую интуицию относительно того, когда электрон проявится как частица, а когда как волна. Они начали, как выразился Геизенберг, «проникаться духом квантовой теории» раньше, чем она получала точную математическую формулировку. Сам Гейзенберг сыграл значительную роль в этом процессе. Он показал, что парадоксы в атомной физике по­являются тогда, когда кто-то пытается описывать атомные феноме­ны в классических терминах, и был достаточно смел, чтобы отбро­сить классическую систему понятий. В 1925 году Гейзенберг опубликовал статью, в которой отказался от принятого описания элек­тронов в атоме с точки зрения их положения и скорости, каким пользовались Бор и все остальные, и предложил более абстрактную систему координат, где физические качества были представлены определенными математическими структурами – матрицами. Гей­зенберговская «матричная механика» была первой логически после­довательной формой квантовой теории. Годом позже она была дополнена разработанным Эрвином Шредингером другим формальным аппаратом, известным как «волновая механика». Оба аппарата ло­гически непротиворечивы: математически они эквивалентны – один и тот же феномен может быть описан в двух различных математи­ческих языках.

В конце 1926 года физики располагали полным, логически не­противоречивым формальным аппаратом, но не всегда знали, как применить его к описанию конкретной экспериментальной ситуа­ции. В течение следующих месяцев Гейзенберг, Бор, Шредингер и другие ученые постепенно прояснили ситуацию в интенсивных, тре­бовавших больших сил и часто очень эмоциональных дискуссиях. В «Физике и философии» Гейзенберг ярко описывал этот решающий период в истории квантовой физики:

Интенсивное обсуждение в Копенгагене вопросов, касающихся интерпретации квантовой теории, наконец привело к полному про­яснению ситуации. Но прийти к этим решениям было нелегко. Я помню разговоры с Бором, которые длились по многу часов, до поздней ночи, и кончались почти отчаянием; когда в конце кон­цов я уходил один на прогулку в соседний парк, я вновь и вновь повторял себе: может ли быть природа столь абсурдной, какой она кажется нам в этих атомных экспериментах?

Гейзенберг видел, что формальный аппарат квантовой теории невозможно интерпретировать в рамках наших интуитивных поня­тий о пространстве и времени или о причине и следствии; вместе с тем он понимал, что все наши понятия связаны с этими интуитивными представлениями. Следовательно, не было иного выхода, кро­ме как сохранить классические интуитивные представления, но ограничить их применимость. Большим достижением Гейзенберга было то, что он нашел точную математическую форму для выражения этих ограничений классических понятий, которая теперь называет­ся в его честь «принципом неопределенности Гейзенберга». Это ряд математических отношений, которые определяют, в какой мере клас­сические понятия могут применяться к атомным феноменам; таким образом, эти отношения кладут предел человеческому воображе­нию в субатомном мире. Принцип неопределенности указывает меру влияния ученого на свойства наблюдаемых объектов в процессе измерения. В атомной физике ученый уже не может играть роль отстраненного объективного наблюдателя. Он вовлечен в мир, ко­торый он наблюдает, принцип неопределенности Гейзенберга изме­ряет эту вовлеченность. На наиболее фундаментальном уровне прин­цип неопределенности – это мера единства и взаимосвязанности Вселенной. В 1920-х годах физики во главе с Гейзенбергом и Бором пришли к пониманию того, что мир – это не скопление отдельных объектов, а сеть отношений между различными частями единого целого. Классические понятия, опирающиеся на повседневный опыт, не вполне адекватно описывают этот мир. Вернер Гейзенберг как никто иной исследовал границы человеческого воображения, преде­лы привычных понятий и степень нашей вовлеченности в мир, он не только указал на эти различия и их глубокие философские след­ствия, но также сумел дать их точное и ясное математическое опи­сание.

В свои девятнадцать лет я, конечно, далеко не все понял в книге Гейзенберга. Большая часть ее оставалась для меня тайной, но она вызывала во мне восхищение этой замечательной эпохой в науке, которое с тех пор никогда меня не покидало. Более деталь­ное понимание физических парадоксов и их разрешения мне при­шлось отложить на некоторое время, пока я не получил основатель­ную подготовку сначала в области классической физики, потом кван­товой механики, теории относительности, квантовой теории поля. Книга Гейзенберга была моим спутником во время моего учения, и, оглядываясь на это время, я вижу, что именно Гейзенберг посеял семя, которое дало свои всходы десятилетием позже, когда я при­ступил к систематическому исследованию ограничений картезиан­ского мировоззрения. « Картезианское разделение, – писал Гейзен­берг, – глубоко проникло в человеческий ум за три века, прошед­шие после него, и нужно время, чтобы оно было вытеснено иным отношением к проблемам реальности ».

