Издание подготовлено при содействии Института Философии РАН 14 страница

Я также осознал, что многие восточные практики – йога, тай-цзы, айкидо – могут рассматриваться и как техники работы с те­лом, интегрирующие многообразие уровней тела и разума.

По мере того как я знакомился с теорией и практикой «работы с телом», я постепенно научился обращать внимание на тонкие знаки «телесного языка» и постепенно начал видеть тело в целом как отражение, или проявление психического. Я хорошо помню ве­чер, проведенный в Нью-Йорке в живой дискуссии с Ирмгарт Бартиниф и некоторыми из ее студентов, которые показали мне с уди­вительной точностью, как мы выражаем себя в каждом своем дви­жении, даже в самом простейшем жесте, например, протягивая руку за ложкой или держа бокал вина.

Бартиниф, которой было далеко за семьдесят, была основатель­ницей школы терапии посредством движения, основанной на рабо­тах Рудольфа Лабана, который развил точный метод и терминоло­гию для анализа человеческого движения.

В течение всего вечера Бартиниф и ее студенты тщательно наблюдали за моими движениями и жестами, комментируя их на своем особом техническом языке, который я не понимал. При этом на протяжении всей беседы они то и дело удивляли меня, обнару­живая поразительное знание многих деталей моей личности, а так­же нюансов изменений эмоциональных паттернов.

Одна из женщин, выглядевшая особенно живой, непосредст­венной и выразительной как в словах, так и в жестах, – Вирджи­ния Рид, – была помощником Бартиниф. Мы стали хорошими друзьями, и каждый раз, когда я посещал Нью-Йорк, у нас с ней были продолжительные вдохновляющие беседы. Рид познакомила меня с работами Вильгельма Райха, рассказала мне о влиянии современно­го танцевального движения на некоторые школы работы с телом, помогла мне осознать значение ритма как важного аспекта здоро­вья, тесно связанного с понятием динамического равновесия. Она показала, что наше взаимодействие и коммуникация с окружающей средой состоит из сложных динамических паттернов, переходящих из одного в другой в разных формах и разными способами, обращая внимание на идею о том, что болезнь – это недостаток синхроннос­ти и интеграции.

В то время как я вживался в волшебный мир практик моей работы с телом, я также вместе со Стэном Грофом и Р.-Д. Лэйнгом занимался исследованием природы психического здоровья и многообразия сфер бессознательного. Сдвигая фокус своего внимания между физическими и психическими явлениями, я научился выхо­дить за рамки декартова расщепления – вначале интуитивно и предположительно до того, как я нашел научную формулировку психосоматического подхода к здоровью.

Кульминация синтеза моих эмпирических исследований тела и психики пришлась на осень 1978 года, когда я участвовал в семинаре по «грофовскому дыханию» в Эсалене с участием самих Стэна и Кристины Гроф. Супруги Гроф развивали эту технику в течение ряда предшествующих лет, и Стэн часто выражал большой опти­мизм в отношении ее перспектив как мощного средства психотера­пии и самопознания. После быстрого, глубокого дыхания возникали удивительно интенсивные ощущения, связанные с бессознательны­ми эмоциями и воспоминаниями, мог возникнуть и развернуться широкий спектр поразительных переживаний.

Стэн и Кристина Гроф ориентировали своих клиентов на выра­ботку опыта приостановки интеллектуального анализа (в той мере, в какой это возможно) и отдачи себя во власть возникающим ощу­щениям и эмоциям. Они помогали в разрешении проблем клиентов, используя весьма изощренную, целенаправленную технику работы с телом. Многолетний опыт научил их навыкам восприятия физи­ческих проявлений структур переживаний, и они могли стимулиро­вать эти структуры физически, усиливая проявления симптомов и ощущений и помогая находить подходящие способы их выражения посредством звуков, движений, телесных поз и многими другим Не­вербальными способами. Для того чтобы сделать эту практику доступной как можно большему числу людей, Гроф проводил рабочие семинары, в которых принимали участие до тридцати человек, раз­битых попарно: один – «дышащий», лежащий на мягком ковре или матрасе, другой – «сидящий», помогающий «дышащему» и обере­гающий его от причинения себе возможного вреда.

