ПРОФЕССОР П., заметная фигура в музыкальном мире, на протяжении многихлет был известным певцом, а затем преподавал музыку в консерватории. Именнотам, на занятиях, впервые стали проявляться некоторые его странности.Случалось, в класс входил ученик, а П. не узнавал его, точнее, не узнавалего лица. Стоило при этом ученику заговорить, как профессор тут же определялего по голосу. Такое случалось все чаще, приводя к замешательству, смятениюи испугу - а нередко и к ситуациям просто комическим. Дело в том, что П. нетолько все хуже различал лица, но и начинал видеть людей там, где их вовсене было: то искренне, как мистер Магу*, он принимал за ребенка и гладил поголове пожарный гидрант или счетчик на автостоянке, то обращался с * Персонаж американских мультфильмов и комиксов, появившийся в концесороковых - начале пятидесятых годов. 29 дружескими речами к резным мебельным ручкам, изрядно удивляясь затем ихответному молчанию. Вначале все, да и сам П., только посмеивались над этимичудачествами, считая их просто шутками. Не он ли всегда отличалсясвоеобразным чувством юмора и склонностью к парадоксам и проказамдзен-буддистского толка? Его музыкальные способности оставались на прежнейвысоте; он был здоров и чувствовал себя как никогда хорошо; промахи же егопредставлялись всем настолько незначительными и забавными, что их никто непринимал всерьез. Подозрение, что тут что-то не так, впервые возникло года через три, сразвитием диабета. Зная, что диабет дает осложнения на глаза, П. записалсяна консультацию к офтальмологу, который изучил его историю болезни итщательно обследовал зрение. 'С глазами все в порядке, - заключилспециалист, - но есть проблемы со зрительными отделами мозга. Моя помощь тутне нужна, но следует показаться невропатологу'. Так П. попал ко мне. В первые же минуты знакомства стало очевидно, что никаких признаковслабоумия в обычном смысле нет. Передо мной находился человек высокойкультуры и личного обаяния, с хорошо поставленной, беглой речью, своображением и чувством юмора. Я не мог понять, почему его направили в нашуклинику. И все же что-то было не так. Во время разговора он смотрел на меня,поворачивался ко мне, но при этом ощущалось некое несоответствие - трудносформулировать, в чем именно. Порой казалось, что он обращен ко мне ушами, ане глазами. Взгляд его, вместо того чтобы сосредоточиваться на мне -разглядывать и обычным образом 'ухватывать' видимое, неожиданно фиксировалсято на моем носу, то на правом ухе, то чуть пониже на подбородке и затемснова выше, на правом глазу. Возникало впечатление, что П. узнавал и дажеизучал мои отдельные черты, но не видел при этом целого лица, егоизменяющихся выражений, - не видел меня целиком. Не уверен, что я тогдаполностью отдавал себе в этом отчет, но чувствовалась некая дразнящаястранность, некий сбой в 30 нормальной координации взгляда и мимики. Он видел, он исследовал меня,и тем не менее... - Так что же вас беспокоит? - спросил я наконец. - Лично я ничего особенного не замечаю, - отвечал он с улыбкой, - нонекоторые считают, что у меня не все в порядке с глазами. - А вам как кажется? - Явных проблем вроде нет; правда, время от времени случаются ошибки... Тут я ненадолго вышел из кабинета, чтобы поговорить с его женой, акогда вернулся, П. тихо сидел у окна. При этом он не смотрел наружу, а,скорее, внимательно прислушивался. - Дорожное движение, - заметил он, - уличные шумы, далекие поезда - всеэто вместе образует своего рода симфонию, не правда ли? Знаете, у Онеггераесть такая вещь - 'Pacific 234'? Милейший человек, подумал я. Какие тут могут быть серьезные нарушения?Не разрешит ли он себя осмотреть? - Конечно, доктор Сакс. Я заглушил свою (и, возможно, его) озабоченность успокоительнойпроцедурой неврологического осмотра - мускульная сила, координация движений,рефлексы, тонус... И вот во время проверки рефлексов (слабые отклонения отнормы с левой стороны) случилась первая странность. Я снял ботинок с левойноги П. и поскреб ему ступню ключом - обычная, хоть с виду и шутливая,проверка рефлекса, - после чего извинился и стал собирать офтальмоскоп,предоставив профессору обуваться самому. К моему удивлению, через минуту онеще не закончил. - Нужна помощь? - спросил я его. - В чем? - удивился он. - Кому? - Вам. Надеть ботинок. - А-а, - сказал он, - я и забыл про него. - И себе под нос пробормотал:- Ботинок? Какой ботинок? Казалось, он был озадачен. - Ваш ботинок, - повторил я. - Наверно, вам все же стоит его надеть. 