ОСНОВНЫЕ МОТИВЫ ЛИРИКИ К. Д. БАЛЬМОНТА 8 страница

Библейские мотивы в творчестве Маяковского - специальная тема, глубоко раскрытая Дм. Скляровым в книге-справочнике для учащихся. Автор главы подчеркнул, что Маяковский дал свой "вариант истолкования евангельских идеалов, выделяя... земную, человеческую сторону личности", которая к тому же предстает в "ореоле неизбежных историко-литературных ассоциаций"

"Послушайте, господин бог!- фамильярно, без должного пиетета обращается герой Маяковского к всевышнему и со свойственным ему сарказмом предлагает устроить карусель "на дереве изучения добра и зла", расставить вина по столу, отчего хмурому Петру Апостолу захотелось бы "пройтись в ки-ка-пу", рай снова заселить Евочками (в этом ему готов помочь ерничающий герой). Не находя отклика у Бога, герой разражается очередной филиппикой. Но не этот эпатаж главная причина богохульства поэта. За всем этим стоит кровавая трагедия войны. Как часто человечество повторяло: если есть Бог, он не может допустить такое. Вот и лирическому герою поэмы бог предстает не всесильным, а маленьким, беспомощным, которого можно прирезать обычным сапожным ножиком: "Я думал - ты всесильный божище, а ты недоучка, крохотный божик..." Отсюда и бунт против всей небесной братии.

Маяковский отвергает "старую жизнь": "Долой вашу любовь!", "Долой ваше искусство!", "Долой ваш строй!", "Долой вашу религию". Эти четыре крика "Долой!" помогают осмыслить идейное значение поэмы. Но в реальном движении образов все четыре крика "Долой!" кричат об одном: всей своей поэмой Маяковский добирался до главного, существенного зла, раздражаясь общими бедствиями и всеми несчастиями героя поэмы. Поэт соединяет личные переживания лирического героя с переживаниями всей страны. Могучий голос поэта, выступающего от имени многих, масштаб обобщений, истинность и сила чувства рождают у Маяковского высокий стиль, торжественную интонацию. Поэма с ее прямым обращением к угнетенным и обездоленным, с ее утвержлениями великой миссии поэта - апостола, с ее принципиальным противопоставлением живой разговорной речи "красивости" и выхолощенности языка декадентской литературы объективно наследовала и по-своему развивала революционно - демократические традиции, отвергнутые поэтами декаденса. Поэма "Облако в штанах" - это замечательная поэма, написанная человеком, искренне верящим в идею революции, в прекрасное светлое будущее, в неизбежность счастья. Именно эта искренность и является, на взгляд литературоведов, причиной того, что даже сейчас, когда общество перестраивается, жизнь меняется, поэта В. Маяковского остается прекрасным образцом художественного слова, отражая осмысление старой жизни и переход к новой.

 

45. Л. Андреев. «Рассказ о семи повешенных».

отвлечение от резко выраженной индивидуальности, тяготение к максимально большей степени обобщенности в изображении человеческих судеб. Это выражается в специфике называния героев, когда не важно даже имя персонажа («тот, другой», «старичок» и т.д.), а если оно есть, то из ряда самых ходячих, индивидуально не выразительных – Петров, Иван Иванович, Сергей Петрович, просто Человек в пьесе «Жизнь Человека».

 

психология героя, взятая в предельно натянутом, напряженном, взвинченном состоянии и выражении – в крике, на грани исступления, истерики, безумия.

 

включение в повествование нервных, кричащих, резко экспрессивных средств выразительности. В нарисованных им картинах для Андреева важна не столько точность предметного изображения, не правдоподобие психологических деталей, сколько нагнетаемая сгущенноэмоциональная атмосфера, которая идет от героя, от его состояния крайнего неравновесия, «шока», но захватывает и подчиняет себе также и автора, повествователя.

 

«Рассказ о семи повешенных» (1908)

исследование состояния человека перед казнью, перед насильственной смертью, день и час которой точно известен, надежда исключена.

 

Семь портретов, семь человеческих индивидуальностей в момент чрезвычайного испытания – так построено произведение.

