Часть первая 6 страница

— Я же на дежурстве.

— Я тут посторожу, пока тебя не будет. Жить становится все труднее. Нам только и остается, что напрягаться из последних сил, вот и весь сказ. — Он вытер лицо. — Ох! Я уже сколько раз тебе говорил, Сал: мы с тобой друзья-приятели, и делать нам все это надо сообща. Другого выхода просто нет. Все эти Достиоффски, копы, Ли Энн — все гнусные медные лбы на всем белом свете готовы с нас шкуру содрать. Все они плетут против нас интриги, и не сносить нам с тобой головы, если не будем держаться вместе. У них припасено для нас кое-что пострашнее, чем обычные мелкие пакости. Запомни это. И не учи старого маэстро новому мотиву.

И тут я спросил:

— Собираемся ли мы когда-нибудь наниматься на корабль?

Уже десять недель мы занимались одним и тем же. Я зарабатывал пятьдесят пять долларов в неделю и около сорока из них высылал тетушке. За все это время я выбрался в Сан-Франциско только на один вечер. Жизнь моя замкнулась в лачуге, в созерцании баталий Реми и Ли Энн, а на ночь я уходил в бараки.

Но Реми уже исчез во тьме, а вернулся со второй коробкой. Мы с ним потащились по старой дороге Зорро. Ми́лей выше мы вывалили продукты на кухонный стол Ли Энн. Она проснулась и вытаращила глаза.

— Знаешь, что сказал президент Трумэн?

Ли Энн была в восторге. Неожиданно мне пришло в голову, что в Америке все — прирожденные воры. У меня и у самого начались заскоки, я даже пытался проверять запоры на дверях. Остальные копы уже начинали что-то подозревать. Читая все в наших глазах, они, с их неизменным чутьем, догадывались, что у нас на уме. Многолетний опыт позволял им разбираться в таких, как мы с Реми.

Днем мы вышли из дома с пистолетом и средь холмов попытались подстрелить перепелку. Реми подкрался к квохчущим птицам и футов с трех произвел залп из своего 32-го калибра. Он промазал. Леса Калифорнии, да и вся Америка, огласились его потрясающим хохотом.

— Пришла пора нам с тобой навестить Бананового Короля.

Была суббота. Мы принарядились и направились на перекресток к автобусной станции. В Сан-Франциско мы принялись слоняться по улицам. И всюду нас сопровождало эхо звонкого хохота Реми.

— Ты должен написать рассказ про Бананового Короля, — твердил он. — И не вздумай провести старого маэстро и написать о чем-нибудь другом, Банановый Король — вот твоя тема. Вон он стоит, Банановый Король.

Банановый Король оказался стариком, торгующим на углу бананами. Я затосковал. Но Реми пихал меня в бок и даже тащил за ворот.

— Когда ты напишешь о Банановом Короле, ты напишешь о том, как интересен каждый человек.

Я заявил, что мне наплевать на Бананового Короля.

— Пока ты не поймешь, как много значит Банановый Король, ты так ничего и не узнаешь о том, насколько интересен каждый человек на свете, — убежденно повторил Реми.

В бухте стояло на якоре старое, проржавевшее грузовое судно, которое использовалось как бакен. Реми горел желанием туда сплавать, поэтому в один прекрасный день Ли Энн уложила в сумку завтрак, мы взяли напрокат лодку и отплыли. Реми прихватил с собой какие-то инструменты. На судне Ли Энн разделась догола и улеглась на мостике загорать. Я любовался ею со стороны. Реми сразу же спустился в котельное отделение, где сновали крысы, и принялся колошматить по стенам в поисках медной обшивки, которой там не оказалось. Я расположился в полуразрушенной офицерской кают-компании. Этот старый-престарый корабль был когда-то прекрасно оборудован — остались еще завитки орнамента на дереве и встроенные матросские сундучки. Это был призрак Сан-Франциско времен Джека Лондона. Я грезил, сидя за столом в залитой солнцем кают-компании. Давным-давно, в незапамятные времена, здесь обедал голубоглазый капитан.

