ФРИТЬОФ КАПРА - УРОКИ МУДРОСТИ. В ноябре 1978 года я читал серию лекций на Восточном побережье и не упустил возможности воспользоваться любезным приглашением Хендерсон посетить ее в

 

В ноябре 1978 года я читал серию лекций на Восточном побережье и не упустил возможности воспользоваться любезным приглашением Хендерсон посетить ее в Принстоне. Холодным, бодрящим утром я приехал туда поездом из Нью-Йорка. Я с большим удовольствием вспоминаю экскурсию по Принстону, которую устроила для меня Хендерсон по пути к ее дому. Городок был очень хорош в то ясное, солнечное зимнее утро. Мы проезжали мимо величественных особняков и готических зданий. Только что выпавший снег прекрасно подчеркивал их красоту. До этого я никогда не бывал в Принстоне, но всегда знал, что это очень своеобразное место для исследований. Именно здесь в доме Альберта Эйнштейна и в знаменитом Институте перспективных исследований, родились многие революционные идеи теоретической физики.

Однако в это ноябрьское утро я собирался посетить институт совершенно другого типа, что для меня было более волнующим событием -Принстонский Центр альтернативных моделей будущего. Когда я попросил Хендерсон описать мне ее институт, она сказала, что это исключительно маленькое частное заведение для исследования альтернативных моделей будущего в планетарном контексте. Она основала его несколькими годами ранее вместе со своим мужем, Картером Хендерсон, который в зрелом возрасте ушел из фирмы ИБМ, чтобы трудиться вместе с Хейзл. Она пояснила, что Центр помещается в их доме, и все дела они ведут вдвоем с мужем, изредка получая помощь от добровольцев. "Мы называем его мамин-папин мыслительный бочонок", - добавила она со смехом.

Когда мы приехали в дом Хендерсонов, я был удивлен. Он был огромным, элегантно мебилированным и как-то не вязался с тем простым, самодостаточным образом жизни, который Хейзл пропагандировала в своей книге. Но вскоре я понял, что первое впечатление было ошибочным. Хендерсон рассказала мне, что они купили старый, разваливающийся дом шесть лет назад и оборудовали его, купив мебель в местной лавке старьевщика и отремонтировав его своими силами. Показывая мне дом, она чистосердечно призналась, что они установили для себя лимит в 250 долларов для отделки каждой комнаты. Они смогли выдержать этот лимит, дав простор своему художественному потенциалу и широко применяя собственный ручной труд. Хендерсон была настолько удовлетворена результатом, что начала подумывать о предприятии по ремонту мебели, как побочной ветви ее теоретической и общественной работы. Она также рассказала мне, что они выпекают свой хлеб, имеют огород и кучу компоста и занимаются вторичной переработкой бумаги и стекла. Я был глубоко впечатлен демонстрацией этих многих оригинальных способов, с помощью которых Хендерсон реализует в повседневной жизни ту систему ценностей и образ жизни, о которых она пишет и читает лекции. Я теперь воочию мог убедиться в том, что она "осмысливает свои разговоры", как она сказала в нашей первой беседе, и решил, что я введу кое-что из этого в практику своей жизни.

Когда мы приехали домой к Хейзл, меня тепло встретил ее муж, Картер. За те два дня, что я был их гостем, он, проявляя ко мне дружеские чувства, редко выходил на сцену, любезно предоставляя мне и Хейзл пространство, требуемое для наших дискуссий. Первая из них началась сразу после ленча и продолжалась весь день до вечера. Я начал с вопроса о том, верен ли основной тезис моей книги - что естественные науки, также как и гуманитарные и общественные, моделировались по принципам ньютоновской физики - применительно к экономической науке.

"Я думаю, что какое-то подтверждение вашего тезиса вы найдете в истории экономики", - ответила Хендерсон, немного поразмыслив. Она заметила, что истоки современной экономики по времени совпадают со становлением ньютоновской науки. "До XVI столетия не существовало понятие чисто экономических явлений, изолированных от структуры самой жизни, - пояснила она. - Не было также и национальной системы рынков. Это тоже сравнительно недавнее явление, появившееся в Англии XVII века".

"Но сами рынки должны были существовать раньше", - возразил я. "Конечно. Они существовали еще с Каменного века, но они бы ли основаны на натуральном обмене, а не на деньгах, поэтому они имели локальное значение". Хендерсон отмечает, что мотивы индивидуальной прибыли при этом отсутствовали. Сама идея при были, голого интереса, была неприемлема, либо вообще запрещена". "Частная собственность. Вот еще хороший пример, - продолжала Хендер сон. - Слово "private"* происходит от латинского "privare" - "лишать", что говорит о том, что в античные времена понятие собственности в первую очередь и главным образом, связывали с общественной собственностью". (* - частный (англ.)) Хендерсон объясняет, что только с подъемом индивидуализма в эпоху Возрождения, люди перестали воспринимать частную собственность, как те товары, которые индивидуумы отторгли от сферы общественного потребления.

"Сегодня мы окончательно изменили значение этого термина, - заключает она. - Мы верим в то, что собственность прежде всего должна быть частной, и что общество может лишить ее индивидуума не иначе как посредством закона".

"Так когда же началась современная экономика?" "Она появилась во времена научной революции, в эпоху Просвещения", ответила Хендерсон. Она напомнила мне, что в те времена критическая ар гументация, эмпиризм и индивидуализм стали доминирующими цен ностями. Вместе с мирской и материалистической

ориентацией это привело к развитию производства личного имущества и предметов роскоши и к манипулятивной ментальности Промышленного века.

Новые обычаи и виды деятельности привели к созданию новых социальных и политических институтов и направили академическую науку на стезю теоретизирования о наборе специфических видов экономической деятельности.

"Теперь эти виды деятельности - производство, распределение, кредитование и т.п. - вдруг стали нуждаться в солидной поддержке. Они требуют не только описания, но также и рационалистическго объяснения".