 

Разные типы отношения к смерти: полнейшая беспомощность перед смертным страхом неразвитого, вялого сознания, почти не способного вместить в себя происходящее (случайный убийца Янсон), бессилие физической, инстинктивной смелости бунтующего «разбойника» Цыганка, хотя и наделенного искрой благородства (отказ стать палачом), мучительное раздвоение сознания, вместившего сразу и жизнь и смерть (Сергей Головин), холодное спокойствие усталости от жизни, от затаенного презрения к людям (Вернер вначале), привычное умение жить заботами о других, о товарищах, растворенность в них, материнское начало, способное от смерти отрешиться (Таня Ковальчук), романтическое подвижничество, готовность пострадать, жертвенность самозабвенной веры в молодое человечество (Муся и Вернер после перелома).

 

Мотив безумия окружающего мира, его бездушной механичности и кукольности.- подчеркивает мотивами деловитости, аккуратности, старательности, вежливости, любви к порядку тех, чьими руками совершается насилие над человеком. В сцене казни возникают детали: рука, любезно протянутая к смертнику с портсигаром, забота о расчищенной от снега дорожке к виселице, вежливая просьба к казнимым построиться парами и поторопиться.

 

Своеобразным ответом на обвинения Андреева в «реакционности» стал «Рассказ о семи повешенных». Непосредственным стимулом к его созданию явился протест против смертных казней, с помощью которых правительство в эти годы пыталось остановить инерцию революционного террористического движения. Но социальная актуализированность фабулы не помешала Андрееву создать «вневременную» по своей сути, уникальную хронику душевной жизни в «пограничной ситуации» семи ожидающих казни персонажей, чрезвычайно разных по своему жизненному статусу и интеллектуально-эмоциональной конституции. Постижение их внутреннего мира здесь достаточно далеко отходит от традиционных «дневников мысли и чувств», хотя писатель и опирается на приемы классического психологизма (прежде всего Толстого и Достоевского). Наряду с ними в рассказе даны новаторские для литературы того времени измерения душевного состояния: это и при-родно-биологические (на грани с животностью) импульсы (особенно в поведении двух уголовных преступников «из народа», Янсона и Цыганка, а также революционера Василия Каширина), и погружение в глубины подсознания (практически всех персонажей), и выход на «сверхсознательные», медитативно-мистические высоты духа (таково просветленное виденье революционером Вернером жизни и смерти — «двух сверкающих, глубоких прекрасных морей», сливающихся «в один безграничный широкий простор»). Он и трое его других товарищей (Сергей Головин, Таня Ковальчук, Муся) каждый по-своему «попирает смерть», и потому рассказ, получив множественное толкование критики, в целом не воспринимался как безнадежно-пессимистическое повествование (здесь можно отметить неадекватную, но знаменательную интерпретацию его в неохристианском ключе Д. Мережковским в его едва ли не единственной статье, где позитивно оценивалось андреевское произведение1).

Повесть «Мои записки» наполняет антипозитивистский пафос, который направлен одновременно и на расхожие среди интеллигентской среды штампы мещанского «приятия мира», и на изощренные философские построения неопозитивистов (включая философов марксистской ориентации)2. «Мои записки» — повесть о человеке, полюбившем свою тюрьму, оказывается чрезвычайно емкой художественной философемой: «Парадокс повести "Мои записки" состоит в том, что герой ее — рассказчик, "гений приспособляемости", мыслитель-рационалист — путем логических спекуляций создает философию "приятия жизни", и реализация этой философии шаг за шагом ведет его к постепенному вытравливанию в себе личности»1. Помимо всего прочего, она оказывается еще и прообразом будущих романов-антиутопий, а ее герой — апологет прекрасной на закате солнца тюремной решетки — является ранним предтечей героя-математика из романа «Мы» Е. Замятина, человека-«нумера» с ампутированными фантазией и стремлением к свободе. У Андреева будущий «прекрасный новый мир» тоталитаризма пока еще не протянулся за пределы тюрьмы, но философы, оправдывающие благостность и целесообразность всеобщей «пронумерованности», уже имеются (и воссоздают искусственную тюрьму в собственном доме)2.

Особое концептуальное начало в творчестве Андреева второй половины 1900-х годов представляет своеобразная «евангельская дилогия» — рассказ «Елеазар» (1906) и повесть «Иуда Искариот и другие».