Я спустился в недра судна к Реми. Он энергично отдирал все подряд.

— Ничего! Я-то думал, тут будет медь, думал, будет хоть парочка старых гаечных ключей. Этот корабль обчистила целая шайка ворюг.

Корабль стоял в бухте долгие годы. Рука, укравшая медь, уже давно перестала быть рукой. Я сказал Реми:

— С каким наслаждением я бы переночевал на этом старом суденышке! Только представь: сгустился туман, посудина вся скрипит, и слышно, как завывают бакены.

Реми был поражен; его восхищение мною удвоилось.

— Сал, если у тебя хватит духу это сделать, я заплачу тебе пять долларов. Ты что, не понимаешь, ведь на посудину могут являться призраки бывших капитанов! Да я не просто дам тебе пятерку, я привезу тебя сюда на лодке, обеспечу едой и вдобавок оставлю одеяла и свечи.

— По рукам! — сказал я.

Реми помчался рассказать о нашем уговоре Ли Энн. Я готов был броситься на нее с мачты, однако держал слово, данное мною Реми. И старался на нее не смотреть.

Тем временем я стал чаще бывать в Фриско. Чего только я не предпринимал, чтобы завести себе девушку! Однажды я до самого рассвета просидел на скамейке с одной блондинкой из Миннесоты — и безуспешно. В городе было полно гомиков. Несколько раз я брал с собой в Сан-Фран пистолет, и как только в уборной бара ко мне приближался гомик, я доставал пистолет и говорил: «Что-что? Что ты сказал?» — он удирал. Сам не знаю, зачем я это делал. У меня было множество знакомых гомиков во всех концах страны. Наверно, все дело было в том, что в Сан-Франциско я страдал от одиночества, да еще в том, что у меня был пистолет. Должен же я был кому-то его показывать! Проходя мимо ювелирной лавки, я едва не поддался внезапному искушению выстрелить в витрину, забрать, самые лучшие кольца и браслеты и подарить их Ли Энн. Потом мы с ней могли бы сбежать в Неваду. Я понял, что если в ближайшее время не уеду из Фриско, то попросту свихнусь.

Я писал длинные письма Дину и Карло, которые в ту пору гостили у Старого Буйвола, в его хижине в районе болотистой техасской дельты. Они отвечали, что с удовольствием приедут ко мне в Сан-Фран, как только будет готово то да се. А между тем у нас с Реми и Ли Энн все пошло наперекосяк. Начались сентябрьские дожди, а с ними — и взаимные упреки. Реми с Ли Энн слетали в Голливуд с моим никчемным, дурацким киносценарием, и ничего у них не вышло. Знаменитый режиссер был пьян и даже не взглянул в их сторону. Они пооколачивались возле его коттеджа в Малибу-Бич, где на глазах у прочих гостей затеяли драку, а потом вернулись домой.

Печальный итог всему этому подвела поездка на ипподром. Сунув в карман свои сбережения — около сотни долларов, Реми выдал мне кое-что из одежды, подхватил под руку Ли Энн, и мы отправились на ипподром «Золотые ворота», что неподалеку от Ричмонда, на противоположном берегу залива. Как бы в доказательство широты своей души Реми сложил половину ворованных продуктов в огромный бумажный пакет и отвез знакомой бедной вдове, которая жила в Ричмонде, в таком же муниципальном поселке, как наш, где развевается в лучах калифорнийского солнца выстиранное белье. Мы поехали туда вместе с ним. Нас встретили грустные маленькие оборвыши. Женщина поблагодарила Реми. Она была сестрой одного моряка, которого он едва знал.

— Не беспокойтесь, миссис Картер, — произнес Реми самым своим деликатным и учтивым тоном. — Там, где мы это взяли, осталось намного больше.

На ипподроме Реми делал невероятные двадцатидолларовые ставки и уже к седьмому заезду был разорен. Поставил он и последние два доллара, припасенные нами на еду, и проиграл. В Сан-Франциско нам пришлось возвращаться автостопом. Вновь я был в дороге. Какой-то господин подвез нас на своей шикарной машине Я сел впереди рядом с ним. Реми пытался на ходу сочинить историю о том, как он потерял под трибунами ипподрома бумажник.