Картина, обрисованная Хендерсон, впечатлила меня. Я ясно видел, как изменение мировоззрения и ценностей в XVII столетии создало тот самый контекст для экономической мысли. "Ну а как же насчет физики? - настаивал я. - Видите ли вы какое-нибудь прямое влияние ньютоновской физики на экономическое мышление?" "Хорошо, давайте посмотрим, - согласилась Хендерсон. - Строго говоря, современная экономика была основана в XVII веке сэром Вильямом Петти, современником Исаака Ньютона, который, я полагаю, вращался в тех же самых лондонских кругах, что и Ньютон. Я думаю, можно сказать, что "Политическая арифметика" Петти во многом инспирирована идеями Ньютона и Декарта".

Хендерсон пояснила, что метод Петти состоял в замене слов и аргументов числами, весами и мерами. Далее он выдвинул целый набор идей, которые стали обязательной составной частью теорий Адама Смита и более поздних экономистов. Например, Петти рассматривал "ньютоновские" идеи о количестве денег и скорости их обращения, которые до сих пор обсуждаются школой монетаристов. "Фактически, - заметила Хендерсон с улыбкой, - сегодняшние экономические модели, которые обсуждаются в

Вашингтоне, Лондоне и Токио, не вызывали бы никакого удивления со стороны Петти, разве что его поразил бы факт, что они так мало изменились".

Другой камень в основании современной экономики, по мнению Хендерсон, заложил Джон Локк, выдающийся философ эпохи Просвещения.

Локк предложил идею, что цены объективно определяются спросом и предложением. Этот закон спроса и предложения получил высокий статус наравне с ньютоновскими законами механики, и этот статус достаточно вы-

сок даже сегодня для большинства экономистов. Она заметила, что это замечательная иллюстрация ньютоновского духа экономики. Интерпретация кривых спроса и предложения, которая присутствует во всех учебниках по началам экономики, основана на допущении, что участники рыночных отношений будут автоматически "притягиваться" безо всякого "трения" к "равновесной" цене, определяемой точкой пересечения двух кривых. Здесь тесная связь с ньютоновской физикой была очевидна для меня.

"Закон спроса и предложения также идеально согласуется с новой математикой Ньютона, дифференциальным исчислением", - продолжала Хендерсон. Она пояснила, что экономике предписывалось оперировать с постоянными изменениями очень малых величин, которые наиболее эффективно могут быть описаны с помощью этого математического метода. Эта идея заложила основу для последующих усилий превратить экономику в точную математическую науку. "Проблема заключалась и заключается в том, -утверждала Хендерсон, - что переменные, используемые в этих математических моделях, не могут быть точно просчитаны, а определяются на основе допущений, которые часто делают модели совершенно нереалистичными".

Вопрос о базовых допущения, лежащих в основе экономических теорий, привел Хендерсон к Адаму Смиту, наиболее влиятельному из всех экономистов. Она развернула передо мной живую картину интеллектуального климата эпохи Смита - виляние Дэвида Хьюма, Томаса Джефферсона, Бенджамена Франклина и Джеймса Ватта - и могучего импульса начинающейся промышленной революции, которую он встретил с энтузиазмом.

Хендерсон пояснила, что Адам Смит принял идею о том, что цены должны определяться на "свободных" рынках с помощью балансирующего влияния спроса и предложения. Он основал свою экономическую теорию на ньютоновских понятиях равновесия, законах движения и научной объективности. Он вообразил, что балансирующие механизмы рынка будут действовать почти мгновенно и безо всякого трения. Мелкие производители и потребители с равными возможностями и информацией должны встретиться на рынке. "Невидимая рука" рынка должна была направлять индивидуальные, эгоистические интересы в сторону всеобщего гармоничного улучшения, причем "улучшение" отождествлялось с производством материальных благ.

"Эта идеалистическая картина все еще широко используется сегодняшними экономистами, сказал Хендерсон. Точная и свободная информация для всех участников рыночной сделки, полная и мгновенная мобильность перемещаемых работников, природных ресурсов и оборудования -все эти условия игнорируются на большинстве сегодняшних рынков. И все же большинство экономистов продолжают применять их в качестве основы для своих теорий".

"Вообще, сама идея свободных рынков кажется сегодня проблема тичной", - вставил я. "Конечно, - категорично согласилась Хендерсон. - В большинстве индустриальных сообществ гигант ские корпоративные институты контролируют предложение товаров, создают искусственный спрос посредством рекламы, имеют решаю щее влияние на национальную политику. Экономическая и политическая мощь этих корпоративных гигантов пронизывает каждую область общественной жизни. Свободные рынки, управляемые спросом и предложением, давно канули в лету. Сегодня они существуют только в воображении Милтона Фридмана", - добавила она со смехом.

От зарождения экономической науки и ее связи с ньютоно-картезианской наукой наша беседа перешла к дальнейшему анализу экономической мысли в XVIII-XIX веках. Я был зачарован живой и доходчивой манерой Хендерсон, в которой она рассказывала мне эту длинную историю -подъем капитализма; систематические попытки Петти, Смита, Рикардо и других классических экономистов оформить новую дисциплину в виде науки; благие, но нереальные попытки экономистов-утопистов и других реформаторов; и, наконец, мощная критика классической экономики Карлом Марксом. Она описывала каждую стадию эволюции экономической мысли в рамках широкого культурного контекста и связывала каждую новую идею со своей критикой современной экономической практики.

Мы долго обсуждали идеи Карла Маркса и их связь с наукой его времени. Хендерсон утверждала, что Маркс, как и большинство мыслителей XIX века, очень заботился о том, чтобы быть научным и часто пытался сформулировать свои теории на картезианском языке. И все же, его широкий взгляд на социальные явления позволил ему вырваться из рамок ньютоно-картезианской концепции в некоторых очень важных направлениях.