Мой первый опыт «грофовского дыхания» в качестве «сидящего» был не слишком обнадеживающим. В течение почти что двух часов я чувствовал себя так, как если бы был в сумасшедшем доме. Мощная музыка в затененной комнате началась с постепенно усиливающейся индийской раги, которая перешла в необузданную бразильскую сам­бу, дополняемую отрывками из Вагнера и симфоний Бетховена, за­вершаемой величественным Грегорианским песнопением. Люди во­круг меня, пришедшие для того, чтобы овладеть опытом дыхания, присоединили к мощным звукам музыки свои собственные стоны, вскрикивания, стенания, смех. Через весь этот пандемониум экспрес­сивных звуков и извивающихся тел медленно и спокойно двигались кругами Стэн и Кристина Гроф, кому-то массируя мышцы, кому-то кладя руки на голову и внимательно наблюдая за всем происходящим, никоим образом не смущаясь царящим вокруг хаосом.

После такого начала я стал колебаться в отношении собствен­ных возможностей приобретения практики опыта дыхания, однако в конце концов, когда все как-то установилось, я увидел происходя­щее в совершенно ином свете. С самого начала я был поражен переживанием происходящего со мной одновременно на двух уров­нях. На одном уровне мои ноги, например, ощущались парализован­ными, и я был не в состоянии оторвать их от пола. Однако на другом уровне я полностью сохранял сознание того факта, что это было добровольно вызванное переживание, и я знал, что в любой момент могу прервать его, встать и выйти из комнаты. Это дало мне чувство полной безопасности и помогло остаться в этом не анализируемом далее целостно переживаемом состоянии в течение длительных промежутков времени.

Одно из наиболее мощных и динамически подвижных пережи­ваний в этом «исследующем само себя» состоянии сознания было связано с музыкой и другими звуками в комнате. Я был способен связывать разные виды музыки – классической, индийской, джаза – с ощущениями в разных частях моего тела, и на пике музыки Барокко я вдруг внезапно заметил, как вскрикивания и стоны моих братьев по дыханию гармонично слились с мелодиями скрипки, го­боя и виолончели, превратившись во всеохватывающую симфонию человеческого переживания[13].

Смерть, жизнь и медицина

Во время изучения альтернативных терапевтических методов я постоянно вспоминал подход Саймонтона к раковым заболеваниям. Я часто использовал его в качестве меры при оценке различных терапевтических моделей, которые я изучал. К весне 1978 года я был убежден в том, что хочу видеть Карла Саймонтона в качестве моего эксперта по медицине и здравоохранению, и послал ему кон­кретное предложение по сотрудничеству, как я его себе представ­лял. К моему великому разочарованию, Саймонтон не ответил ни на это письмо, ни на последующую записку пару месяцев спустя. После нескольких месяцев ожидания, когда я, с большой неохотой, уже начал искать другого эксперта, Карл вдруг позвонил мне и сказал, что едет в Калифорнию и хотел бы обсудить наше сотрудни­чество.

Я был обрадован этой вестью, и когда Саймонтон приехал, я посетил его в приюте около Сан-Франциско, где он проводил уикэнд с группой пациентов. Этот визит был очень плодотворным для меня. Саймонтон предложил мне провести неформальный семинар по сдвигу парадигмы в науке для этой группы, что я и выполнил с радостью, так как это давало мне возможность наблюдать необыкновенные взаимоотношения Карла и его пациентов. Идея выступле­ния перед больными раком людьми несколько пугала меня, но когда я встретился с ними, то не мог отличить пациентов от их близких и родственников, которые всегда участвуют в групповых сеансах Саймонтона. Я сразу же обратил внимание на сердечные взаимоотно­шения и сплоченность внутри всей группы. Создалась атмосфера веселья и энтузиазма. Фактически дух этой группы был подобен духу тех групп, в которых Стэн и Кристина Гроф проводили в Эсалене месячные исследования сознания.