— Если уж начистоту, — сказал я, — мы проиграли все деньги на скачках и, чтобы не ездить больше с ипподрома на попутках, с сегодняшнего дня будем ходить только к букмекеру, верно Реми?

От стыда Реми залился краской. В конце концов наш водитель признался, что является одним из управляющих ипподрома «Золотые ворота». Он высадил нас у первоклассного отеля «Палас», и мы смотрели ему вслед, пока он не исчез из виду, скрывшись в сиянии роскошных люстр — с гордо поднятой головой, битком набитый деньгами.

— Ох, не могу! — стонал Реми на вечерних улицах Фриско. — Парадайз едет с человеком, который держит ипподром, и клянется перейти на букмекеров! Ли Энн, Ли Энн! — Он принялся ее тормошить и тискать. — Нет, он решительно самый потешный малый на свете! В Сосалито, должно быть, полно итальянцев! А-а-ах-ха-ха! — Чтобы всласть насмеяться, он обхватил руками столб.

Ночью полил дождь. Ли Энн то и дело бросала на нас презрительные взгляды. В доме не осталось ни цента. Дождь барабанил по крыше.

— Зарядил на неделю — сказал Реми.

Он снял свой элегантный костюм и вновь был в жалких трусах, футболке и армейской фуражке. Опустив свои чудесные печальные карие глаза, он разглядывал дощатый пол. На столе лежал пистолет. Слышно было, как где-то в дождливой ночи помирает со смеху мистер Сноу.

— Мне уже осточертел этот сукин сын, — раздраженно произнесла Ли Энн.

Ей не терпелось нарваться на скандал. Она принялась подначивать Реми, который был занят просмотром своей черной книжечки с именами людей, большей частью моряков, задолжавших ему деньги. Рядом с этими именами он красными чернилами выводил ругательства. Я содрогался при мысли о том, что тоже могу в один прекрасный день угодить в эту книжечку. В последнее время я стал посылать тетушке столько денег, что на продукты у меня оставалось лишь четыре-пять долларов в неделю. Придерживаясь того, о чем говорил президент Трумэн, я добавлял еще на несколько долларов провизии. Но Реми казалось, что я свою долю не вношу, поэтому он с некоторых пор начал обклеивать стены ванной счетами из бакалейной лавки, длинными лентами счетов с перечнем цен, чтобы, глядя на них я все осознал. Ли Энн была убеждена, что Реми прячет от нее деньги. По правде говоря, она и меня в этом обвиняла. Она грозилась уйти от Реми.

Реми презрительно скривил губы:

— И куда же ты пойдешь, интересно знать?

— К Джимми.

— К Джимми? К кассиру с ипподрома?! Слышишь, Сал? Ли Энн собирается надеть хомут на ипподромного кассира. Не забудь прихватить с собой метлу, дорогуша, лошади на этой неделе до отвала нажрутся овса на мою сотнягу.

Дело принимало все более серьезный оборот. Шумел дождь. Ли Энн поселилась в этом доме раньше, поэтому она велела Реми собирать вещи и уматывать. Он начал укладываться. Представив себе, каково мне будет сидеть в поливаемой дождем лачуге наедине с этой бешеной мегерой, я попытался вмешаться. Реми оттолкнул Ли Энн. Та метнулась к пистолету. Реми отдал пистолет мне и велел его спрятать; в пистолете была обойма с восемью патронами. Ли Энн принялась орать, а наоравшись, надела плащ и отправилась в слякоть на поиски полицейского, к тому же ей понадобился не просто полицейский, а не кто иной, как наш старый приятель Алькатрас. К счастью, того не оказалось дома. Она вернулась, насквозь промокшая. Я забился в свой угол и уткнулся лицом в колени. Господи зачем я торчу здесь, в трех тысячах миль от дома? Зачем я сюда приехал? Где-то теперь мой неспешный корабль в Китай?