Он не занимал классическую позицию объективного наблюдателя, он пылко защищал свою роль участника, утверждал, что его социальный анализ неотделим от социальной критики. Хендерсон также заметила, что, хотя Маркс часто становился на защиту технологического детерминизма, который делал его теорию более научной, у него также были и серьезные открытия, касающиеся взаимосвязанности всех явления. Он рассматривал общество как органическое целое, в котором идеология и технология важны в равной степени.

С другой стороны, мысль Маркса была совершенно абстрактна и достаточно далека от скромных реалий местного производства. Так, он разделял взгляд интеллектуальной элиты своего времени на добродетели индустриализации и модернизации того, что он называл "идиотизмом сельской жизни".

"А как насчет экологии? - спросил я. - Было ли у Маркса ка кое-то экологическое сознание?" "Безусловно, - ответила Хен дерсон без колебания. - Его взгляд на роль природы в процессе производства был частью его органичного восприятия реальности.

Маркс подчеркивал важность природы в социально-экономической структуре во многих своих работах". "Мы, конечно, должны пони мать, что экология не была центральной проблемой в его время, - предостерегала Хендерсон. - Разрушение окружающей среды не ощущалось так остро, поэтому мы не можем ожидать, чтобы Маркс делал на этом ударение. Но он, безусловно, ощущал влияние капиталистической экономики на экологию.

Давайте посмотрим, может быть, я разыщу для вас несколько ци тат". С этими словами Хендерсон подошла к своим внушительным книжным полкам и достала книгу "Хрестоматия Маркса-Энгельса".

Пролистав ее, она процитировала из "Экономико-филосовских тет радей" Маркса: "Работник не может создать ничего без природы, без чувственного, внешнего мира. Это тот материал, на котором проявляется его труд, в котором он действенен, из которого и посредством которого он производит". Поискав еще немного, она прочитала из "Капитала": "Весь прогресс капиталистического земледелия зак лючается в совершенствовании искусства не только обкрадывать работника, но и саму землю". Мне было очевидно, что эти слова сегодня более актуальны, чем во времена Маркса. Хендерсон сог ласилась и заметила, что, хотя Маркс не подчеркивал экологи ческие аспекты, его подход мог быть использован для прогнози рования экологической эксплуатации при капитализме. "Конечно, - улыбнулась она, - если бы марксисты честно посмотрели на экологическую ситуацию, они были бы вынуждены признать, что социалистическое общество также не преуспело в этой области. Их экологические проблемы ослаблены более низким уровнем потребления, который они, тем не менее, стараются поднять".

Здесь мы вступили в живую дискуссию о различиях между экологическим и социальным активизмом. "Экологические знания - очень тонкая материя, их трудно положить в основу массового движения, - отмечала Хендерсон. - Секвойи или киты не дают революционного толчка для изменения человеческих институтов". Она предположила, что, может быть, поэтому марксисты так долго игнорировали "экологического Маркса". "Тонкости органичного мышления Маркса неудобны для большинства социальных активистов, которые предпочитают объединяться вокруг более простых идей", - заключила она и, после некоторого молчания, печально добавила: "Может быть, поэтому Маркс в конце своей жизни провозгласил: "Я не марксист".

Мы с Хейзл оба устали от этой длинной и насыщенной беседы, и, так как время приближалось к обеду, мы вышли прогуляться на свежий воздух. Наша прогулка закончилась в местном диетическом ресторане. Ни один из нас не был расположен к длинному разговору, но, после того, как мы возвратились в дом Хендерсон и устроились в ее гостиной за чашечкой чая, наша беседа опять вернулась к экономике.

Обозревая базовые концепции классической экономики - научная объективность, автоматическое балансирующее воздействие спроса и предложения, "невидимая рука" Адама Смита и т.д., - я удивлялся тому, как все это можно совместить с активным вмешательством наших правительственных экономистов в национальную экономику.

"Это невозможно, - быстро ответила Хендерсон. - Идеальный объективный наблюдатель был выброшен за борт после Великой депрессии не без помощи Джона Мейнарда Кейнса, который, безусловно был самым значительным экономистом нашего столетия. Она пояснила, что Кейнс приспособил так называемые неоклассические методы свободного ценообразования к нуждам целенаправленного вмешательства со стороны правительства. Он утверждал, что состояния экономического равновесия являются лишь специальными случаями, исключениями, в отличие от законов реального мира. Согласно Кейнсу, наиболее характерной особенностью национальных экономик являются колеблющиеся циклы экономической активности.

"Это, должно быть, явилось радикальным шагом", - предположил я. "Действительно, - согласилась Хендерсон. - Кейсианская экономическая теория оказала определяющее влияние на современ ную экономическую мысль". Она объяснила, что для того, чтобы оправдать необходимость вмешательства со стороны правительст ва, Кейнс сдвинул акцент от микроуровня к макроуровню - экономическим параметрам вроде национального дохода, общего уровня безработицы и т.д. Установив упрощенные взаимосвязи между этими параметрами, он сумел показать, что они восприимчивы к кратковременным воздействиям, которые могут быть оказаны посредством соответствующей политики".