31 П. продолжал смотреть вниз, очень напряженно, но мимо цели. Наконецвзгляд его остановился на собственной ноге: - Вот мой ботинок, да? Может, я ослышался? Или он недосмотрел? - Глаза, - объяснил П. и дотронулся до ноги. - Вот мой ботинок? - Нет, - сказал я, - это не ботинок. Это нога. Ботинок - вот. - Ага! Я так и думал, что это нога. Шутник? Безумец? Слепец? Если это была одна из его странных ошибок, тос такими странностями мне встречаться еще не приходилось. Во избежание дальнейших недоразумений, я помог ему обуться. Сам П.казался невозмутимым и безучастным; возможно, все это его даже слегкаразвлекало. Я продолжил осмотр. Зрение было в норме: профессору не составляло трударазглядеть булавку на полу (правда, если она оказывалась слева от него, онне всегда ее замечал). Итак, видел П. нормально, но что именно? Я открыл номер журнала'National Geographiс' и попросил его описать несколько фотографий. Результат оказался очень любопытным. Взгляд профессора скакал поизображению, выхватывая мелкие подробности, отдельные черточки, - точно также, как при разглядывании моего лица. Его внимание привлекали повышеннаяяркость, цвет, форма, которые он и комментировал по ходу дела, однако ниразу ему не удалось ухватить всю сцену целиком. Он видел только детали,которые выделялись для него подобно пятнышкам на экране радара. Ни разу неотнесся он к изображению как к целостной картине - ни разу не разглядел его,так сказать, физиогномики. У него напрочь отсутствовало представление опейзаже и ландшафте. Я показал ему обложку с изображением сплошной поверхности дюн в пустынеСахара. - Что вы тут видите? 32 - Вижу реку, - ответил П. - Небольшую гостиницу с выходящей на водутеррасой. На террасе обедают люди. Там и сям - разноцветные зонтики отсолнца. Он смотрел (если это можно так назвать) сквозь обложку в пустоту,измышляя несуществующие подробности, словно само их отсутствие на фотографиивынуждало его воображать реку, террасу и зонтики. Вид у меня наверняка был ошеломленный, в то время как П., похоже,полагал, что хорошо справился с задачей. На лице его обозначилась легкаяулыбка. Решив, что осмотр закончен, профессор стал оглядываться в поискахшляпы. Он протянул руку, схватил свою жену за голову и... попыталсяприподнять ее, чтобы надеть на себя. Этот человек у меня на глазах принялжену за шляпу! Сама жена при этом осталась вполне спокойна, словно давнопривыкла к такого рода вещам. С точки зрения обычной неврологии (или нейропсихологии) все этопредставлялось совершенно необъяснимым. Во многих отношениях П. былсовершенно нормален, но в некоторых обнаруживалась катастрофа - абсолютная изагадочная. Каким образом мог он принимать жену за шляпу и при этомнормально функционировать в качестве преподавателя музыки? Все это нужно было обдумать, а затем обследовать П. еще раз - у негодома, в привычной обстановке. Через несколько дней я зашел к профессору П. и его жене в гости. Впортфеле у меня лежали ноты 'Любви поэта'* (я знал, что он любит Шумана), атакже набор всякой всячины для проверки восприятия. Миссис П. провела меня впросторную квартиру, напоминающую берлинские апартаменты конца XIX века.Великолепный старинный 'Безендорфер' торжественно стоял посреди комнаты, авокруг возвышались пюпитры, лежали инструменты и ноты... В квартире были,конечно, и книги, и картины, но царила музыка. П. вошел, слегка поклонился ис про- * 'Diechterliebe', классический цикл песен Шумана, датируемый 1840годом. 