МАРТИН А., 61 года, поступил в наш Приют в 1983-м, когда у негоразвился тяжелый паркинсонизм, лишивший его возможности жить самостоятельно.В детстве он перенес острый менингит, едва не окончившийся смертельнымисходом, и всю жизнь страдал от его последствий - умственной недоразвитости,импульсивности, судорожных припадков, а также спастичности одной сторонытела. Не получив почти никакого образования, он обладал обширнымимузыкальными познаниями - его отец был знаменитым певцом в нью-йоркскойМетрополитен Опера. Пока родители не умерли, сын жил у них, а после - один,подрабатывая то курьером, то портье, то помощником повара в закусочных. Но,куда бы он ни устроился, рано или поздно его отовсюду выгоняли из-замедлительности, рассеянности и общей непригодности к работе. Это тусклоесуществование вряд ли можно было бы назвать полноценной жизнью, не 239 обладай Мартин редкими музыкальными способностями, приносившими радостьи ему самому, и окружающим. Его память на музыку была уникальна. 'Я помню две с лишним тысячиопер', - обмолвился он как-то в разговоре со мной. В это трудно былоповерить: Мартин не владел нотной грамотой, и ему приходилось полагатьсятолько на слух; он запоминал отдельные арии и целые оперы с одногопрослушивания. Голос его, к сожалению, не соответствовал исключительноразвитому слуху - все ноты он брал правильно, но звучали они грубовато,возможно, из-за спазмов, влиявших на работу голосового аппарата. Менингит и поражения мозга пощадили врожденные музыкальные способностиМартина - но каковы они были изначально? Стал бы он новым Карузо, если бы неболезнь? Или же его таланты были своего рода неврологической компенсацией заумственную ограниченность и мозговые расстройства? Этого мы никогда неузнаем. В одном сомневаться не приходится: Мартин унаследовал от отца нетолько музыкальные способности, но и огромную любовь к музыке. Сказалась ихдолгая совместная жизнь и, судя по всему, особое отношение родителя кумственно отсталому ребенку. Неуклюжий и медлительный, Мартин был нежнолюбим отцом и отвечал ему такой же горячей привязанностью; эта близостьскреплялась их общей преданностью музыке. Мартина тяготила невозможность пойти по стопам отца и стать опернымпевцом, но он утешался тем, на что был способен. Его поразительная памятьпростиралась далеко за пределы музыкального текста и хранила все подробностиисполнения. С ним консультировались многие музыканты, в том числе настоящиезнаменитости, и он пользовался скромной славой 'ходячей энциклопедии'.Известно было, что он помнит не только музыку двух тысяч опер, но и всехисполнителей в бесчисленных представлениях, все подробности декораций,мизансцен, костюмов и оформления (он мог также похвастаться исчерпывающимзнанием Нью-Йорка, наизусть помня все дома, улицы и маршруты метро иавтобусов). 240 Итак, Мартин был настоящим фанатиком оперы, а также чем-то вроде'ученого идиота' (idiot savant). Он испытывал детское удовольствие,демонстрируя окружающим трюки памяти, - удовольствие, характерное для всехподобных вундеркиндов и 'гениев'. И все же главную радость и смысл жизнисоставляло для него не это, а личное участие в исполнении музыки. Мартин пелв церковных хорах (хоть и сетовал часто, что сольные партии из-за спазмовему недоступны). Особую радость приносило ему участие в больших праздниках:на Пасху и Рождество в Нью-Йорке исполнялись 'Страсти по Иоанну', 'Страстипо Матфею', 'Рождественская оратория' и 'Мессия'. С самого раннего детстваМартин пел во всех больших городских церквях и соборах. Пел он и вМетрополитен Опера, сначала в старом здании, а затем и в центре Линкольна,оставаясь незаметным участником огромных хоров в операх Вагнера и Верди. Уносясь ввысь со звуками этих произведений, будь то большие оратории истрасти или же скромные распевы и хоралы в маленьких церквях, Мартин забывалтоску и тяжесть своей искалеченной жизни. Музыка открывала перед нимбесконечные просторы мироздания, и, лишь отдаваясь ей, он по-настоящемуощущал себя человеком, законным детищем Творца. Что же составляло его внутреннюю жизнь? Об окружающем мире, по крайнеймере на практическом уровне, Мартин знал очень немного и почти им неинтересовался. Прослушав с голоса страницу энциклопедии или газеты, увидевкарту Азии или схему нью-йоркского метро, он мгновенно фиксировал все это всвоей эйдетической памяти*, но не вступал в личные отношения с запоминаемымматериалом. Записи в огромном архиве его сознания не имели никакойцентральной системы и * Эйдетическая память - способность человека фиксировать наблюдаемыесобытия в виде, напоминающем высококачественную видеозапись, хранить такиедетальные воспоминания длительное время и воспроизводить по желанию. Обычноугасает в дошкольном возрасте, заменяясь словесно-логической памятью. 