"И это то, что пытаются осуществить правительственные эконо мисты?" "Да. Кейнсианская модель была тщательно внедрена в ос новные направления экономической мысли. Сегодня большинство экономистов пытаются "настроить" экономику, применяя кейнсиан ские меры, заключающиеся в печатании денег, повышении или по нижении нормы прибыли, налогов и т.п." "Итак, классическая экономическая теория за быта?" "Нет. Знаете, это забавно. Экономическое мышление се годня в значительной степени шизофренично. Классическую теорию уже почти поставили с ног на голову. Экономисты, независимо от убеждений, сами определяют циклы деловой активности посредс твом своей политики и прогнозов. Потребители насильно делаются безвольными вклад чиками, а рынок управляется правительственными и муниципальны ми акциями, в то время, как неоклассические теоретик все еще говорят о "невидимой руке". От всего этого я совершенно расте рялся, и мне казалось, что и сами экономисты совершенно расте ряны. Кажется, их кейнсианские методы работают не очень исп равно. "Совершенно верно, - подтвердила Хендерсон, - потому что эти методы игнорируют сложную структуру экономики и ка чественную природу ее проблем. Кейнсианская модель недействи тельна, потому что она игнорирует слишком много факторов, ко торые критичны для понимания экономической ситуации". Когда я попросил Хендерсон конкретизировать свою мысль, она пояснила, что кейнсианская модель концентрирует внимание на внутренней экономике, разъ единяя ее с глобальной экономической системой и игнорируя меж дународные соглашения. Она недооценивает ошеломляющую политическую мощь многонациональных корпораций, не уделяет внимание политической обстановке и игнорирует социальные и экологические издержки экономической деятельности. "В лучшем случае, кейнсианский подход может дать набор возможных сценариев, но не в силах обеспечить нас конкретными прогнозами, - заключила она. - Как и большинство картезианских концепций, этот подход пережил свою полезность".

Когда вечером я ложился спать, моя голова гудела от новой информации и идей. Я был так возбужден, что долго не мог заснуть. Проснувшись рано утром, я снова попытался проанализировать свое понимание мыслей Хендерсон. К тому времени, когда после завтрака мы с Хейзл приготовились к очередной беседе, я подготовил длинный список вопросов, обсуждению которых мы и посвятили утро. Снова я поражался ее четкому восприятию экономических проблем в рамках широкой экологической концепции и ее способности ясно и кратко объяснить текущую экономическую ситуацию.

Помню я был особенно ошеломлен длинной дискуссией об инфляции, которая представляла самую запутанную экономическую проблему того времени. Уровень инфляции в США критически рос, в то время как уровень безработицы также оставался на высоком уровне. Ни экономисты, ни политики, казалось, не представляли себе, что происходит и как с этим справиться.

"Что такое инфляция, Хейзл, и почему она так высока?" Без малейшего колебания Хендерсон ответила одним из своих самых блестящих и саркастических афоризмов: "Инфляция - это всего лишь сумма тех параметров, которые экономисты упускают в своих моделях". Некоторое время она наслаждалась эффектом своего поразительного определения, а затем добавила серьезным тоном: "Все эти социальные, психологические и экологические параметры теперь преследуют нас".

Когда я попросил ее развить свою мысль, она заявила, что не существует одной единственной причины инфляции, но можно выделить несколько основных источников, совокупность которых включает те параметры, которые были исключены из современных экономических моделей. Первый источник корениться в том факте (все еще игнорируемом большинством экономистов), что благосостояние основано на природных ресурсах и энергии. По мере того, как ресурсная база истощается, сырье и энергию приходится добывать из все более скудеющих и все менее доступных источников, таким образом, все больше и больше вложений требует процесс добычи. Далее, неизбежное истощение природных ресурсов сопровождается беспрестанным подъемом цен на ресурсы и энергию, что становится основной движущей силой инфляции.

"Чрезмерная зависимость нашей экономики от энергии и ресурсов явствует из того факта, что в ней интенсивность капитала превышает интенсивность труда, - продолжала Хендерсон. - Капитал представляет собой потенциал для деятельности, полученной от предыдущей эксплуатации природных ресурсов. Если эти ресурсы уменьшаются, капитал сам становится скудеющим ресурсом. Несмотря на это, во всей нашей экономике имеется сильная тенденция подменять труд капиталом. Руководствуясь узкими понятиями о производительности, деловые круги постоянно ратуют за налоговые кредиты для инвестиций капитала, многие из которых приводят к сокращению занятости через внедрение автоматизации. Как капитал, так и труд создают изобилие, - пояснила Хендерсон, - но экономика с интенсивным капиталом, также интенсивна в отношении ресурсов и энергии, и поэтому весьма предрасположена к инфляции".

"В таком случае, Хейзл, вы утверждаете, что капиталоемкая эко номика будет порождать инфляцию и безработицу". "Именно так.

Видите ли, привычная экономическая мудрость считает, что в ус ловиях свободного рынка инфляция и безработица являются просто временными отклонениями от устойчивого состояния, и будто бы сменяют друг друга. Но устойчивые модели такого рода сегодня уже лишены смысла. Предполагаемая обоюдная сменяемость инфляции и безработицы относится к крайне нереалистичным концепциям.

Мы живем в "стагнафляционные" 70-е. Инфляция и безработица стали стандартными характеристиками всех индустриальных сообществ".

"И все это из-за нашей приверженности к капиталоемкой экономи ке?" "Да, это одна из причин. Чрезмерная зависимость от энер гии и природных ресурсов и исключительный уровень вложений в капитал, а не в труд, приводят к инфляции и массовой безрабо тице. Ужасно то, что безработица стала настолько неотъемлемой чертой нашей экономики, что правительственные экономисты говорят о "полной занятости", когда более пяти процентов рабочей силы простаива ет". "Исключительная зависимость от капитала, энергии и при родных ресурсов относится к экологическим параметрам инфляции, - продолжал я. - А как насчет социальных параметров?" Хен дерсон указала, что постоянно растущие социальные издержки, вызванные неограниченным экономическим ростом, являются второй важной причиной инфляции. "В своем стремлении увеличить дохо ды, - продолжала она свою мысль, - индивидуумы, компании и предприятия пытаются отпихнуть от себя все социальные и экологические издержки". "Что это значит?" "Это значит, что они исключают эти издержки из своих балансовых счетов и спихивают их друг на друга, гоняя их по системе и сваливая их наконец на окружающую среду и на будущие поколения". Хендерсон продолжала иллюстри ровать свою точку зрения многочисленными примерами, называя стоимость судебных издержек, борьбы с преступностью, бюрократической координации, федерального планирования, защиты потребителя, здравоохранения т.д. "Заметьте, что ни одна из этих областей не добавляет ничего к реальному производству, - заметила она. - Вот почему все они только усиливают инфляцию".