Некоторое время я провел с Карлом наедине, и мне особенно запомнилась длинная беседа в сауне, касавшаяся духовных аспек­тов исцеления. Наконец мы обсудили конкретный план нашего сотрудничества. Карл сказал мне, что в течение последнего года он был так занят исследованиями, терапевтической практикой и вы­ступлениями, что у него даже не было времени читать свою почту. Как раз перед приездом в Калифорнию он участвовал в Междуна­родном конгрессе по раковым заболеваниям в Аргентине, и, поки­дая свой офис, он взял несколько писем, чтобы прочитать их в самолете. «Первый раз за этот год я сел, чтобы прочитать свою почту, – добавил он, – и ваше письмо было среди тех немногих, что я взял с собой». Я понял, что мне здорово повезло, но в то же время мне стало ясно, что у Саймонтона, как и у других моих экс­пертов, никогда не будет времени для написания необходимых для меня материалов. Вместо этого он любезно предложил заходить ко мне домой в Беркли в течение нескольких дней, с тем чтобы по­дробнее обсудить интересующие нас вопросы.

Визит Саймонтона состоялся в декабре 1978 года и явился кульминацией моих теоретических исследований в области здоро­вья и исцеления. Мы провели три дня в интенсивных дискуссиях, которые касались широкого круга вопросов и обычно заканчива­лись далеко за полночь. Мы беседовали за завтраком, обедом и ужином, днем выходили на продолжительную прогулку, вечером часто засиживались допоздна и около полуночи, как правило, вы­ходили перекусить и выпить стакан вина. Мы оба были воодушев­лены интенсивностью нашего общения, которое взаимно обогаща­ло нас.

Как и раньше, я был глубоко поражен честностью Карла и его чувством долга. Хотя наши дискуссии были чисто теоретическими, его высказывания всегда носили личностный характер, что я отме­тил еще во время его лекций. Когда мы касались вопросов психоло­гии, он обычно в качестве примера приводил себя, а когда мы об­суждали различные терапевтические методы, он дал мне понять, что никогда не предлагает пациентам того, что не испробовал на себе. Ответ Саймонтона на мой вопрос, касающийся питания при терапии рака, был весьма типичным для персонального подхода. «Сейчас я отношусь к этому гораздо серьезнее, чем год назад, – сказал он мне. – Я на себе проверил различные диеты и нисколько не сомневаюсь, что в ближайшие годы диета будет играть все боль­шую роль в нашем подходе. Что я не люблю, так это иметь дело с вещами, которые сам не прочувствовал». Глубокая личностная во­влеченность Саймонтона в наши беседы побудила меня включиться в них в такой же степени, и эти три дня постоянно приносили мне не только множество интеллектуальных открытий и прозрений, но и способствовали моему росту как личности.

В первый день я представил Саймонтону свою критику биоме­дицинского подхода и попросил его высказать свои комментарии и уточнения. Саймонтон согласился с моим утверждением, согласно которому современная медицинская теория и практика прочно ко­ренятся в ньютоно-картезианском мышлении, но он посоветовал учесть все многообразие подходов внутри медицинского мира. «Су­ществуют семейные доктора, которые очень заботливы, и специа­листы, которым все равно, – заметил он. – В одних больницах мы видим гуманный подход к человеку, в других – бесчеловечный. Медициной занимаются и мужчины и женщины с различными ха­рактерами, подходами и убеждениями».

Тем не менее Саймонтон согласился, что существует некая система общих взглядов, общепринятая парадигма, лежащая в ос­нове современной медицинской практики. Когда я попросил его на­звать некоторые из ее характеристик, он особо подчеркнул отсутст­вие внимания к самоисцелению. «Медицина в Америке имеет алло­патический характер, – объяснил он, – что означает, что она опирается в основном на лечение медикаментами и на другие внеш­ние силы в лечебном процессе. Сейчас практически не делается акцент на возможностях организма пациента к самоисцелению. Эта аллопатическая философия распространена настолько широко, что ее даже никогда не обсуждали».

Это привело нас к продолжительной беседе о том, что обсужда­ют, а что не обсуждают в медицинских школах. К моему великому удивлению, Саймонтон сказал мне, что о многих вопросах, которые я считал важными для медицины, в медицинских образовательных учреждениях почти не упоминают. «Вопрос о том, что такое здоро­вье, никогда не ставился, – сказал он. – Считалось, что это во­прос философии. Видите ли, когда вы учитесь в медицинской шко­ле, вы почти никогда не имеете дела с общими понятиями. Вопросы вроде, что такое болезнь, никогда не обсуждаются. Что такое хоро­шее питание или что такое хорошая половая жизнь, также не об­суждается. Подобным же образом медицина пренебрегает расслаб­лением, потому что расслабление слишком субъективно. Вы може­те поговорить о расслаблении мышц с сиделкой, только и всего».