241 не соотносились ни с ним самим, ни вообще ни с чем в качестве живогоцентра*. Память Мартина была почти никак не окрашена эмоционально - вовсяком случае, не больше, чем схема нью-йоркского метро; отдельныевоспоминания ни с чем не связывались, не обобщались и никуда не вели. Такаяорганизация прошлого наводила на мысли об экспонате кунсткамеры, об игреприроды - в ней отсутствовала всякая цельность и чувство, какое бы то нибыло отношение к жизни и характеру ее носителя. Колоссальные хранилищафактов не образовывали у Мартина единого мира и казались порождениемфизиологии, чем-то вроде банка информации, а не частью живого человеческого'Я'. И все же среди этого апофеоза физиологии имелось одно поразительноеисключение, некий волшебный, освященный личным светом подвиг памяти. Мартинпомнил наизусть знаменитый 'Словарь музыки и музыкантов' издательства'Гроув-пресс' - гигантский девятитомник, опубликованный в 1954 году; он вбуквальном смысле был ходячей энциклопедией. Случилось это так. В какой-то момент состарившийся отец Мартина началболеть и не мог уже как прежде постоянно петь в опере. Большую часть временион проводил дома, слушая одну за другой пластинки из своей необъятнойколлекции записей вокального репертуара. В обществе тридцатилетнего сына -единственного теперь слушателя и самого близкого ему человека - онпросматривал партитуры и исполнял все свои старые партии, а также читалвслух музыкальный словарь. Том за томом все шесть тысяч страниц огромнойкниги оживали под звуки отцовского голоса и неизгладимо впечатывались вбесконечно цепкую память неграмотного сына. И всю последующую жизнь в любойцитате из словаря Мартин неизменно слышал голос отца - каждое слово, каждыйфакт были для него проникнуты чувством. * Здесь я отсылаю читателя к работам Ричарда Вольгейма (см.библиографию к главе 23). (Прим. автора) 242 Подобные чудеса запоминания, особенно если их эксплуатировать'профессионально', часто полностью подавляют личность человека или жевступают с ней в конфликт и сдерживают ее развитие. Там, где нет глубины иэмоциональной окраски, такая память не несет в себе ни страдания, ни боли иможет стать средством ухода от реальности. Именно это, судя по всему,произошло с мнемонистом Лурии, о чем автор с горечью рассказывает впоследней главе 'Книги о большой памяти'. Та же судьба ожидала в какой-томере и Мартина, Хосе и близнецов. И все же каждому из них память служила нетолько для механических трюков, но и для доступа к реальности и далее, к'сверхреальности', - все они обладали редким, исключительно напряженным,мистическим ощущением мира... Но оставим ненадолго чудеса памяти и зададимся вопросом: что за человекбыл Мартин? Тут придется признать, что мир его - ничтожный, маленький итемный во многих отношениях мирок - был типичным внутренним миром умственнонеполноценного человека. В детстве его презирали и травили, в более зреломвозрасте его ждала бесконечная череда подсобных работ; едва ли хоть раз вжизни почувствовал он себя по-настоящему ребенком или взрослым мужчиной. Он был инфантилен, часто злопамятен, склонен к вспышкам гнева ираздражения - в этих случаях часто кричал и ругался совсем по-детски. 'Я втебя грязью залеплю', - завопил он однажды кому-то в моем присутствии. Могон и плюнуть, и ударить. Шмыгающий нос, неряшество, рукав вместо носовогоплатка - Мартин выглядел и, похоже, чувствовал себя как маленький грязныйсопливец. Эти детские черты в сочетании с раздражающим высокомерием гения памятиотталкивали от него окружающих. Другие обитатели Приюта вскоре сталиизбегать его общества. Оставшись один, Мартин с каждым днем, с каждойнеделей деградировал. Надвигался кризис, и мы не знали, что предпринять.