Другой причиной быстрого роста социальных издержек Хендерсон считает растущую сложность наших промышленных и технологических систем. По мере того, как эти системы все более усложняются, их становится все труднее моделировать. "Но системой, которую нельзя смоделировать, нельзя управлять, - утверждает она, - и эта неуправляемая сложность теперь порождает ужасающий рост непредвиденных социальных издержек".

Когда я попросил Хендерсон привести мне некоторые примеры, она без колебаний сказала: "Издержки на уборку мусора, - и страстно продолжала, - издержки на заботу о жертвах всей этой неуправляемой технологии - бездомных, чернорабочих, наркоманах, всех тех, кто не смог выбраться из лабиринта городской жизни". Она также напомнила мне о всех тех авариях и несчастных случаях, что случаются с увеличивающейся частотой, порождая все более непредвиденные социальные издержки. "Если вы подведете итог всему сказанному, - заключила Хендерсон, - вы увидите, что на поддержание и регулирование системы расходуется больше времени и средств, чем на производство полезных товаров и услуг. Все эти службы, поэтому, ведут к повышению инфляции".

"Знаете, - добавила она, заканчивая свою мысль, - я часто повторяла, что мы столкнемся с социальными, психологическими и концептуальными лимитами прогресса раньше, чем с лимитами фи зическими". Я был глубоко потрясен проницательной и страстной критикой Хендерсон. Она открыла мне глаза на то, что инфляция является нечто большим, чем экономической проблемой, что ее надо рассматривать как экономический симптом социального и технологического кризиса. "Неужели ни один из экологических и социальных параметров, о которых вы говорили, не фигурирует в экономических моделях?" - спросил я, с целью вернуть нашу беседу в сферу экономики.

"Ни один. Вместо этого, экономисты применяют традиционные кейнсианские методы для инфлирования или дефлирования экономи ки и создают кратковременные колебания, которые только затума нивают экологические и социальные реалии". Традиционными кейнсианскими методами нельзя больше решить ни одной нашей экономической проблемы. Ее можно просто двигать по кругу внутри системы социальных и экологических взаимоотношений. "Вы можете снизить инфляцию с помощью этих методов, - утверждает она, - или даже инфляцию и безработицу. Но в результате вы можете получить большой дефицит бюджета или большой дефицит внешней торговли, или космический взлет нормы прибыли.

Видите ли, сегодня никто не может контролировать все эти экономические параметры одновременно. Существует слишком много порочных кругов и петель обратной связи, которые не позволяют "настроить" экономику".

"В чем же тогда состоит решение проблемы высокой инфляции?" "Единственно реальное решение состоит в том, - ответила Хен дерсон, опять обращаясь к своей любимой теме, - чтобы изме нить саму систему, переструктурировать нашу экономику, децент рализовав ее, разбивая щадящие технологии и поддерживая систе мы с более умеренным вовлечением капитала, энергии и материалов и с широким привлечением труда и людских ресурсов. Такая ресурсосберегаю щая экономика с полной занятостью будет по сути неинфляционной и экологически правильной". Сейчас, осенью 1986 года, когда я вспоминаю нашу беседу восьмилетней давности, я поражаюсь тому, как последующее экономическое развитие подтвердило предсказа ние Хендерсон и тому, как мало ее слушали правительственные экономисты. Администрация Рейгана снизила инфляцию при помощи махинаций по резкому снижению спроса, а затем безуспешно пыталась стимулировать экономику массовым снижением налогов. Эти манипуляции вызвали огромные трудности среди многих групп населения, особенно среди групп со средним и низким достатком. Их результатом явилось повышение уровня безработицы выше семи процентов и свертывание или значительное сокращение многих социальных программ. Все это преподносилось как панацея, которая в конце концов спасет нашу большую экономику, но произошло нечто противоположное. В результате "рейгономики" американская экономика оказалась пораженной тройной раковой опухолью - гигантским дефицитом бюджета, постоянно ухудшающимся внешне торговым балансом и огромным внешним долгом, который превратил США в крупнейшего должника в мире. По угрозой этого трехголового кризиса, правительственные экономисты продолжают зачарованно глазеть на мерцающие экономические индикаторы и в отчаянии пытаются применить отжившие кейнсианские концепции и методы.

Во время нашей дискуссии об инфляции, я часто замечал, что Хендерсон использует лексику теории систем. Например, она отмечала "взаимосвязанность экономических и экологических систем", или говорила о "прогнозе социальных издержек во всей системе". В тот же день, позже, я прямо обратился к области теории систем, и спросил ее, не находит ли она полезной эту концепцию.

"О да, - мгновенно отреагировала она, - я думаю, что системный подход существенен для понимания наших экономических проблем. Это единственный подход, который может внести какой-то порядок в настоящий концептуальный хаос". Я с удовлетворением воспринял это высказывание, так как недавно я пришел к мысли, что концепция теории систем дает идеальный язык для научной формулировки экологической парадигмы. Тут мы погрузились в длительную и увлекательную дискуссию. Я живо вспоминаю наше волнение, когда мы обсуждали потенциал системного мышления в социальных и экологических науках, стимулируя друг друга внезапными открытиями, вместе вырабатывая новые идея и находя множество замечательных совпадений в наших мировоззрениях.

Хендерсон начала беседу, выдвинув идею о том, что экономика является живой системой, состоящей из человеческих существ и социальных институтов и находящихся в постоянном взаимодействии с окружающими экосистемами. "Изучая экосистемы, можно узнать массу полезных вещей об экономических ситуациях, - утверждала она. - Например, можно увидеть, что в системе все движется циклически. В таких экосистемах линейные причинно-следственные связи встречаются редко, поэтому они также не слишком полезны и для описания вложенных экономических систем".