Мне было совершенно ясно, что это является еще одним след­ствием ньютоно-картезианского раскола между духом и материей, который вынуждает ученых-медиков концентрировать свое внимание исключительно на физических аспектах здоровья и игнориро­вать все, что относится к области разума и духа.

– Совершенно верно, – согласился Саймонтон. – Видите ли, считается, что медицина – объективная наука: она избегает мо­ральных оценок и не касается экзистенциальных и философских
проблем. Но, не обращаясь к этим вопросам, медицина подразумевает, что они не важны.

Упоминание Саймонтоном экзистенциальных вопросов напомни­ло мне критику Кублер-Росс, касающуюся отношения медицины к смерти и умиранию, которую Карл полностью разделял. «Очень важно говорить о смерти в связи с медициной, – утверждал он взволно­ванно. – До недавних пор мы, как общество, отрицали смерть; а в медицинском мире мы все еще ее отрицаем. Мертвые тела выносят из больницы незаметно, ночью. Мы рассматриваем смерть как не­удачу. Мы смотрели на смерть как на абсолютный феномен, не пытаясь квалифицировать его».

И опять для меня стала явной связь с ньютоно-картезианским мышлением.

– Если вы разделяете сознание и тело, – заметил я, – то нет смысла квалифицировать смерть. Смерть тогда просто видится как остановка тела-машины.

– Да, так мы обычно понимаем это в медицине. Мы не разли­чаем хорошую и плохую смерть.

Так как я знал, что Саймонтон в своей практике постоянно имеет дело со смертью, мне было интересно, как он сам определяет смерть.

– Что касается рака, то одной из главных проблем здесь является то, – объяснил он, – что мы подразумеваем, что люди, умирающие от рака, не хотят так умереть, что они умирают против
своей воли. Многие из больных раком чувствуют то же.

Мне было не совсем ясно, что имеет в виду Саймонтон. «Мне казалось, что люди вообще не хотят умирать», — вставил я.

– Нас учили верить в это, – продолжал Саймонтон, – но я в это не верю. Я убежден, что все хотят жить и умереть в разной степени в разные дни. В настоящий момент та моя часть, которая хочет жить, значительно доминирует над той частью, которая хочет умереть.

– А всегда ли в нас есть часть, которая хочет умереть?

– Да, я думаю, всегда. Сейчас говорить, что я хочу умереть, не имеет на самом деле смысла для меня, но в чем есть смысл, так это в том, чего я хочу избежать: избежать определенной ответственности и т.п. А когда не остается другого выхода, тогда смерть или, по крайней мере, болезнь становится более приемлемой.

– То есть смерть как средство побега была бы плохим спосо­бом умирания.

– Да, я не думаю, что-то здоровый способ умирания. Другая часть, которая может захотеть смерти, – продолжал Саймонтон, – это часть, которая хочет наказать. Многие люди наказывают себя и других с помощью болезни или смерти.

Теперь я начал понимать. «В конце концов, – заинтересовался я, – может появиться составляющая, которая скажет: «Я прожил свою жизнь, пора уходить». И это будет духовная составляющая».

– Да, – заключил Саймонтон, – и я бы сказал, что это здоровая смерть. Я верю, что в таком контексте можно умереть и без болезни. Мы этим особо не занимаемся. Мы просто не видим людей, которые живут полной жизнью, а затем умирают красивой, здоровой смертью.

В очередной раз я был поражен глубоко духовным подходом Карла, его убеждениями, которые должны были постоянно креп­нуть в процессе его каждодневной практики искусства исцеления.

В заключение нашей дискуссии о биомедицинском подходе я спросил Саймонтона о его взглядах на будущее биомедицинской терапии. Он ответил, ссылаясь на собственную практику.

– Прежде всего поймите, что я сам не назначаю медицинского лечения своим пациентам, – начал он. – Я просто слежу за тем, чтобы они его получали. Я наблюдаю, что по мере того, как моим пациентам становится лучше, они принимают меньше лекарств. Так как медицинская система объявила этих людей неизлечимыми, их доктора не возражают, если они сами берутся направлять и дозиро­вать свое лечение.

– А что если вы вместе с ними откажетесь от медицинского лечения? – спросил я. – Что будет с вашими пациентами?