33 тянутой для пожатия рукой рассеянно направился к антикварным напольнымчасам; услышав мой голос, он скорректировал направление и пожал руку мне. Мыобменялись приветствиями и поговорили о текущих концертах. Затем я осторожноспросил, не споет ли он. - 'Diechterliebe'! - вскричал П. - Но я уже не могу читать ноты. Высыграете? - Попробую, - ответил я. На замечательном старинном рояле даже мой аккомпанемент звучалпристойно, и П. предстал перед нами как немолодой, но бесконечновыразительный Фишер-Дискау*, совмещавший безупречные голос и слух стончайшей музыкальной проницательностью. Стало ясно, что наша консерваторияпользуется его услугами отнюдь не из благотворительности. Височные доли П., без сомнения, были в порядке: отделы коры его мозга,ведающие музыкальными способностями, работали безупречно. Теперь следоваловыяснить, что происходит в теменных и затылочных долях, в особенности в техзонах, где обрабатывается зрительная информация. В моем наборе дляневрологического тестирования имелись правильные многогранники, и я решилначать с них. - Что это? - спросил я П., вынимая первый. - Куб, конечно. - А это? - я протянул ему второй. Он попросил разрешения осмотреть его поближе - и быстро справился сзадачей: - Это, естественно, додекаэдр. Да и на остальные не стоит тратитьвремени - я узнаю и икосаэдр. Геометрические формы не представляли для него никаких проблем. А какнасчет лиц? Я достал колоду карт, но и карты он тоже легко распознавал,включая валетов, дам, королей и джокеров. Правда, карты - всего лишьстилизованные изображения, и невозможно было определить, видит ли он лицаили только узоры. Тогда я решил показать * Дитрих Фишер-Дискау (р. 1925) - известный оперный певец. 34 ему сборник карикатур, который лежал у меня в портфеле. И тут П. восновном справился хорошо. Выделяя ключевую деталь - сигару Черчилля, носШнозеля*, он немедленно угадывал лицо. Но опять же, карикатура формальна исхематична; следовало посмотреть, как он совладает с конкретными,реалистически представленными лицами. Я включил телевизор, убрал звук и нашел на одном из каналов раннийфильм с Бетти Дэвис. Шла любовная сцена. П. не узнал актрису, - впрочем, онмог просто не знать о ее существовании. Поражало другое: он совершенно неразличал меняющихся выражений лиц - ни самой Бетти Дэвис, ни ее партнера, -несмотря на то, что в ходе одной бурной сцены они продемонстрировали целуюгамму чувств: от знойного томления, через перипетии страсти, удивления,отвращения и гнева, к тающему в объятьях примирению. П. не уловил ничего. Онсовершенно не понимал, что происходит и кто есть кто, не мог определить дажепол персонажей. Его комментарии по ходу сцены звучали решительнопо-марсиански. А не связаны ли трудности профессора, подумал я, с нереальностьюцеллулоидной голливудской вселенной? Возможно, он лучше справится с лицами,которые составляют часть его собственной жизни. На стенах квартиры виселифотографии - родственников, коллег, учеников и его самого. Я собрал снимки встопку и, предчувствуя неудачу, стал ему показывать. То, что можно былосчесть шуткой или курьезом в отношении фильма, в реальной жизни обернулосьтрагедией. В общем и целом П. не узнал никого - ни членов семьи, ниучеников, ни коллег, ни даже себя самого. Исключение составил Эйнштейн,которого профессор опознал по усам и прическе. Подобное же произошло и спарой других людей. - Ага, это Пол! - заявил П., взглянув на фотографию брата. - Квадратнаячелюсть, большие зубы - я узнал бы его где угодно! * Прозвище носатого американского джазиста и комика Джимми Дюранте(1893-1980). 35 Но Пола ли он узнал - или же одну-две его черточки, на основаниикоторых догадался, кто перед ним? Если особые приметы отсутствовали, П. совершенно терялся. При этомпроблема была связана не просто с познавательной активностью, с гнозисом, нос общей установкой. Даже лица родных и близких П. рассматривал так, словноэто были абстрактные головоломки или тесты, - в акте взгляда не возникалоникакого личного отношения, не происходило акта узревания. Вокруг него небыло ни единого знакомого лица - ни одно из них он не воспринимал как 'Ты',и все они виделись ему как группы разрозненных черт, как 'Это'. Такимобразом, имел место формальный, но не личностный