— И еще одно, ты, потаскун! — вопила Ли Энн. — С сегодняшнего дня я больше не готовлю тебе ни твои похабные мозги с яйцами, ни твоего похабного барашка, приправленного керри, нечего тут набивать свое похабное брюхо, хватит жиреть и наглеть у меня на глазах!

— Очень хорошо, — тихо сказал Реми. — Просто превосходно. Когда я с тобой связался, я и не ждал роз и фантазий, не удивлен я и на этот раз. Я пытался кое-что для тебя сделать — да и ради вас обоих я из сил выбивался. И оба вы меня подвели. Я страшно, страшно в вас разочарован, — продолжал он совершенно искренне. — Я-то думал, мы вместе на что-то способны, на что-то настоящее, долговечное, я ведь старался — летал в Голливуд, нашел Салу работу, покупал тебе красивые платья, я пытался представить тебя самым замечательным людям Сан-Франциско. Вы же оба отказывались выполнять даже самые мелкие мои просьбы. Да я и не просил ничего в ответ. Теперь же я прошу об одном, последнем одолжении, и больше мне от вас ничего не надо. В субботу вечером приезжает в Сан-Франциско мой отчим. Все, о чем я прошу, — это чтобы вы поехали со мной и постарались вести себя так, будто все, что я ему писал, — правда. Короче, ты, Ли Энн, — моя девушка, а ты, Сал, — мой друг. В субботу я договорился занять сотню долларов. И собираюсь позаботиться о том, чтобы отец не скучал и мог уехать спокойно, не имея ни малейшего повода за меня беспокоиться.

Я был удивлен. Отчим Реми был известным врачом, имевшим практику в Вене, Париже и Лондоне. Я сказал:

— Ты что, серьезно собираешься потратить на отчима сто долларов? Да ты и в глаза не видел столько денег, сколько есть у него! Ты же влезешь в долги, старина!

— Все правильно, — тихо произнес Реми, и в голосе его послышались нотки человека, потерпевшего поражение. — Я прошу вас только об одной последней вещи — постарайтесь сделать так, чтобы все хотя бы выглядело пристойно, постарайтесь произвести хорошее впечатление. Я люблю своего отчима и уважаю его. Он приезжает с молодой женой. И надо отнестись к нему учтиво.

Бывали моменты, когда трудно было сыскать более добропорядочного джентльмена, чем Реми. Ли Энн была потрясена, она уже с нетерпением ждала встречи с отчимом. Она считала, что он может послужить добычей, которой так и не стал его сын.

Настал субботний вечер. Я уже бросил полицейскую службу, успев унести ноги, пока меня не выгнали за недостаточное количество арестов, и вечер этот должен был стать моим прощальным. Перво-наперво Реми и Ли Энн направились к отчиму в его гостиничный номер. У меня были деньги на дорогу, и я накачался спиртным в баре на первом этаже. Потом, страшно опоздав, я поднялся к ним. Дверь открыл отец Реми — представительный высокий мужчина в пенсне.

— А, — выговорил я, увидев его. — Мсье Бонкур, как поживате? Je suis haul!

Эти слова я выкрикнул в полной уверенности, что по-французски они должны означать: «Я немного навеселе», однако ровным счетом ничего они по-французски не означали. Доктор растерялся. Так я начал с того, что подложил свинью Реми, которому пришлось за меня краснеть.

Обедать мы отправились в шикарный ресторан — к «Альфреду» в Норт-Бич, где бедняга Реми истратил на нас пятерых добрые полсотни долларов — на напитки и все такое прочее. И тут случилось самое страшное. В баре у «Альфреда» сидел не кто иной, как мой старый друг Роланд Мейджор! Он только что прибыл из Денвера и уже получил работу в одной сан-францисской газете. Пьян он был как сапожник. Он даже не удосужился побриться. Подлетев к нам, он с размаху ударил меня по спине в тот самый момент, когда я подносил ко рту стакан виски. Потом он шлепнулся на сиденье нашей кабинки рядом с доктором Бонкуром и, желая поговорить со мной, наклонился над его супом. Реми был красный как рак.