– На это ответить затруднительно, – задумчиво сказал Саймонтон. – Важно понять, что нас воспитывают в надежде, что медицина всегда поможет нам. Назначение лекарств — очень могущественный символ нашей культуры. Я думаю, что было бы преж­девременным отказываться от него прежде, чем культура подойдет к такому этапу, когда надобность в нем отпадет сама собой.

– Случится ли это когда-нибудь?

Саймонтон задумался, прежде чем дать точный ответ на мой вопрос.

– Я думаю, что медицинскую терапию будут применять еще долго к людям, которые к ней привыкли, может быть, даже всегда. Но по мере того как общество будет меняться, потребность в медицинской терапии будет все уменьшаться. Чем больше мы будем понимать психику, тем меньше будем зависеть от физического лечения, и под влиянием перемен в культуре медицина в конечном счете эволюционирует в более тонкие формы.

К концу первого дня наших бесед я получил много важных уточнений моей концепции, новых открытий и живых иллюстраций. Во второй и третий дни я попытался углубить и конкретизировать вновь полученные знания, сконцентрировав дискуссию на подходе Саймонтона к раковым заболеваниям. Я начал с вопроса о том, что дала ему его практика в отношении знаний об общей природе бо­лезни.

Саймонтон сказал мне, что важнейшее открытие, которое он для себя сделал, касается роли болезни как «средства решения про­блем». Из-за социальных и культурных условий, как он объяснил, люди часто не могут разрешить стрессовые ситуации здоровым спо­собом и поэтому выбирают – сознательно или бессознательно – заболевание в качестве выхода.

– Относится ли это к депрессии или к другим формам психических заболеваний? – спросил я.

– Полностью, – ответил Саймонтон. – Что интересно в психических заболеваниях, так это то, что они не сопровождаются злокачественными явлениями. Например, доподлинно известно, что кататоническая шизофрения не способствует развитию рака. Это наблюдение действительно было очень интересным.

– Можно предположить, – рассуждал я, – что, когда я стал­киваюсь со стрессовой ситуацией или переживаю жизненный кризис, у меня есть выбор. Кроме всего прочего, я могу вырастить в
себе рак или развить кататоническую шизофрению, но только не то и другое одновременно.

– Правильно, – подтвердил Саймонтон. – Это два почти взаимоисключающих решения. Имеет смысл рассмотреть психологический процесс в обоих случаях. Кататоническая шизофрения характеризуется полным уходом из реальности. Кататонические ши­зофреники почти полностью отключают свое мышление и отключа­ются от внешнего мира. Потому они не испытывают неудовлетворенности, чувства потери и других переживаний, которые ведут к развитию рака.

– Итак, это два нездоровых способа избежать стрессовой жиз­ненной ситуации, – подвел я итог. – Один ведет к физической болезни, другой – к душевному заболеванию.

– Верно. Но мы должны также учитывать и другой путь бегст­ва, – продолжал Саймонтон, – путь социальных патологий: бес­контрольное поведение, преступление, наркоманию и т.д.

– Но не будете же вы называть это болезнью?

– Буду. Я думаю, что правильнее назвать это социальной бо­лезнью. Антисоциальное поведение – это обычная реакция на стрес­совые жизненные ситуации, что нужно учитывать, когда мы гово­рим о здоровье. Если имеет место снижение заболеваемости, но в то же время оно сопровождается ростом преступности, то это зна­чит, что мы ничего не сделали для улучшения здоровья общества.

Такой широкий, многомерный взгляд на здоровье глубоко взвол­новал меня и оказал на меня сильное впечатление. Если я правиль­но понял Саймонтона, он полагает, что при столкновении человека со стрессовыми ситуациями перед ним встает выбор между несколь­кими патологическими путями побега. Если побег в физическое за­болевание заблокирован успешным медицинским вмешательством, то человек может выбрать побег в преступление или в безумие. «Правильно, – заключил Саймонтон, – и это более состоятельный подход к здоровью, чем предлагает узкая точка зрения медицины. Тогда встает интересный вопрос, были ли у медицины успехи. Мне кажется, что некорректно говорить о прогрессе в медицине, если не рассматривать при этом другие глобальные аспекты здоровья. Если вам по силам снизить уровень заболеваемости, но в то же время это приводит к росту психических заболеваний и преступности, то на кой черт вам этим заниматься?»