Шестидесятые годы

Между моими студенческими годами в Вене и написанием пер­вой книги лежит период моей жизни, в течение которого я пережил наиболее глубокую и радикальную личную трансформацию – пери­од шестидесятых годов. Для тех из нас, кто включился в движение шестидесятых, этот период представляется не столько десятилети­ем, сколько состоянием сознания, характеризующимся выходом за собственные границы, сомнением в авторитетах, обретением силы, переживанием чувственной красоты мира и общности людей. Это состояние сознания продолжалось и в семидесятые годы. Можно сказать, что шестидесятым положил конец лишь выстрел, унесший Джона Леннона в декабре 1980 года. Чувство колоссальной потери, охватившее столь многих из нас, было в значительной степени чув­ством конца эпохи. Несколько дней после этого фатального выстре­ла мы оживляли магию шестидесятых – в горе и в слезах, но чувство магии и общности было вновь с нами. Куда бы вы ни пошли в эти несколько дней – в любой квартал, любой город, поселок, по всему миру, – вы слышали музыку Джона Леннона, и сильное чувство, которое пронесло нас через шестидесятые, вновь появи­лось в последний раз:

Вы назовете меня фантазером,

Но я не одинок в этом.

Я надеюсь, что однажды вы присоединитесь к нам,

И мир будет жить в единстве.

Закончив Венский университет в 1966 году, я провел первые два года после этого, занимаясь исследованиями в области теорети­ческой физики в Парижском университете. В сентябре 1968 года мы с женой Жаклин переехали в Калифорнию, где я преподавал и проводил исследования в Калифорнийском университете в Санта Круз. Я помню, что во время трансатлантического перелета я читал книгу Томаса Куна «Структура научных революций», и был не­сколько разочарован, поскольку основные идеи этой книги, о кото­рой так много говорили, были уже известны мне из книги Гейзенберга, многократно мною перечитываемой. Но тем не менее книга Куна познакомила меня с понятием научной парадигмы, которое стало основным в моей работе несколькими годами позже. Термин «парадигма» (от греческого paradeigma, «паттерн») использовался Куном для обозначения понятийной основы, которую принимало сообщество ученых и которая обеспечивала их схемами проблем и их решений. В течение последующих двадцати лет все стали гово­рить о парадигмах и о их смене, даже вне науки; в своей книге «Поворотный пункт» я использую этот термин в очень широком смысле. Для меня парадигма – это совокупность мыслей, воспри­ятий и ценностей, которые создают определенное видение реаль­ности, оказывающееся основой самоорганизации общества.

В Калифорнии мы с Жаклин столкнулись с двумя весьма раз­личными культурами: доминирующей «основной» американской куль­турой и «контркультурой» хиппи. Мы были очарованы красотой Калифорнии, но при этом нас удивляло общее отсутствие вкуса и эстетических ценностей в официальной культуре. Контраст между ошеломляющей красотой природы и угнетающей безобразностью цивилизации здесь, на американском Западном побережье, казался далеко превосходящим то, что мы видели в Европе. Нам было по­нятно, почему протест контркультуры против американского обра­за жизни возник именно здесь, и это движение естественно при­влекло нас.

Хиппи противостояли многим чертам культуры, которые мы также находили весьма непривлекательными. Чтобы отличаться от людей делового мира с их короткой стрижкой и костюмами из син­тетики, они носили длинные волосы, яркую и своеобразную одеж­ду, цветы, бусы и другие украшения. Они жили естественной жиз­нью, не прибегали к дезинфекции и дезодорантам, многие были ве­гетарианцами, практиковали йогу или различные формы медитации. Часто они сами пекли себе хлеб, занимались ремеслами. Люди офи­циальной культуры называли их «грязными хиппи», сами же себя они именовали «красивым народом». Неудовлетворенные системой образования, созданной, чтобы готовить молодежь к жизни в обще­стве, которое они отвергали, многие хиппи «выпали» из нее, хотя среди них было много талантливых людей. Эта субкультура облада­ла вполне определенными чертами и значительной степенью един­ства. Она имела собственные ритуалы, свою музыку, поэзию и ли­тературу, общее увлечение духовностью и оккультизмом; ей была свойственна мечта о мирном и прекрасном обществе. Рок-музыка и психоделики были мощными связующими средствами и оказали сильное влияние на искусство и образ жизни культуры хиппи.

Продолжая свои исследования в университете Санта Круз, я оказался вовлеченным в контркультуру настолько, насколько по­зволяли мои академические обязанности, ведя несколько шизофреническую жизнь; часть ее я был дипломированным исследователем, другую часть – хиппи. Мало кто из тех, кто подвозил меня, когда я передвигался на попутках со своим спальным мешком, подозре­вал, что я имею степень доктора философии, и еще меньше, что мне недавно перевалило за тридцать и что, следовательно, по бытующе­му среди хиппи убеждению, я не заслуживаю доверия. В течение 1969–1970 годов я пережил на собственном опыте все аспекты контркультуры: рок-фестивали, психоделики, новую сексуальную свободу, совместную жизнь, многие дни на дорогах. В те дни было легко путешествовать. Достаточно было поднять большой палец, и вас подвозили без всяких проблем. Посадив в машину, вас могли спросить о вашем астрологическом знаке, пригласить на «посидел­ки», спеть вам что-нибудь из Великого Умершего, или вы могли быть вовлечены в разговор о Германе Гессе, «Ицзине» или других экзотических предметах.