— Ты не представишь нам своего друга, Сал? — выдавив улыбку, спросил Реми.

— Роланд Мейджор из сан-францисской «Аргус», — произнес я, пытаясь сохранять невозмутимость. Ли Энн готова была лопнуть от злости.

Мейджор попытался завести непринужденную беседу с месье.

— Ну и как, нравится вам преподавать в школе французский? — прокричал он ему в самое ухо.

— Пардон, но я не преподаю французский.

— Разве? А я-то думал, вы преподаете французский. — Мейджор грубил совершенно сознательно. Мне вспомнилась та ночь в Денвере, когда он не дал нам устроить вечеринку; но я его простил.

Я простил всех, я махнул на все рукой, я напился. С молодой женой доктора я заговорил о розах и фантазиях. Пил я так много, что каждые две минуты вынужден был выходить в уборную, а для этого приходилось прыгать через колени д-ра Бонкура. Все разваливалось на части. Мне больше нечего было делать в Сан-Франциско. Никогда больше Реми не будет со мной разговаривать. Это было ужасно, потому что я очень любил Реми, и вдобавок я был одним из тех очень немногих людей, которые знали, какой он благородный, искренний малый. Чтобы весь этот кошмар остался для него позади, потребуются годы. Все случившееся было просто катастрофой в сравнении с тем, о чем я писал ему из Патерсона, когда планировал пересечь Америку по красной линии дороги номер шесть. И вот я добрался до самого края Америки — дальше уже не было земли, и некуда было ехать, только назад. Я принял решение совершить хотя бы небольшое турне: тотчас же отправиться в Голливуд, а оттуда — через Техас, чтобы повидать свою болотную шайку. И к черту все остальное.

Мейджора вышвырнули из «Альфреда». Обед все равно кончился, так что я ушел с ним. Вернее, уйти мне посоветовал Реми, вот я и отправился с Мейджором пить. Мы уселись за столик в «Железном котелке», и Мейджор громко произнес:

— Сэм, не нравится мне этот педик у стойки.

— Да, Джейк? — ответствовал я.

— Сэм, — сказал он, — кажется, я сейчас встану и дам ему в хайло.

— Нет, Джейк, — сказал я, все так же подделываясь под Хемингуэя, — давай-ка наладимся отсюда, а там посмотрим, что из этого выйдет.

На углу мы шатаясь разошлись в разные стороны. Наутро, пока Реми и Ли Энн спали, я с некоторой грустью оглядел большую кипу белья, которую мы с Реми наметили постирать в стоявшей в глубине лачуги машине «Бендикс» (действо это всегда вызывало бурную радость темнокожих соседок и помирающего со смеху мистера Сноу), и решил ехать. Я вышел на крыльцо.

— Нет, черт возьми, — сказал я себе, — я же обещал, что не уеду, пока не взберусь вон на ту гору. — Это был большой склон каньона, непостижимым образом ухоливший к Тихому океану.

И я провел там еще одно утро. Было уже воскресенье. Стояла невыносимая жара. День обещал быть прекрасным, в три солнце побагровело, и жара спала. Я начал восхождение и в четыре добрался до вершины горы. Склоны ее поросли восхитительными калифорнийскими тополями и эвкалиптами. На подступах к вершине деревьев уже не было — только камни и трава. Там, на высоких прибрежных лугах, пасся скот. А вдали, за предгорьями, раскинулся Тихий океан, синий и безбрежный, с его громадной стеной белизны, надвигающейся на город с легендарной картофельной грядки, где рождаются туманы Фриско. Еще час, и эта стена перенесется сквозь Золотые Ворота, чтобы окутать белизной этот романтический город, и молодой парень возьмет за руку свою девушку и неторопливо пойдет вверх по длинному белому тротуару с бутылкой токайского в кармане. Это и есть Фриско: и прекрасные женщины, стоящие в белых дверях в ожидании своих мужчин, и Башня Койт, и Эмбар-кадеро, и Маркет-стрит, и одиннадцать густонаселенных холмов.