Я сказал Карлу, что эта идея для меня нова и привлекательна, а он добавил со свойственной ему искренностью: «Для меня она так же нова. Я никогда не проговаривал ее раньше».

После общего обсуждения природы заболевания мы провели много часов, разговаривая о теории и практике раковой терапии Саймонтона. Во время наших предыдущих бесед я пришел к выво­ду, что рак — очень показательная болезнь, характерная для наше­го века. Она ярко иллюстрирует многие ключевые аспекты холис­тической концепции здоровья и заболеваний. Я намеревался закон­чить главу, посвященную холистическому здоровью, изложением подхода Саймонтона и хотел уточнить многие детали.

Когда я спросил Карла, какие изменения он хотел бы видеть в образе раковых заболеваний, созданном обществом, он обратился к взгляду на природу заболевания, который мы обсуждали раньше.

«Я хотел бы, чтобы люди поняли, что болезни – это средство решения проблем, – сказал он, – и что рак – это главный «реша­тель» проблем. Я хочу, чтобы люди признали, что большая состав­ляющая рака – это прорыв системы самозащиты, а большая часть в восстановлении здоровья принадлежит перестройке системы за­щиты организма. То есть акцент надо делать не на вмешательство, а на поддержку больного. Также я хочу, чтобы люди поняли, что раковые клетки не могущественны, а слабы».

Когда я попросил пояснить последний пункт, Саймонтон, как и на лекции в Торонто, объяснил, что хотя раковые клетки обычно больше нормальных, они слишком вялы и беспорядочны. Он под­черкнул, что, вопреки популярному образу рака, ненормальные клет­ки не способны завоевать или атаковать; они просто перепроизво­дятся.

«Образ рака как очень могущественной болезни приводит к формированию предвзятых мнений среди множества людей, – про­должал Саймонтон. – Знаете, люди обычно говорят: «Моя бабуш­ка умерла от рака, а она отважно боролась с ним; значит, это силь­ная болезнь. Если это слабая болезнь, как она могла убить мою бабушку?» Если вы будете настаивать на том, что рак – слабая болезнь, людям придется переосмысливать смерть бабушки, а это слишком болезненно. Им гораздо проще считать меня сумасшед­шим. Я был свидетелем тому, как очень умные люди приходили в смятение, узнав, что раковые клетки слабы. Но это несомненный биологический факт».

Пока Саймонтон говорил, я стал понимать, какие огромные перемены должны произойти в системе убеждений людей, чтобы они смогли принять его подход. Я смог прекрасно представить себе, какое сопротивление, как со стороны пациентов, так и со стороны своих коллег, приходилось ему преодолевать.

– В чем еще, по-вашему, должны произойти перемены? — настаивал я, и Карл быстро ответил.

– Во мнении, что люди, пораженные раком, умирают; что рак абсолютно летален, что это лишь вопрос времени.

Я подумал, что и это будет трудно изменить, и поинтересовал­ся, какие доказательства собирается представить Саймонтон, что­бы переубедить людей в том, что рак не смертелен. Везде только и слышишь о том, что от рака все умирают.

– Не все, – настаивал Карл. – Даже при наших грубых подходах к раку около 30–40 процентов людей, болеющих раком, расстаются со своей болезнью и в дальнейшем не испытывают ни­каких проблем по этому поводу.

– Этот процент, кстати, не изменился за последние сорок лет, – добавил он, – что оказывает, что улучшений в методике лече­ния мы не добились.

Комментарий Саймонтона вызвал во мне бурю мыслей, и я по­пытался проинтерпретировать полученную статистику в терминах теории.

– В рамках вашей модели, – наконец отважился я, – не означает ли для этих 30–40 процентов освобождение от рака – крушение их судеб, которому они не могут противостоять?

Саймонтон заколебался.

– Не знаю. Это очень интересный вопрос.

– Но примерно так должно быть, – настаивал я. – В против­ном случае, рак мог бы возвращаться, согласно вашей теории.

– Нет, необязательно. Человек может заменить рак другой болезнью. В другой раз необязательно развивать в себе рак.

– И, конечно, может быть, проблема была просто временной, – добавил я.

– Правильно, – согласился Саймонтон. – Видите ли, я счи­таю, что чем слабее форма рака, тем слабее травма, с ней связанная.