 

Мои беседы с Грегори Бэйтсоном предыдущим летом убедили меня в важности признания нелинейности всех живых систем, и я заметил Хейзл, что Бэйтсон назвал такое признание "соматической мудростью". "Вообще, - предположил я, - соматическая мудрость говорит вам, что если вы делаете что-то, что хорошо, то не обязательно увеличение этого хорошего приведет к лучшему результату".

"Совершенно верно, - ответила Хендерсон с воодушевлением. -Я всегда придерживалась того же мнения, говоря, что нечто так не портит, как успех". Я рассмеялся над ее остроумным афоризмом. В типичной для себя манере, Хендерсон своей сжатой формулировкой соматической мудрости сразу расставила точки над i - те стратегии, что успешны на одной стадии, могут быть совершенно неприемлемы на другой стадии.

Нелинейная динамика живых систем навела меня на мысль о важности рециклирования. Я заметил, что сегодня уже непозволительно выбрасывать старые вещи и сваливать промышленные отходы где-нибудь в другом месте, потому что в нашей глобально взаимосвязанной биосфере уже нет "другого места".

Хендерсон была абсолютно согласна со мной. "По той же самой причине, - сказала она, - не существует такого понятия как "дармовая прибыль", независимо от того, выужена она из чужого кармана, или получена за счет окружающей среды или будущих поколений".

"Другим аспектом нелинейности является проблема масштаба, внимание к которой постоянно привлекал Фриц Шумахер, - продолжала Хендерсон. - Существуют оптимальные размеры для любой структуры, любой организации, каждого института, и увеличение любого отдельного параметра неизбежно привлечет к разрушению объемлющей системы".

"Это то, что называют "стрессом" в медицине, - вставил я. Увеличение отдельного параметра в колеблющемся, живом организ ме приведет к потере гибкости в пределах всей системы, а про должительный стресс такого типа вообще может привести к болез ням". Хендерсон улыбнулась: "То же самое верно и для экономи ки. Повышение уровня доходов, эффективности или национального валового продукта сделает экономику более жесткой и вызовет социальный и экономический стресс". Мы оба получали огромное удовольствие от этих скачков между системными уровнями взаимно обогащались понима нием проблемы. "Итак, взгляд на живую систему, как на совокуп ность многочисленных, взаимозависимых колебаний, также приме ним и к экономике?" - спросил я. "Безусловно. Кроме тех крат ковременных циклов деловой активности, рассматриваемых Кейн сом, экономика проходит через несколько более длительных цик лов, на которые манипуляции Кейнса очень мало влияют". Хендер сон рассказала мне, что Джейн Форрестер и его Группа динамики систем исследовали многие из этих экономических колебаний. Они отметили, что совершенно особым видом колебаний является цикл роста и затухания, который характерен для всей жизни. "Вот это никак не могут осознать чиновники, - добавила она с горестным вздохом. - Они просто не могут понять, что во всех живых системах угасание и смерть являются предусловием перерождения. Когда я приезжаю в Вашингтон и общаюсь с людьми, которые руководят большими корпорациями, я вижу, что они все напуганы. Все они знают, что грядут тяжелые времена. Но я говорю им: "Посмотрите, предположим, в чем-то происходит спад, но, может быть, одновременно с этим что-то растет. Всегда присутствует циклическое движение, и вам только нужно поймать попутный ветер".

"И что же вы говорите руководителям бедствующей фирмы?" Хен дерсон ответила одной из своих широких, сияющих улыбок: "Я го ворю им, что некоторым фирмам должно быть дозволено умереть. И это естественно, если люди будут иметь возможность перейти из умирающих фирм в те, которые на подъеме. Мир от этого не рушится, как я говорю своим деловым друзьям. Рушатся только некоторые вещи, и я показываю им некоторые сценарии культурного возрож дения". Чем больше я говорил с Хендерсон, тем больше убеждался в том, что ее открытия коренятся в том экологическом сознании, что духовно в самой своей сути. Питаемая глубокой мудростью, ее духовность жизнерадостна и активна, планетарна по своему охвату и неуклонно динамична в своем оптимизме. Опять мы проговорили до вечера, а когда проголодались, перешли на кухню и продолжили беседу там, пока я помогал Хендерсон готовить ужин. Я помню, что именно на кухне, пока я резал овощи, а она поджаривала лук и готовила рис, мы пришли к одному из самых интересных совместных открытий. Все началось с замечания Хендер сон, что в нашей культуре существует интересная иерархия в от ношении статуса различных видов работы. Она отметила, что ра бота с низким статусом обычно имеет циклический характер, то есть выполняется снова и снова, не оставляя продолжительного результата. "Я называю это "энтропической" работой, потому что материальный результат усилия легко разру шается, и энтропия, или хаос увеличивается снова. "Это та ро бота, которой мы сейчас с вами заняты, - продолжала Хейзл, - приготовление пищи, которая мгновенно будет съедена. К подоб ным же занятиям относится протирка полов, которые опять заг рязняются или стрижка живой изгороди и газона, которые опять отрастают. Заметьте, что в нашем обществе, как и во всех индуст риальных обществах, должности, которые связаны с высокоэнтро пической работой, обычно предназначаются женщинам и представи телям меньшинств. Они очень низко ценятся и оплачиваются".