Я вертелся на одном месте, пока не закружилась голова. Мне казалось, что, словно во сне, я упаду сейчас прямо в пропасть. Где же девушка, которую я люблю? Я размышлял и смотрел во все стороны, как прежде смотрел во все стороны в маленьком мирке внизу. А впереди была суровая выпуклая громада моего Американского континента. Где-то далеко, на другом краю, выбрасывал в небо свое облако пыли и бурого дыма мрачный, сумасшедший Нью-Йорк. В Востоке есть что-то бурое и священное; а Калифорния бела, как вывешенное на просушку белье, и легкомысленна — по крайней мере, так я думал тогда.

 

 

Реми и Ли Энн еще спали, когда я тихо уложил вещи, выскользнул в окно — тем же путем, что пришел, — и со своим парусиновым мешком покинул Милл-Сити. Так я и не провел ночь на старом корабле-призраке — он назывался «Адмирал Фриби», — и мы с Реми проиграли друг другу.

В Окленде я выпил пива в полном бродяг салуне с фургонным колесом на фасаде — снова я был в дороге. Пройдя пешком весь Окленд, я добрался до шоссе на Фресно. За две поездки я покрыл четыреста миль к югу, до Бейкерсфилда. Первая была безумная, с упитанным светловолосым малым в старой машине с форсированным двигателем.

— Видишь этот палец на ноге? — спросил он, выжимая из своей колымаги восемьдесят миль в час и обгоняя всех на своем пути. — Смотри. — Палец был замотан бинтами. — Мне его сегодня утром ампутировали. Эти ублюдки хотели, чтоб я остался в больнице. А я собрал манатки и смотался. Подумаешь, палец!

Это уж точно, решил я, мы-то так легко не отделаемся. Я весь напрягся. Свет не видывал подобного болвана за рулем. В мгновение ока мы оказались в Трейси. Трейси — это железнодорожный поселок. В закусочных близ путей едят свою грубую пищу тормозные кондуктора. С ревом уносятся в долину поезда. Долго заходит багровое солнце. Мелькают наяву все волшебные названия долины: Мантека, Мадера — все. Вскоре сгустились сумерки — виноградные сумерки, лиловые сумерки над мандариновыми рощами и нескончаемыми бахчами; солнце цвета давленого винограда, раненое солнце цвета красного бургундского; поля цвета любви и испанских тайн. Я высунулся в окошко и несколько раз глубоко вдохнул ароматный воздух. Это было прекраснейшее мгновение.

Мой безумец работал тормозным кондуктором в компании «Сазерн Пасифик» и жил в Фресно. Отец его тоже был тормозным кондуктором. Палец он потерял на сортировочной станции в Окленде — как именно, до меня так толком и не дошло. Он довез меня до шумного Фресно и высадил у его южной черты. Я наскоро глотнул кока-колы в крошечной бакалейной лавчонке у железнодорожных путей, а вдоль красных товарных вагонов прошел грустный американский юноша, в ту же секунду взвыл паровоз, и я сказал себе, да-да, настоящий сарояновский городок.

Путь мой лежал на юг, и я вышел на дорогу. Подобрал меня парень в новеньком пикапе. Он был из Лаббока, Техас, и занимался торговлей жилыми автоприцепами.

— Хочешь купить прицеп? — спросил он меня. — Как захочешь, разыщи меня. — Он рассказал мне о своем отце, живущем в Лаббоке: — Как-то вечером мой старик позабыл на сейфе всю дневную выручку — память отшибло. И вот те на — ночью явился вор с ацетиленовой горелкой и всем прочим, вскрыл сейф, наскоро просмотрел бумаги, перевернул несколько стульев и ушел. А та тысяча долларов преспокойненько осталась лежать на сейфе, как тебе это нравится?

Он высадил меня южнее Бейкерсфилда. Там-то и началось мое приключение. Похолодало. Надев тонкий армейский плащ, купленный за три доллара в Окленде, я стучал зубами на дороге. Напротив меня был нарядный, в испанском стиле, мотель, который сверкал, как драгоценный камень. Мимо неслись в сторону Лос-Анджелеса автомобили. Я махал руками как ненормальный. Холод был невыносимый. Проклиная все на свете, я простоял там до полуночи, битых два часа. Повторялась история со Стюартом, Айова. Оставалось одно: потратить два с лишним доллара и проехать остаток пути до Лос-Анджелеса на автобусе. Я отправился пешком вдоль шоссе назад, в Бейкерсфилд, вошел в автовокзал и уселся на лавку.