– Значит, к тому времени, когда рак проходит, проблема уже не существует.

– Да, я думаю, что это очень вероятно, и я это учитываю. И, наоборот, я считаю, что многие люди опережают события и умира­ют после того, как проблема решена, из-за проблемы, которую создает рак. У людей возникают проблемы, они развивают в себе рак, а потом запутываются в его жутких сетях. Проблемы в их жизни разрешаются, но они опережают события и умирают. Я думаю, что обе стороны этой монеты имеют свое значение.

Я был поражен легкостью, с которой Саймонтон вел беседу, попеременно освещая физические и психологические аспекты рака, и не мог себе представить, как звучала бы наша беседа для ушей его коллег-медиков.

– Как сегодня относятся в медицинских кругах к роли эмоций в развитии рака? – спросил я.

– Я бы сказал, что люди больше открываются такому воспри­ятию, – ответил Саймонтон. – Я считаю, что достигнут значи­тельный прогресс. Это объясняется тем, что больше и больше бо­лезней обнаруживают эмоциональную составляющую. Возьмите, например, сердечные болезни. Все основные работы по сердечным болезням за последние 7–8 лет отмечают роль психики и личност­ных факторов в сердечных болезнях. Наше общество в целом очень быстро изменяет свое отношение к сердечным болезням, и сейчас мы наблюдаем серьезные перемены в медицинском мире. Учитывая эти исследования, становится легко усвоить мысль о том, что в развитии рака также имеется эмоциональная составляющая. В об­щем, я бы сказал, что к этой концепции сейчас относятся с боль­шим сочувствием.

– Сочувствием, но не одобрением?

– Увы, одобрения пока нет. Знаете, у врачей есть основания для сохранения своего способа мышления. Если признать психи­ческие проблемы существенными, то, значит, при работе с пациентом придется обращаться к психике. Они еще не готовы к этому, и поэтому им легче отрицать психологическую составляющую, чем изменить свою роль.

– Здесь я заинтересовался тем, признают ли соматическую природу рака в медицинских кругах, то есть факт, что рак – бо­лезнь локализованного проявления, но такая, что ее следует понимать как нарушение всей системы в целом. Саймонтон ответил, что было бы некорректно зачислять всех врачей в одну категорию.

Онкологи видят эту болезнь, по его словам, в более широком кон­тексте, в то время как хирурги склонны рассматривать ее как изо­лированную проблему.

– В общем, – заключил он, – я бы сказал, что врачи продви­гаются в направлении систематического подхода. Онкологи, безус­ловно, видят в опухоли нечто большее, чем соматическую болезнь.

– Включая психологические аспекты?

– Нет, нет. Они не рассматривают психику.

– Итак, какова современная медицинская концепция рака? – заинтересовался я.

Саймонтон ответил на мой вопрос без колебания.

– На сегодняшний день здесь царит замешательство, – ска­зал он. – На последнем международном конгрессе по раку, в Аргентине, это замешательство было очевидным. Слишком мало пони­мания среди специалистов по раку во всем мире, слишком много разногласий и споров. Фактически отношение к раку сегодня напоминает саму болезнь – оно фрагментарно и запутанно.

Наша беседа перешла в русло подробного обсуждения идей Саимонтона по поводу психосоматических процессов, ведущих к появлению и развитию рака, начиная с психологических установок, типичных для раковых пациентов. Саймонтон сказал мне, что мно­гие проблемы развития рака тесно связаны с переживаниями ран­него детства. «Эти переживания фрагментарны, – заметил он, – они не интегрируются в жизнь человека».

Мне показалось интересным, что интеграция играет решаю­щую роль как на психологическом, так и на биологическом уров­нях.

– Правильно, – согласился Саймонтон. – В биологическом развитии рака протекает процесс, противоположный интеграции, – это фрагментация.

Он продолжал описывать особенности восприятия себя, как ребенка, характерные для раковых больных.

– Например, – пояснил он, – человек может думать, что он не привлекателен, и пронести это фрагментированное переживание своего детства через всю жизнь в качестве своей тождественности. А затем прилагаются огромные усилия, чтобы воплощать эту тож­дественность в жизнь. Люди часто создают целую реальность во­круг фрагментированных представлений о себе.