Замечательным примером обращения Андреева к формам реалистического повествования является "Рассказ о семи повешенных" (1908). Снова испытующий взгляд художника останавливается на фигуре террориста, и снова он отыскивает в ней не политически или идеологически значимое, а общечеловечески ценное. Автор отказывается и от прямого, публицистически заостренного протеста против смертной казни: мастерски обрисованные образы, тонкая и меткая характерология сделали этот протест гораздо более сильным, чем самый громкий лозунг. За темой казней, столь актуальной в годы реакции, стояла другая, родственная ей, но уже сугубо "андреевская" тема: человек перед лицом объявленной и неизбежной смерти.

Но достоверное воспроизведение переживаний того или иного человека перед безумием и непостижимостью смертной казни тоже не было здесь самоцелью. Автор, исследуя психологию своих персонажей, пытался найти - и прежде всего для самого себя - способ преодоления страха смерти. И именно революционеры, люди, идейно убежденные, люди сознательного выбора, показали ему возможный выход.

Удивительно правдоподобно, просто, но со свойственной ему экспрессивностью стиля передает Андреев внезапный приступ ужаса у министра, доведенного до дурноты коротким докладом о готовившемся на него покушении; уверенно, со знанием дела дает он портреты Янсона - тупого, неразвитого существа, и разудалого Цыганка, сделавшего смерть своим промыслом. Портрет, пейзаж, звуковые и зрительные впечатления, речевые интонации - все это соединяется автором в яркие, выпуклые, физически ощутимые образы живых людей, каждый из которых по-своему осваивает дикую мысль о назначенной ему казни. Василий Каширин - единственный из террористов, не справившийся с собой: готовый взорвать себя вместе с министром, он теперь сломлен тем, что "уже не может выбрать свободно: жизнь или смерть, как все люди, а его непременно и неизбежно умертвят". Таня Ковальчук - воплощенная материнская самоотверженность, чуждая всякой рефлексии. Муся - это тот самый тип влюбленного в свою героическую судьбу борца, который Андреев использовал в рассказе "Тьма". Фанатично преданная своему делу, она и не замечает, что смыслом ее существования становится не светлое будущее, а собственное бессмертие в прекрасном подвиге. С большой симпатией нарисован автором Сергей Головин: розовощекий и широкоплечий, он представляет собой вопиющую антитезу смерти, и, действительно, усилием воли он подавляет пришедший к нему после приговора незнакомый, "чуждый страх". Вернер - характер самый сложный и спорный. "Гордая и безграничная свобода" его напоминает о Керженцеве, о Савве... Но здесь, перед лицом смерти, она вдруг сменяется "нежной и страстной жалостью" к людям, еще совсем недавно вызывавшим только презрение. Автор никак не мотивирует этой перемены: высокомерного "сверхчеловека" делает сострадательным и любвеобильным... близкая смерть. Характерно, что никто из террористов не думает перед казнью об оставленном ими деле, как будто эта казнь и была целью их опасной работы. Но в этом - весь Андреев, в любом социальном явлении отыскивающий его метафизический смысл.

 

 

46. Творческая эволюция И. Шмелева (1900 – 1910-е годы).

Литературную славу И. Шмелеву принесла опубликованная в сборнике «Знания» повесть «Человек из ресторана», в которой была выражена в традициях прозы Н.В. Гоголя и «Бедных людей» Ф.М. Достоевского тема бедных и бесправных, «маленьких» людей, а также знаньевская ориентация на социальные конфликты и протесты, на осуждение довольных и сытых. социальный срез богатых российских сословий. Ориентирован на спасение человека, его духовное возрождение через мобилизацию внутренних сил, данных ему Господом. Скороходов в какой-то мере моралист-христианин, он утешается Высшим Промыслом. В «Росстанях» (1913) И. Шмелев уделил максимальное внимание бытовым деталям, которые не только служили художественным фоном, а выражали прежде всего эмоциональное, субъективное начало повествования.

В тот же период И. Шмелев обратился к иному герою - к патриархальному крестьянину. Тема русскости (например, цикл «Суровые дни», 1916).