Я уже купил билет и ждал лос-анджелесский автобус, как вдруг мне на глаза попалась миловидная мексиканочка в брюках. Она приехала в одном из автобусов, только что остановившихся с громким вздохом пневматических тормозов; пассажиры выходили размяться на остановке. Грудь девушки прямо и откровенно выпирала, маленькие бедра выглядели аппетитно, волосы были длинные и атласно-черные, а глаза — огромные и голубые, и в них притаилась застенчивость. Я был в отчаянии оттого, что не еду с ней в одном автобусе. Мое сердце пронзила боль, возникавшая всякий раз, как я видел девушку, которую люблю и которая направляется в противоположную сторону этого слишком большого мира. Диктор объявил посадку на лос-анджелесский автобус. Я взял свой мешок и вошел, а там, совсем одна, сидела именно та самая мексиканка. Опустившись на сиденье прямо напротив нее, я немедленно начал разрабатывать план действий. Таким одиноким я был, таким печальным и усталым, таким продрогшим, разбитым и измученным, что мне пришлось собрать в кулак всю свою решимость — решимость, необходимую для того, чтобы подойти к незнакомой девушке. И я это сделал. Однако еще добрых пять минут, пока автобус набирал скорость, я лишь нервно похлопывал себя во тьме по ляжкам.

Ты должен, должен, иначе тебе конец! Заговори же с ней, чертов идиот! Что с тобой? Неужели ты еще не устал от самого себя? И, сам не сознавая, что делаю, я наклонился к ней через проход (она пыталась уснуть) и сказал:

— Мисс, может, вы подложите под голову мой плащ?

Она с улыбкой взглянула на меня и ответила:

— Нет, большое спасибо.

Весь дрожа, я сел на место; потом зажег окурок сигареты, подождал, пока девушка не посмотрела на меня с примесью печали и любви во взгляде, и тогда встал, склонился над ней:

— Можно сесть рядом с вами, мисс?

— Пожалуйста.

Я сел.

— Куда едете?

— В Эл-Эй[5].

Я влюбился в то, как она сказала «Эл-Эй»; я влюблен в то, как все на побережье говорят «Эл-Эй». В конце концов, это их единственный и неповторимый золотой город.

— Так ведь и я еду туда же! — вскричал я. — Я очень рад, что вы разрешили мне с вами сесть, мне было страшно одиноко, я чертовски долго путешествовал.

И мы принялись рассказывать каждый свою историю. Ее рассказ был таким: у нее были муж и ребенок. Муж бил ее, поэтому она бросила его в Сабинале, к югу от Фресно, и ехала теперь в Лос-Анджелес пожить какое-то время у сестры. Маленького сынишку она оставила у родных, которые были сборщиками винограда и жили среди виноградников в маленькой хижине. Ей же только и оставалось, что предаваться скорби и сходить с ума. Мы болтали без умолку, а я чувствовал неодолимое желание ее обнять. Она призналась, что ей очень нравится со мной разговаривать. А вскорости уже жалела, что не может уехать со мной в Нью-Йорк.

— А почему бы и нет? — Я рассмеялся.

Автобус, пыхтя, въехал на Виноградный перевал, и мы начали спуск к раскинувшимся до самого горизонта огонькам. Не сговариваясь, мы взялись за руки, и так же молча было принято прекрасное, целомудренное решение: когда я сниму номер в лос-анджелесской гостинице, она останется там со мной. Всем существом я стремился к ней. Я зарылся головой в ее прекрасные волосы. Ее слабые узкие плечи сводили меня с ума, я крепко обнял ее. И она этого хотела.

— Я люблю любовь, — сказала она, закрыв глаза.