гнозис. Отсюда жепроистекало слепое безразличие П. к выражениям лиц. Для нас, нормальныхлюдей, лицо есть проступающая наружу человеческая личность, персона *. В этомсмысле П. не видел человека - ни лица, ни личности за ним. По дороге к П. я зашел в цветочный магазин и купил себе в петлицуроскошную красную розу. Теперь я вынул ее и протянул ему. Он взял розу, какберет образцы ботаник или морфолог, а не как человек, которому подаютцветок. - Примерно шесть дюймов длиной, - прокомментировал он. - Изогнутаякрасная форма с зеленым линейным придатком. - Верно, - сказал я ободряюще, - и как вы думаете, что это? - Трудно сказать... - П. выглядел озадаченным. - Тут нет простыхсимметрий, как у правильных многогранников, хотя, возможно, симметрия этогообъекта - более высокого уровня... Это может быть растением или цветком. - Может быть? - осведомился я. - Может быть, - подтвердил он. - А вы понюхайте, - предложил я, и это опять его озадачило, как если быя попросил его понюхать симметрию высокого уровня. * Романский корень person, означающий личность, ведет своепроисхождение от латинского persona (лицо). 36 Из вежливости он все же решился последовать моему совету, поднес объектк носу - и словно ожил. - Великолепно! - воскликнул он. - Ранняя роза. Божественный аромат!.. -И стал напевать 'Die Rose, die Lillie...' Реальность, подумал я, доступна не только зрению, но и нюху... Я решил провести еще один, последний эксперимент. Была ранняя весна,погода стояла холодная, и я пришел в пальто и перчатках, скинув их при входена диван. Взяв одну из перчаток, я показал ее П. - Что это? - Позвольте взглянуть, - попросил П. и, взяв перчатку, стал изучать еетаким же образом, как раньше геометрические фигуры. - Непрерывная, свернутая на себя поверхность, - заявил он наконец. - Ивроде бы тут имеется, - он поколебался, - пять... ну, словом... кармашков. - Так, - подтвердил я. - Вы дали описание. А теперь скажите, что же этотакое. - Что-то вроде мешочка... - Правильно, - сказал я, - и что же туда кладут? - Кладут все, что влезает! - рассмеялся П. - Есть множество вариантов.Это может быть, например, кошелек для мелочи, для монет пяти разныхразмеров. Не исключено также... Я прервал этот бред: - И что, не узнаете? А вам не кажется, что туда может поместитьсякакая-нибудь часть вашего тела? Лицо его не озарилось ни малейшей искрой узнавания*. Никакой ребенок не смог бы усмотреть и описать 'непрерывную, свернутуюна себя поверхность', но даже младенец немедленно признал бы в ней знакомый,подходящий к руке предмет. П. же не признал - он не разглядел в перчаткеничего знакомого. Визуально профес- * Позже он случайно надел ее и воскликнул: 'Боже мой, да это жеперчатка!' Это напомнило мне о пациенте Курта Голдштейна по имени Ланути,который узнавал объекты, только пытаясь использовать их в действии. (Прим.автора) 37 сор блуждал среди безжизненных абстракций. Для него не существовалозримого мира - в том же смысле, в каком у него не было зримого 'Я'. Он могговорить о вещах, но не видел их в лицо. Хьюлингс Джексон, обсуждаяпациентов с афазией и поражениями левого полушария мозга, говорит, что у нихутрачена способность к 'абстрактному' и 'пропозициональному' мышлению, исравнивает их с собаками (точнее, он сравнивает собак с афатиками). В случаеП. произошло обратное: он функционировал в точности как вычислительнаямашина. И дело не только в том, что, подобно компьютеру, он оставалсяглубоко безразличен к зримому миру, - нет, он и мыслил мир как компьютер,опираясь на ключевые детали и схематические отношения. Он могидентифицировать схему, как при составлении фоторобота, но совершенно неухватывал стоящей за ней реальности. Однако обследование было еще не закончено. Все проведенные тесты поканичего не рассказали мне о внутренней картине мира П. Нужно было проверить,затронуты ли его зрительная память и воображение. Я попросил профессоравообразить, что он подходит к одной из наших площадей с севера. Он долженбыл мысленно пересечь ее и рассказать мне, мимо каких зданий проходит. П.