Сначала мы решили, что проблема связана с трудностями адаптации, - отказ отнезависимого существования и переселение в дом престаре- 243 лых мало кому дается легко, - но одна из сестер-монахинь объяснила, чтодело не в этом. 'Что-то гложет его, - сказала она, - какой-то внутреннийголод, который ему никак не утолить. Если мы не поможем, он пропадет'. Вянваре я встретился с Мартином опять - и увидел совсем другого человека. Онуже не форсил и не заносился, как раньше. Видно было, что ему приходитсятуго: он страдал физически и духовно. - В чем дело? - спросил я. - Что не так? - Мне нужно петь, - хрипло ответил он. - Я не могу без пения. И дело нетолько в музыке - дело в том, что без нее я не могу молиться. - И, внезапновспомнив, добавил: - Музыка для Баха была механизмом веры; 'Словарь', статьяо Бахе, страница триста четыре... Продолжал он уже другим, более задумчивым тоном: - Не было воскресенья, чтобы я не пел в хоре. В первый раз отец отвелменя в церковь, когда я только-только начал ходить, и даже в пятьдесятпятом, когда он умер, я не перестал петь. Мне надо в церковь, - повторил онс каким-то яростным чувством, - иначе я умру. - И вы непременно туда пойдете, - отозвался я. - Мы просто не знали,чего вам не хватало. Церковь находилась недалеко от Приюта, и Мартина встретили там оченьтепло - не просто как верного прихожанина и участника хора, но как егоинтеллектуальный центр; эту роль до Мартина выполнял его отец. После возвращения в церковь дела пошли совсем по-другому. Мартин нашелсвое место, и это благотворно сказалось на его внутреннем состоянии. Он пел,и по воскресеньям музыка Баха становилась его молитвой. Кроме того, егосогревало уважение окружающих - он пользовался заслуженным авторитетом средиостальных хористов. - Видите ли, - не хвастаясь, а спокойно констатируя факт, сказал он мнеоднажды, - они знают, что я помню всю литургическую и хоровую музыку Баха. Япомню все его церковные кантаты (согласно 'Словарю', их двести две), а такжепо каким воскресеньям и праздникам нужно петь каждую. Кроме нас, в епархиинет настоящего оркестра 244 и хора, и мы - единственная церковь, где регулярно исполняются всевокальные произведения Баха. Каждое воскресенье мы поем новую кантату, а наПасху выбрали 'Страсти по Матфею'! Мне всегда казалось любопытным и трогательным, что умственнонеполноценный Мартин так страстно любит Баха. Ведь Бах обращается к разумучеловека, а Мартин - слабоумный. Как это возможно? Ответ на свой вопрос яполучил лишь позже, когда начал регулярно приносить ему кассеты с записямикантат (как-то мы даже вместе прослушали 'Магнификат'). Наблюдая за Мартиномв эти минуты, я отчетливо понял, что как бы ни был он умственно ограничен,его музыкального интеллекта вполне хватало, чтобы оценить техническоесовершенство Баха. Но главное было даже не в технике и интеллекте. Бахоживал для Мартина, и сам Мартин жил в Бахе. Этот странный человек действительно обладал гипертрофированнымимузыкальными способностями, но они становились насмешкой природы, цирковымтрюком лишь вне рамок его личности, вырванные из естественного контекста.Вместе с отцом Мартин всегда стремился приблизиться к духу музыки, особеннорелигиозной музыки, и голос, этот божественный инструмент, сотворенный ипредназначенный для пения, сливал их души в ликующем и хвалебном гимне. Вернувшись в церковь и снова начав петь, Мартин стал другим человеком -возвратился к себе и нашел доступ к реальности. Темные призраки его личности- болезненный идиот, сопливый озлобленный мальчишка - ушли; исчез ираздражавший всех безличный вундеркинд-автомат. На их месте возник достойныйи уверенный в себе человек, пользующийся уважением других обитателей Приюта. Но настоящим чудом был сам Мартин, когда он пел или слушал музыку свосторженным напряжением, поистине как 'собранный воедино, внимающий бытиючеловек' *. Он напоминал тогда Ребекку на сцене, Хосе над ли- * Цитата из стихотворного цикла английского поэта Д. Г. Лоуренса'Фиалки'; в этой фразе автор дает определение человеческой мысли. 245 стом бумаги, близнецов в их странном числовом союзе... Происходящее сним в такие моменты можно описать очень просто: он преображался - болезнь инеполноценность исчезали, и на их месте оставались только жизнь и душа,только гармония и здоровье.