"Несмотря на то, что они так важны для поддержания нашего су ществования и здоровья", - закончил я ее мысль. "А теперь об ратимся к должностям с самым высоким статусом, - продолжала Хендерсон. - Они связаны с работой по созданию чего-то дол говременного - небоскребов, сверхзвуковых самолетов, косми ческих кораблей, ядерных боеголовок и прочих высокотехнологичных поделок". "А как насчет маркетинга, финансов, ад министрирования и работы чиновников?" "Этой деятельности также придается высокий статус, потому что она связана с высокотех нологичными предприятиями. Они поддерживают свою репутацию за счет высокой технологии, независимо от того, насколько скучной может быть текущая работа". Я заметил, что трагедия нашего об щества заключается в том, что продолжительный эффект деятель ности с высоким статусом часто оказывается неблагоприятным - разрушительным для окружающей среды, социальной структуры и для нашего психического и физического здоровья. Хендерсон согласилась и добавила, что сегодня ощущается огромный недостаток в простых ремеслах, требующих циклической работы, таких как ремонт и обслуживание. В обществе они социально обесценились, и не вызывают никакого уважения, хотя они жизненны, как всегда.

Подумав над различиями между циклической работой и работой, оставляющей длительный результат, я вдруг вспомнил дзенские притчи об ученике, просящим учителя о духовных наставлениях, и учителе, отсылаю-

щего его мыть котел для риса, подметать двор или подстригать живую изгородь. "Интересно, - заметил я, - что циклической работе уделяется особое внимание в буддийской традиции, неправда ли? Фактически, она считается составной частью духовного опыта".

Глаза Хейзл засияли: "Да, верно; и это не только буддийская традиция. Вспомните о традиционных занятиях христианских мона хов и монахинь - земледелие, уход за больными и другие рабо ты". "Я могу вам сказать, почему циклическим работам отводится такое важное место в духовных традициях, - взволнованно про должал я. - Выполняя работу, которую надо делать снова и сно ва, мы начинаем постигать природный порядок роста и упадка, рождения и смерти. Они помогают нам осознать, насколько мы связаны с такими цик лами в динамическом порядке космоса". Хендерсон подчеркнула важность такого подхода, потому что он еще раз показывает глу бокую связь между экологией и духовность. "А также связь с женским образом мышления, - добавила она, - который естест венным образом настроен на эти биологические циклы". В последующие годы, когда мы с Хейзл стали добрым друзьями и вместе исследовали множество проблем, мы часто возвращались к этой важнейшей взаимосвязи между экологией, женским мышлением и духовностью. Мы многое обсудили за те два дня интенсивных дискуссий, а последний вечер мы провели в более непринужденной атмосфере, обмениваясь впечатлениями о наших общих знакомых и о странах, в которых мы бывали.

Пока Хейзл развлекала меня забавными историями о своем пребывании в Африке, Японии и многих других уголках земли, я поражался воистину глобальному размаху ее активности. Она устанавливает тесные контакты с политиками, экономистами, бизнесменами, экологами, феминистами и общественными деятелями во всем мире. С нами она разделяет свой энтузиазм и пытается воплотить в жизнь свои концепции альтернативных моделей будущего.

Когда на следующее утро Хейзл везла меня на вокзал, свежий зимний воздух обострял мое ощущение того, что жизнь прекрасна. За прошедшие двое суток я добился огромного сдвига в понимании социального и экономического изменений нашей сдвигающейся парадигмы, и, хотя я понимал, что вернусь назад с множеством новых вопросов и загадок, я покидал Принстон с чувством глубокого удовлетворения. Я почувствовал, что мои беседы с Хейзл Хендерсон завершили полноту картины, и впервые я ощутил готовность начать работать над книгой.

 

www.e-puzzle.ru

 

ФРИТЬОФ КАПРА - УРОКИ МУДРОСТИ

 

"UNCOMMON WISDOM"

BANTAM BOOK, 1989

 

Разговоры с замечательными людьми Бэнтам Букс: Торонто. Нью-Йорк, 1989.

 

В апреле 1970 года я последний раз получил плату по гранту в области теоретической физики элементарных частиц. И хотя я и потом продолжал исследования в этой области в различных американских и европейских университетах, ни один из них не согласился оказать мне необходимую финансовую поддержку. Дело в том, что с 1970 года физические исследования, хотя они и составляли существенную часть моей работы, занимали лишь сравнительно небольшую часть моего рабочего времени. Гораздо более значительная его часть была посвящена исследованиям более широкого профиля, выходящим за узкие рамки традиционных академических дисциплин; исследованиям новых сфер, часто выходящих за пределы науки в ее традиционном понимании, - в стремлении раздвинуть ее границы.

Хотя я проводил исследования столь же тщательно и систематично, как мои коллеги физики проводят свои работы, и хотя я опубликовал результаты в ряде статей и в двух книгах, они все еще слишком новы и слишком противоречат общепринятому, чтобы быть поддержанными какой-либо академической ситуацией.

Для любого исследования на границах знания характерно то, что неизвестно, куда это исследование приведет, но в конце концов, если все идет хорошо, можно обнаружить вполне определенный паттерн в развертывании идей и достичь нового понимания. Так было и в моей работе. В течение последних пятнадцати лет я провел много часов в беседах с выдающимися учеными нашего времени; исследовал различные измененные состояния сознания, под опытным руководством и самостоятельно; разговаривал с философами и людьми искусства; участвовал в обсуждении ряда способов терапии, физической и психологической, подвергался разным видам терапии; принимал участие во многих собраниях общественных деятелей, в которых с различных точек зрения обсуждалась теория и практика социальных изменений. Часто казалось, что каждый новый поворот мысли открывал все больше новых дорог, ставил все больше новых вопросов. Однако оглядываясь назад на это время с точки зрения середины восьмидесятых годов, я вижу, что в течение последних пятнадцати лет я упорно следовал единственной теме - фундаментальному изменению представления о мире, происходящему в науке и в обществе, развертыванию нового видения реальности и социальным последствиям этой культурной трансформации. Я опубликовал результаты моих исследований в двух книгах, "Дао физики" и "Точка поворота", а конкретные политические следствия культурной трансформации описал в третьей книге - "Зеленая политика", совместно с Ч. Спретнак.