перечислил здания с правой стороны, но не упомянул ни одного с левой. Тогдая попросил его представить, что он выходит на эту же площадь с юга. Он опятьперечислил только здания, которые находились справа, хотя минуту назадименно их пропустил. А вот здания, которые он только что 'видел', сейчасупомянуты не были. Становилось понятно, что проблемы левосторонности,дефициты зрительного поля носили в его случае и внешний, и внутреннийхарактер, отсекая не только часть воспринимаемого мира, но и половинузрительной памяти. А как обстояли дела на более высоком уровне внутренней визуализации? Вспомнив, с какой почти галлюцинаторной яркостью видит Толстой своихперсонажей, я стал расспрашивать П. об 'Анне Карениной'. Он легко 38 восстанавливал события романа, хорошо справлялся с сюжетом, нополностью пропускал внешние характеристики и описания. Он помнил словаперсонажей, но не их лица. Обладая редкой памятью, он по моей просьбе могпочти дословно цитировать описательные фрагменты, однако было ясно, что онилишены для него всякого содержания, какой бы то ни было чувственной,образной и эмоциональной реальности. Его агнозия, судя по всему, была такжеи внутренней*. Заметим, что все вышеупомянутое касалось только определенных типоввизуализации. Способность представлять лица и описательно-драматическиеэпизоды была глубоко нарушена, почти отсутствовала, но при этом способностьк визуализации схем сохранилась и, возможно, даже усилилась. Когда, кпримеру, я предложил П. сыграть в шахматы вслепую, он без труда представил вуме доску и ходы и легко меня разгромил. Лурия писал о Засецком**, что тот полностью разучился играть в игры, носохранил способность живого - эмоционального - воображения. Засецкий и П.жили, конечно, в мирах-антиподах, однако самое печальное различие между нимив том, что, по словам Лурии, Засецкий 'боролся за возвращение утраченныхспособностей с неукротимым упорством обреченного', тогда как П. ни за что не * Меня часто одолевали сомнения в отношении визуальных описаний ЭленКеллер (см. примечания к главе 5). Не были ли они, при всей ихвыразительности, так же пусты? Или же, переводя образы из доступной ейосязательной области в зрительную либо (что было бы уж совсем необычно)найдя способы перехода от вербального и метафорического к чувственному изрительному, она на самом деле достигла способности переживать зрительныеобразы, несмотря на то, что ее зрительная кора никогда не получала прямыхсигналов от глаз? Однако в случае профессора П. именно кора была повреждена- а ведь она является необходимой органической основой любых визуальныхобразов. Характерно, что ему больше не снились сны 'в картинках' - смысл снавозникал и существовал невизуально. (Прим. автора) ** Засецкий, герой документальной книги А. Р. Лурии 'Потерянный ивозвращенный мир (история одного ранения)' (1971). В результатечерепно-мозговой травмы, полученной во время Великой Отечественной войны,потерял некоторые функции памяти. 39 боролся: он не понимал, что именно утратил, и вообще не осознавалутраты. И тут встает вопрос: чья участь трагичнее, кто более обречен -знавший или не знавший?.. Наконец обследование закончилось, и миссис П. пригласила нас к столу,где все уже было накрыто для кофе и красовался аппетитнейший набор маленькихпирожных. Вполголоса что-то напевая, П. жадно на них набросился. Незадумываясь, быстро, плавно, мелодично, он пододвигал к себе тарелки иблюда, подхватывал одно, другое - все в полноводном журчащем потоке, вовкусной песне еды, - как вдруг внезапно поток этот был прерван громким,настойчивым стуком в дверь. Испуганно отшатнувшись от еды, на полном ходуостановленный чуждым вторжением, П. замер за столом с недоумевающим,слепо-безучастным выражением на лице. Он смотрел, но больше не видел стола,не видел приготовленных для него пирожных... Прерывая паузу, жена профессорастала разливать кофе; ароматный запах пощекотал ему ноздри и вернул креальности. Мелодия застолья зазвучала опять... Как даются ему повседневные действия? - думал я. Что происходит, когдаон одевается, идет в туалет, принимает