Категорически не принял Октябрьскую. Вместе с семьей он обосновался в Алуште. Здесь он создал повесть «Неупиваемая чаша», цикл «В Сибирь за освобожденными», «Пятна», сказки.

Революция была воспринята Шмелевым как русский апокалипсис. В 1923 г. он написал автобиографическую прозу о Крыме времени большевиков «Солнце мертвых», об умирании когда-то сотворенного Господом мира, жанр которой он обозначил как «эпопею». Созерцающий гибель земного рая герой-рассказчик, окруженный голодной крымской живностью, в мыслях своих, как ветхозаветный муж, обращается к вечности - палящему солнцу, морю, ветру и находит утешение в Боге. Написанная в притчевой манере глава о карательной миссии красных «Кто убивать ходят» выражает эсхатологическую, апокалипсическую тему «эпопеи»: время повернулось вспять, к пещерным предкам, черти вот-вот «начнут бить в стены, трясти наш домик, плясать на крыше», и много работы прибавилось тем, «кто убивать ходят» - «за горами, под горами, у моря», они уставали, «нужно было устроить бойни, заносить цифры для баланса, подводить итоги», убить надо было много, более ста двадцати тысяч.

Два персонажа «Солнца мертвых» - рассказчик и доктор - ведут спор об истории, времени, смерти и вечности. Если Крым стал «ликующим кладбищем» с ненужностью дней и если «от самого Бела Куна свобода убивать вышла», то и часы, как замечает доктор, строго воспрещены, и время для него остановилось, и от него уже пахнет тленьем. Доктор перестает верить в бессмертие души. Он уверен, что ныне жизнь человека укладывается между «помойкой», в которую красные превратили землю, и небытием («от помойки в ничто»). Новую власть доктор воспринимает провиденциально: «хулиган» пришел и сорвал завесу с «тайн».

В личной жизни доктора бытие «помойки» выразилось в смерти его жены и невозможности похоронить ее по-людски. Свой последний приют она находит в собственном приданом - гробом служит шкаф, в котором когда-то хранилось абрикосовое варенье. восемь тысяч вагонов человечьего мяса, трупов людей, расстрелянных без суда и следствия, - то был «вклад в историю... социализма».

Его смерть во время пожара - словно наказание адским огнем за неверие в Божью помощь, силу добра и бессмертную душу. Ему воздалось по вере его.

Оппонент доктора, рассказчик, верит в «светлый конец жизни», в свою вечную душу, бесконечное сосуществование ее с синими крымскими горами. Господь воздает герою за веру его - и старый татарин присылает ему подарок: яблоки, муку, табак. Эту посылку герой воспринимает как весть неба. Шмелеву важно донести до читателя тему праведничества: не один рассказчик верен Богу, в воскресение мертвых верит девочка Ляля, а у засыпающего крымского моря еще живут праведники и с ними их «животворящий дух».

Символ солнца мертвых дан Шмелевым в соответствии с православной верой. Он определяет как Близко «Окаянных дней» И. Бунина и «Взвихрённой Руси» А. Ремизова.

В 1920-е годы И. Шмелев издал сборники рассказов «Про одну старуху. Новые рассказы о России» (1927), «Свет разума. Новые рассказы о России» (1928), «Въезд в Париж. Рассказы о России зарубежной» (1929); в 1931 г. увидел свет сборник «Родное. Про нашу Россию. Воспоминания».

Тема написанных в сказовом стиле рассказов, объединенных И. Шмелевым в сборник «Про одну старуху», - трагедия «бывшего» человека, пережившего революцию. Героиня рассказа «Про одну старуху» становится «мешочницей», «спекулянткой», добытчицей продуктов для своих голодающих внуков, она проклинает сына-экспроприатора за то, что тот «грабил-издевался».

В «Письме молодого казака» в форме сказа-плача выведен бесприютный казак, потерявший родину, оказавшийся в эмиграции; до него доходят слухи о казнях, расстрелах и безбожии на Тихом Дону.

,стремление сохранить свой привычный образ жизни вопреки ходу истории выражено и в судьбах крымчан - обманувшегося революцией романтика-интеллигента Ивана Степановича и расчетливого Ивана («Два Ивана»), и русского матроса Ивана Бебешина, уяснившего, что при Советах «русской власти не видать» и «сукины дети» - революционеры его обманули («Орел»), и «бывшего» человека Феогноста Александровича Мельшаева, при старой власти - профессора, а при советской - фантома, эманации, от которой воняет супчиком из воблиных глазков и прокислой бараниной, превратившегося в «европейца» («На пеньках»).