Цель книги, которую вы держите в руках, не в том, чтобы представить новые идеи, или развить или изменить идеи, представленные в предыдущих книгах, а в том, чтобы описать личную историю, лежащую за развертыванием этих идей. Это история моих встреч с замечательными людьми, которые вдохновляли меня, помогали мне и поддерживали мои поиски - Вернером Гейзенбергом, который живо описал мне свои переживания при изменении понятий и идей в физике; Джеффри Чу, который научил меня не принимать ничего за основу; Джидду Кришнамурти и Алланом Уотсом, которые помогли мне выйти за пределы мышления, не теряя привязанности к науке; Грегори Бэйтсоном, который расширил мое мировоззрение, поставил в его центр Жизнь; Станиславом Грофом и Р.Д. Лэйнгом, которые предложили мне исследовать человеческое сознание в его полном объеме; Маргарет Локк и Карлом Саймонтоном, которые показали мне новые пути к здоровью и лечению; Е.Ф. Шумахером и Хейзл Хендерсон, которые поделились со мной экологическими представлениями о будущем; и с Индирой Ганди, которая обогатила мои представления о глобальной взаимозависимости. От этих людей, и от многих других, с кем я встречался в течение последних полутора десятилетий, я получил основные элементы нового видения реальности, как я это теперь называю. Мой собственный вклад состоял в установлении связей между их идеями и между научными и философскими традициями, которые они представляют.

Беседы, которые здесь представлены, происходили между 1969 годом, когда я впервые пережил танец субатомных частиц как танец Шивы, и 1982 годом, когда вышла из печати книга "Точка поворота". Я восстановил эти беседы отчасти по магнитофонным записям, отчасти по своим более или менее подробным запискам, отчасти по памяти. Кульминационный их пункт - "Диалоги в Биг-Суре", три дня вдохновляющих и восхищающих дискуссий группы необыкновенных людей, которые останутся одним из высших моментов моей жизни.

Мои поиски сопровождались глубокой личной трансформацией, которая началась под воздействием магической эры, 1960-х годов. Сороковые, пятидесятые и шестидесятые годы приблизительно соответствуют трем первым десятилетиям моей жизни. Сороковые были моим детством, пятидесятые - отрочеством, шестидесятые - юностью и временем взросления. Оглядываясь назад на эти десятилетия, я, пожалуй, охарактеризовал бы пятидесятые названием знаменитого фильма Джеймса Дина "Бунт без причины". Между поколениями возник разрыв, но поколение Джеймса Дина имело с предыдущим общее мировоззрение: ту же веру в технологию, в прогресс, в систему образования. Все это не подвергалось сомнению в пятидесятые. Лишь в шестидесятые годы бунт начал прозревать свою причину, что породило фундаментальный вызов существующему общественному порядку.

В шестидесятые мы подвергали общество сомнению. Мы жили другими ценностями, у нас были другие ритуалы и другой стиль жизни. Но мы не могли бы действительно ясно сформулировать нашу критику. Разумеется, мы критиковали те или иные конкретные вещи, вроде Вьетнамской войны, но мы не создали целостной системы альтернативных ценностей и идей. Наша критика основывалась на интуитивных чувствах; мы скорее проживали и воплощали протест, чем формулировали и систематизировали его.

В семидесятые годы наши взгляды кристаллизовались. Магия шестидесятых испарилась. Первоначальный энтузиазм уступил место периоду сосредоточения, переваривания, интеграции. В семидесятые годы возникли два новых политических движения - экологическое и феминистское - обеспечившие более широкий контекст для нашей критики и альтернативных идей, потребность в котором так чувствовалась.

Наконец, восьмидесятые вновь стали периодом социальной деятельности. В шестидесятые мы с энтузиазмом и восторгом чувствовали культурную трансформацию; в семидесятые создавали теоретический контекст; в восьмидесятые мы заняты воплощением. Всемирное движение "зеленых", возникшее из соединения экологического движения, движения за мир и феминистского движения - наиболее впечатляющий признак политической активности восьмидесятых, которые, возможно, останутся в истории как десятилетие "политики зеленых".

Эра шестидесятых, оказавшая решающее воздействие на мое мировоззрение, была свидетельницей расширения сознания в двух направлениях. Одно - к духовности нового рода, близкой мистическим традициям Востока: расширение сознания в сторону трансперсональных переживаний, как назвали их психологи. Второе - расширение общественного сознания, начавшееся с радикального усомнения в авторитетах. Это произошло независимо в нескольких областях. Американское движение за гражданские права требовало, чтобы черные граждане были включены в политические процессы; движение за свободу слова в Беркли, и студенческие движения в других университетах Соединенных Штатов и Европы требовали того же для студентов. Граждане Чехословакии во время пражской весны поставили под вопрос авторитет советского режима. Женское движение поколебало патриархальные устои; гуманистические психологи подвергли сомнению авторитет врачей и терапевтов. Две доминирующие тенденции шестидесятых - расширение сознания в направлении к трансперсональному и в направлении к социальному - оказали значительное влияние на мою жизнь и мою работу. Две мои первые книги уходят корнями в это магическое десятилетие.

Конец шестидесятых совпал для меня с концом моей официальной работы (но не работы вообще) в области теоретической физики. Осенью 1970 года я уехал из Калифорнии, где работал на факультете Калифорнийского университета в Санта Круз, в Лондон, где провел следующие четыре года, исследуя параллели между современной физикой и восточным мистицизмом. Эта работа в Лондоне была моим первым шагом в продолжавшейся и впоследствии работе по формулированию, синтезированию и передаче нового видения реальности. Стадии этого интеллектуального путешествия, встречи и разговоры со многими замечательными людьми, которые делились со мной крупицами своей необычной мудрости, составляют содержание этой книги.