ванну? Я прошел за его женой в кухню и спросил, каким образом ее мужу удается,к примеру, одеться. - Это как с едой, - объяснила она. - Я кладу его вещи на одни и те жеместа, и он, напевая, без труда одевается. Он все делает напевая. Но еслиего прервать, он теряет нить и замирает - не узнает одежды, не узнает дажесобственного тела. Вот почему он все время поет. У него есть песня для еды,для одевания, для ванны - для всего. Он совершенно беспомощен, пока несочинит песню. Во время разговора мое внимание привлекли висевшие на стенах картины. - Да, - сказала миссис П., - у него талант не только к пению, но и кживописи. Консерватория каждый год устраивает его выставки. Картины оказались развешены в хронологическом порядке, и я слюбопытством стал их разглядывать. Все 40 ранние работы П. были реалистичны и натуралистичны, живо передавалинастроение и атмосферу, отличаясь при этом тонкой проработкой узнаваемых,конкретных деталей. Позже, с годами, из них стали постепенно уходитьжизненность и конкретность, а взамен появились абстрактные и дажегеометрические и кубистические мотивы. Наконец, в последних работах,казалось, исчезал всякий смысл, и оставались лишь хаотические линии и пятна. Я поделился своими наблюдениями с миссис П. - Ах, вы, врачи - ужасные обыватели! - воскликнула она в ответ. -Неужели вы не видите художественного развития в том, как он постепенноотказывается от реализма ранних лет и переходит к абстракции? Нет, тут совсем другое, подумал я (но не стал убеждать в этом беднуюмиссис П.): профессор действительно перешел от реализма к абстракции, однакоразвитие это осуществлялось не самим художником, а его патологией идвигалось в сторону глубокой зрительной агнозии, при которой разрушаются всеспособности к образному представлению и уходит переживание конкретной,чувственной реальности. Находившееся передо мной собрание картинскладывалось в трагический анамнез болезни и в этом качестве было фактомневрологии, а не искусства. И все же, думал я, не права ли она хотя бы отчасти? Между силамипатологии и творчества происходит борьба, но, как ни странно, возможно итайное согласие. Похоже, примерно до середины кубистического периода П.патологическое и творческое начала развивались параллельно, и ихвзаимодействие порождало оригинальную форму. Вполне вероятно, что, теряя вконкретном, он приобретал в абстрактном, лучше чувствуя структурные элементылинии, границы, контура и развивая в себе некую сходную с дарованием Пикассоспособность видеть и воспроизводить абстрактную организацию, заложенную вконкретном, но скрытую от 'нормального' глаза... Впрочем, боюсь, в последнихего картинах остались лишь хаос и агнозия. Мы вернулись в большую музыкальную гостиную с 'Безендорфером', где П.,напевая, доедал последнее пирожное. 41 - Что ж, доктор Сакс, - сказал он мне, - вижу, вы нашли во мнеинтересного пациента. Скажите, что со мной не так? Я готов выслушать ваширекомендации. - Не буду говорить о том, что не так, - ответил я, - зато скажу, чтотак. Вы замечательный музыкант, и музыка - ваша жизнь. Музыка всегда была вцентре вашего существования - постарайтесь, чтобы впредь она заполнила егоцеликом. Все это случилось четыре года назад, и с тех пор я профессора П. невидел. Но часто думал о нем - человеке, который утратил визуальность, однакосохранил обостренную музыкальность. Похоже, музыка полностью заняла у негоместо образа. Лишенный 'образа тела', П. умел слышать его музыку. Оттого-тоон так легко и свободно двигался - и оторопело замирал, когда музыкапрерывалась, и вместе с ней 'прерывался' внешний мир...* В книге 'Мир как воля и представление' Шопенгауэр говорит о музыке како 'чистой воле'. Думаю, философа глубоко поразила бы история человека,который утратил мир как представление, но сохранил его как музыкальную волю,- сохранил, добавим, до конца жизни, ибо, несмотря на постепеннопрогрессирующую болезнь (массивную опухоль или дегенеративный процесс взрительных отделах головного мозга), П. жил этой волей, продолжалпреподавать и служить музыке до самых последних дней.