Создавая в 1930-1931 годах автобиографическую прозу «Богомолье» и «Лето Господне» (1934-1944), писатель обратился к прошлому России. в «Лете Господнем» - о возникновении мира с рождения Христа и о вечном развитии. Мальчик Ваня и его наставник Горкин не просто проживают земную жизнь с ее Благовещением, Пасхой, праздником Иверской Божией Матери, Троицей, Преображением Господним, Рождеством Христовым, Святками, Крещением, Масленицей, не только живут по канону, по которому на Спас-Преображение снимают яблоки, а в канун Иван-Постного солят огурцы, но верят в Господа и бесконечность жизни. В этом - концепция бытия по Шмелеву. Становление детской души.

«Богомолье» - повествование о паломничестве Вани, плотника Горкина, старого кучера Антипа, Феди-бараночника, Домны Панферовны с внучкой из Замоскворечья в Троице-Сергиеву Лавру. Сюжет соткан из дорожных эпизодов, свидетелем которых становится Ваня, из описания судеб богомольцев: молодой и немой красавицы, которая лишилась дара речи, заспав своего первенца, а во время паломничества исцелилась, парализованного орловского парня, бараночника Феди.

Венцом паломничества становится благословение старца Варнавы.

тема исполнения своего долга в миру прозвучала в повести И. Шмелева 1918 г. «Неупиваемая чаша», герой которой, крепостной художник, вместо подвига монастырского выбирает подвижничество мирское, едет учиться в Европу. В художественном очерке И. Шмелева «Старый Валаам» (1935) писатель и его юная жена во время свадебного путешествия на Валаам ощущают благодать, утешение, просветление, которое, как он замечает, не испытаешь ни от Штирнеров, ни от Спенсеров, ни от Штраусов, ни от Шекспира

Роман «Няня из Москвы» написан И. Шмелевым в стиле сказа: оказавшаяся в эмиграции старая русская няня рассказывала за чашкой чая о русских бедах - революции 1917 г., бегстве из России, жизни беженцев, а также о развивающейся по канону авантюрного романа любовной истории ее воспитанницы Кати и молодого соседа. Сказ художественно мотивировал смещение временных периодов - эмигрантского и московского. Сама няня Дарья Степановна Синицына.Так, из рассказа няни читатель узнавал, что отец Кати, известный московский доктор, тратил деньги не только на содержанок и бега («И на что же денежки эти шли-и... в прорву, на баловство, в свой мамон»), но и на революцию. Няня же считает целесообразным тратить господские деньги «для души» («Ну, на церкву бы подали, для души, или бы сиротам помогли...»). Лишь перед смертью доктор осознал, что обманулся революционными идеалами.

«История любовная» повествует о том, как юный Тоня под впечатлением от «Первой любви» И. Тургенева переживает восторги и муки любви к горничной Паше и к молодой соседке Серафиме. Любовное томление умирает, как только он во время любовного свидания обнаруживает, что прекрасная Серафима - обладательница стеклянного глаза. Мертвый взор искусительницы Серафимы - образ плотского греха: в канун православного праздника она увлекает Тоню в Чертов овраг и там решает научить его любви. Уходит в монастырь Паша, в метафизическом смысле - его спасительница.

В «Путях небесных» писатель поставил своих героев перед выбором «путей земных», греховных, плотских, или «путей небесных», добродетельных. Виктор Алексеевич Вейденгаммер, увлекшись немецкой философией и естественными науками, «стал никаким по вере»; в нем росла страсть «духовно опустошить себя». Духовное созревание героя, постижение им «путей небесных», вера в Бога - все это развивалось в герое по мере того, как расцветала его любовь к Дариньке, «девчонке-золотошвейке», сироте, послушнице в монастыре.

Характерны названия глав романа - «Обольщение», «Помрачение», «Грехопадение», «Прельщение», «Отчаяние», «Дьявольское поспешение» и т.д.

 

 

47. Статьи В. Брюсова, Вяч. Иванова, А. Белого о символизме.