И я пообещал ей прекрасную любовь. Я так и пожирал ее взглядом. Истории наши были рассказаны, и мы погрузились в молчание, полное сладких предчувствий. Все оказалось на удивление просто. Так что пускай вам достаются хоть все раскрасавицы на свете — все Бетти, Мерилу, Риты, Камиллы и Инессы, — а я нашел свою девушку, потому что искал девушку именно с такой душой, и я ей об этом сказал. Она призналась, что заметила, как я наблюдал за ней на автобусной станции.

— Я еще подумала, что ты просто славный студентик.

— А я и есть студентик, — подтвердил я.

Автобус прибыл в Голливуд. На рассвете, сером и ненастном, похожем на тот рассвет в фильме «Странствия Салливана», когда Джоэл Маккри встретил в ресторанчике Веронику Лейк, она спала у меня на коленях. Я с жадностью глядел в окошко: оштукатуренные дома, пальмы и драйв-ины[6]— весь сумасшедший набор, обшарпанная обетованная земля, причудливый рай Америки. Мы вышли из автобуса на Мэйн-стрит, которая ничуть не отличалась от тех улиц, где вы выходите из автобуса в Канзас-Сити, Чикаго или Бостоне, — красный кирпич, грязь, мимо дрейфуют подозрительные тины, в безысходном рассвете скрипят трамваи, блудливый дух большого города.

И тут, сам не знаю почему, я вдруг потерял голову. Меня стала преследовать идиотская навязчивая идея: я решил, что Тереза, или Терри, — так ее звали — всего-навсего обыкновенная проституточка, которая работает в автобусах и вытягивает из парней денежки, договариваясь о таком свидании, как наше в Лос-Анджелесе, — сперва ведет своего молокососа завтракать в такое место, где уже ждет ее сутенер, а потом в какую-нибудь гостиницу, куда тот врывается с пистолетом или уж не знаю с чем. Во всем этом я ей так и не признался. Мы завтракали, а за нами наблюдал сутенер; я вообразил себе, что Терри с ним исподтишка переглядывается. Я устал и чувствовал себя чужим и потерянным в этом далеком гнусном месте. Кретинский страх лишил меня остатков разума и заставил поступить мелочно и недостойно.

— Ты знаешь этого парня? — спросил я.

— О каком парне ты говоришь, милый?

Я осекся. Она все делала неторопливо; еда отняла у нее много времени. Жевала она не спеша, уставившись в пространство, а доев, закурила, и все это время непрерывно болтала, я же сидел измочаленный, как призрак, и каждый ее жест вызывал у меня подозрение, я был уверен, что она умышленно тянет время. Я был просто-напросто болен. Когда мы, взявшись за руки, шли по улице, я взмок от пота. В первой же гостинице оказался свободный номер, и, прежде чем до меня это дошло, я уже запирал за собой дверь, а Терри сидела на кровати и снимала туфли. Я смиренно поцеловал ее. Лучше бы ей ни о чем не догадываться. Я знал: чтобы успокоить нервы, нам необходимо виски — особенно мне. Выбежав на улицу, я в спешке промчался кварталов десять и наконец увидел в газетном киоске выставленную на продажу пинту виски Из последних сил я побежал назад. Терри прихорашивалась в ванной. Я налил в стакан большую порцию на двоих, и мы стали по очереди отхлебывать виски. Ах как оно было приятно на вкус! И одно это с лихвой оправдывало все мои скорбные странствия. Я встал позади нее у зеркала, и прямо в ванной мы принялись танцевать. Я завел разговор о друзьях, которых оставил на Востоке.

— Вот бы тебе познакомиться с одной великолепной девушкой, ее зовут Дори. В ней добрых шесть футов росту, и вдобавок она рыжая. Если приедешь в Нью-Йорк, она поможет тебе найти работу.

— Это что еще за шестифутовая рыжая? — с подозрением спросила она. — Зачем ты мне о ней рассказываешь?

Ее бесхитростная душа не могла постичь, почему я так взбудоражен. Я оставил эту тему. Уже в ванной она начала пьянеть.

— Пойдем в койку, — твердил я.