Шестидесятые годы дали мне, без сомнения, наиболее глубо­кий и наиболее радикальный личный опыт: отказ от общепринятых «официальных» ценностей; близость, мир и доверие в обществе хиппи; свободу принятого всеми нудизма; расширение сознания благодаря психоделикам и медитации; готовность к игре и установку на «здесь и теперь» – все это приводило к постоянному ощущению магии, трепета и восторга. Для меня это навсегда связано с шестидесяты­ми.

В шестидесятые годы пробудилось и мое политическое созна­ние. Это началось в Париже, где многие старшие студенты и моло­дые исследователи были вовлечены в студенческое движение, закончившееся известным бунтом, до сих пор известным как «Май-68». Я помню долгие споры на факультете науки в Орси, во время которых речь шла не только о войне во Вьетнаме и арабо-израильской войне 1967 года, но и подвергались сомнению университет­ские структуры власти и предлагались иные, неиерархические струк­туры.

Наконец, в мае 1968 года, всякая учебная и научная деятель­ность прекратились; студенты во главе с Дэниелом Кон-Бендитом выступили с критикой общества в целом и обратились за поддержкой к рабочему движению, чтобы изменить всю социальную органи­зацию. Около недели городская администрация, общественный транс­порт и деловая активность всякого рода были полностью парализо­ваны всеобщей забастовкой. Люди проводили большую часть вре­мени на улицах, споря о политике; студенты, захватившие Одеон и вместительный театр «Комеди Франсез», превратили их в круглосу­точный «народный парламент»

Я никогда не забуду возбуждения этих дней, которое сдержи­валось только страхом насилия Мы с Жаклин проводили целые дни в бешеных поездках и демонстрациях, старательно избегая столк­новений между демонстрантами и эскадронами наведения порядка, встречаясь с людьми на улицах, в ресторанах и кафе, продолжая нескончаемые политические разговоры. По вечерам мы ходили в Одеон или Соборну слушать Кон-Бендита и других, провозглашав­ших свои в высшей степени идеалистические, но вызывающие силь­ный отклик прозрения будущего общественного устройства

Европейское студенческое движение, в значительной степени марксистки ориентированное, не было способно обратить свой взор к реальности в шестидесятые годы. Но оно сохранило свои общест­венные интересы в течение последующего десятилетия, когда мно­гие из его участников пережили глубокое внутреннее преображе­ние. Под влиянием двух значительных движений семидесятых, фе­министского и экологического, «новые левые» расширили свой кру­гозор, не потеряв политического сознания, и к концу десятилетия стали вступать в новообразующиеся европейские партии «зеленых».

Когда осенью 1968 года я переехал в Калифорнию, проявления расизма, угнетения черных и вызванное этим «движение черных» стали также важным элементом моего «переживания шестидеся­тых». Я участвовал не только в антивоенных поездках и маршах, но также и в политических событиях, организованных «черными пан­терами», и слушал выступления таких людей, как Анжела Дэвис. Мое политическое сознание, остро пробудившееся в Париже, расширилось благодаря книгам Элдриджа Кливера «Замороженная душа» и других негритянских писателей.

Моя симпатия к «движению черных» возникла благодаря дра­матичному и незабываемому событию вскоре после нашего приезда в Санта Круз. Мы прочли в газете, что безоружный негритянский подросток был жестоко застрелен белым полисменом в маленьком магазине грампластинок в Сан-Франциско. В гневе мы с женой по­ехали в Сан-Франциско на похороны мальчика, ожидая увидеть боль­шую толпу белых, настроенных так же, как и мы. Толпа действительно была большой, но, к нашему огромному удивлению, мы об­наружили, что были едва ли не единственными (за исключением еще двух-трех человек) белыми. Церковный зал был заполнен сви­репо выглядевшими «черными пантерами» в черных одеяниях, со скрещенными руками. Атмосфера была напряженной, мы почувст­вовали себя неуверенно и испуганно. Но когда я подошел к челове­ку из охраны и спросил его, можно ли нам участвовать в похоро­нах, он посмотрел мне прямо в глаза и сказал: «Добро пожаловать, братья, добро пожаловать!»

Путь Алана Уотса

Свосточным мистицизмом я впервые соприкоснулся в Пари­же. Я знал людей, интересующихся индийской и японской культу­рой, но реально познакомил меня с восточной мыслью мой брат Бернт. Мы с детства были близки с ним, и Бернт разделял мой интерес к философии и духовности. В 1966 году он учился архитек­туре в Австрии и у него было больше времени, чтобы обратить внимание на влияния, которые оказывала восточная мысль на европейскую и американскую молодежь, чем у меня, осваивавшего в ту пору карьеру физика-теоретика. Бернт дал мне антологию новых поэтов и писателей, благодаря которой я познакомился с работами Джека Керука, Лоренса Ферлингетти, Алена Гинзберга, Гари Снайдера и Алана Уотса. Благодаря Алану Уотсу я узнал о дзен-буддизме, а вскоре после этого Бернт посоветовал мне прочесть Бхагавадгиту, один из прекраснейших и наиболее глубоких духовных текс­тов Индии.