Брюсов:

Общепризнанные предтечи русского символизма – Ф.Тютчев, А.Фет, Вл.Соловьев. Основоположником символистского метода в русской поэзии Вяч.Иванов называл Ф.Тютчева. В.Брюсов высказывался о Тютчеве как об основоположнике поэзии нюансов. Знаменитая строка из стихотворения Тютчева Silentium (Молчание) Мысль изреченная есть ложь стала лозунгом русских символистов. Поэт ночных знаний души, бездны и хаоса, Тютчев оказался близок русскому символизму своей устремленностью к иррациональному, невыразимому, бессознательному. Тютчев, указавший путь музыки и нюанса, символа и мечты, уводил русскую поэзию, по мнению исследователей, «вкось от Пушкина». Но именно этот путь был близок многим русским символистам. Как литературное течение русский символизм оформляется в 1892, когда Д.Мережковский выпускает сборник Символы и пишет лекцию О причинах упадка и новых течениях в современной литературе. В 1893 В.Брюсов и А.Митропольский (Ланг) готовят сборник Русские символисты, в котором В.Брюсов выступает от лица еще не существующего в России направления – символизма. Подобная мистификация отвечала творческим амбициям Брюсова стать не просто выдающимся поэтом, а основателем целой литературной школой. Свою задачу как «вождя» Брюсов видел в том, чтобы «создать поэзию, чуждую жизни, воплотить построения, которые жизнь дать не может». Жизнь – лишь «материал», медленный и вялый процесс существования, который поэт-символист должен претворить в «трепет без конца». Все в жизни – лишь средство для ярко-певучих стихов, – формулировал Брюсов принцип самоуглубленной, возвышающейся над простым земным существованием поэзии. Брюсов стал мэтром, учителем, возглавившим новое движение. На роль идеолога «старших символистов» выдвинулся Д.Мережковский. Для В.Брюсова символизм стал способом постижения реальности – «ключом тайн». В статье Ключи тайн (1903) он писал: «Искусство есть постижение мира иными, нерассудочными путями. Искусство – то, что мы в других областях называем откровением».

В манифестах «старших символистов» были сформулированы основные аспекты нового течения: приоритет духовных идеалистических ценностей (Д.Мережковский), медиумический, «стихийный» характер творчества (К.Бальмонт), искусство как наиболее достоверная форма познания (В.Брюсов). В соответствии с этими положениями шло развитие творчества представителей старшего поколения символистов в России.

Если Д.Мережковский и З.Гиппиус мыслили символизм как построение художественно-религиозной культуры, то В.Брюсов, основоположник символического движения в России, мечтал о создании всеобъемлющей художественной системы, «синтезе» всех направлений. Отсюда историзм и рационализм поэзии Брюсова, мечта о «Пантеоне, храме всех богов». Символ, в представлении Брюсова, – универсальная категория, позволяющая обобщать все, когда-либо существовавшие, истины, представления о мире. Сжатую программу символизма, «заветы» течения В.Брюсов давал в стихотворении Юному поэту:

Юноша бледный со взором горящим,

Ныне даю тебе три завета:

Первый прими: не живи настоящим,

Только грядущее – область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,

Сам же себя полюби беспредельно.

Третий храни: поклоняйся искусству,

Только ему, безраздельно, бесцельно.

Утверждение творчества как цели жизни, прославление творческой личности, устремленность от серых будней настоящего в яркий мир воображаемого грядущего, грез и фантазий – таковы постулаты символизма в интерпретации Брюсова. Другое, скандальное стихотворение Брюсова Творчество выражало идею интуитивности, безотчетности творческих импульсов.

От творчества Д.Мережковского, З.Гиппиус, В.Брюсова существенно отличался неоромантизм К.Бальмонта. В лирике К.Бальмонта, певца безбрежности, – романтический пафос возвышения над буднями, взгляд на поэзию как на жизнетворчество. Главным для Бальмонта-символиста явилось воспевание безграничных возможностей творческой индивидуальности, исступленный поиск средств ее самовыражения. Любование преображенной, титанической личностью сказалось в установке на интенсивность жизнеощущений, расширение эмоциональной образности, впечатляющий географический и временной размах.

Иванов:

. Иванов "Две стихии в современном символизме"; "Заветы символизма"; "Мысли о символизме"

Пожалуй, последним российским апологетом и теоретиком символизма оставался Вяч.Иванов. В 1923 он пишет «программную» театральную статью Дионис и прадионисийство, в которой углубляет и переакцентирует театральную концепцию Ницше. В ней Вяч. Иванов пытается примирить противоречащие друг другу эстетические и идеологические концепции, провозглашая новый, «подлинный символизм» средством «восстановления единства» в «разрешительный момент энтузиастического пафоса». Однако призыв Иванова к театральным постановкам мистерий и мифотворческих массовых действ, сходных по восприятию с литургией, остался невостребованным. В 1924 Вяч. Иванов эмигрировал в Италию.

Большинство исследователей видят в нем поэта, «преодолевшего символизм», и находят гораздо больше оснований связывать Г. Иванова с акмеизмом. Однако анализ творчества поэта показывает, насколько глубоко были усвоены им уроки русского символизма. Г. Иванов воспринял и сохранил не только символистское мироощущение, но и многое из символистской поэтики, при том, что исторически и по сути своего поэтического творчества принадлежал к новой, постсимволистской эпохе.

Вяч. Иванов, говоря о символизме и символическом образе, особо подчеркивал мистико-религиозное начало поэзии, утверждая, что поэт является "устроителем жизни, истолкователем и укрепителем божественной связи сущего..."

Часто символические ходы создавались эпитетом в виде абстрактного существительного, тоже с ярко выраженными признаками метафоричности: "желаний вечность - взор" (Вяч. Иванов);

Особая лексика (архаизмы, неологизмы) выполняла в поэзии символистов все ту же "высокую" функцию создать "величественный стих". Вяч. Иванов такую роль возлагал на архаизмы: почиет, рать, выя, пещь, нощь, зиждет. По образу архаической лексики он создавал и неологизмы: златоржавый, бирюзеет, неутомный. Виртуозом в создании неологизмов был А. Белый, но у него была своя система их создания: биноклит, оголубила, огнетленный, стекло пенснейное, онежить.

Таким образом, символисты стремились запечатлеть в лирике неповторимые мгновения жизни, ее мимолетности, чарующие движения души, передать в образе таинственную музыку интуиций и чувств.

Этим целям и была подчинена их сложная, "раздвоенная" поэтика, во многом субъективная и небезукоризненная, но необычайно богатая своими выразительными средствами и приемами.

Белый:

Вместе с В. Брюсовым А. Белый стал одним из создателей теории символизма в России. Его теоретические статьи по искусству, собранные в увесистом томе книги "Символизм", читались и высоко ценились поэтами-лириками. В своих философско-научных трудах ("Смысл искусства", "Эмблематика смысла"), литературно-критических статьях он развивал идею религиозного содержания искусства, постижения запредельного, утверждал превосходство интуиции над логикой, необходимость подчинения искусства слова законам музыки Во всем этом прежде всего сказывалось увлечение А. Белого антропософией (смесь религиозной мистики и самых фантастических суеверий). Яркое практическое воплощение эти идеи получили в ранних произведениях А. Белого - его "симфониях" и первом поэтическом сборнике "Золото в лазури" (1904). С одной стороны, он защищает новое символическое искусство, как творчество новой жизни, а с другой, как синтез разных начал александрийской эпохи, и что задача символического искусства заключается в новой комбинации всех культур и миросозерцании в целях наивозможно полного охвата жизни. В "Эмблематике смысла" Белый об этом говорит так: "Мы действительно осязаем что-то новое, но осязаем его в старом; в подавляющем обилии старого - новизма так называемого символизма, вся сила, вся будущность... нового искусства".

Стихотворения сборника "Золото в лазури" распадаются на три цикла. В первом цикле преобладают стихотворения наиболее раннего периода; они преисполнены светлого и радостного ожидания.

Лейтмотивом второго цикла, названного - "В горах", являются религиозные ожидания, сменяющиеся сказочным пафосом, в силу чего мистическая нота топится в красочной образности Пробуждается даже тема люцеферическая, чему соответствует заглавие раздела - "В горах", обозначающее превознесенность над миром.