История русской литературы

Россия   С Руси тянуло выстуженным ветром. Над Карадагом сбились груды туч. На берег опрокидывались волны, Нечастые и тяжкие. Во сне, Как тяжело больной, вздыхало море, Ворочаясь со стоном. Этой ночью Со дна души вздувалось, нагрубало Мучительно-бесформенное чувство — Безмерное и смутное — Россия… Как будто бы во мне самом легла Бескрайняя и тусклая равнина, Белёсою лоснящаяся тьмой, Остуженная жгучими ветрами. В молчании вился морозный прах: Ни выстрелов, ни зарев, ни пожаров; Мерцали солью топи Сиваша, Да камыши шуршали на Кубани, Да стыл Кронштадт… Украина и Дон, Урал, Сибирь и Польша — всё молчало. Лишь горький снег могилы заметал… Но было так неизъяснимо томно, Что старая всей пережитой кровью, Усталая от ужаса душа Всё вынесла бы — только не молчанье. Я нёс в себе — багровый, как гнойник, Горячечный и триумфальный город, Построенный на трупах, на костях «Всея Руси» — во мраке финских топей, Со шпилями церквей и кораблей, С застенками подводных казематов, С водой стоячей, вправленной в гранит, С дворцами цвета пламени и мяса, С белесоватым мороком ночей, С алтарным камнем финских чернобогов, Растоптанным копытами коня, И с озарённым лаврами и гневом Безумным ликом медного Петра. В болотной мгле клубились клочья марев: Российских дел неизжитые сны… Царь, пьяным делом, вздёрнувши на дыбу, Допрашивает Стрешнева: «Скажи — Твой сын я, али нет?». А Стрешнев с дыбы: «А чёрт тя знает, чей ты… много нас У матушки-царицы переспало…» В конклаве всешутейшего собора На медведях, на свиньях, на козлах, Задрав полы духовных облачений, Царь, в чине протодьякона, ведёт По Петербургу машкерную одурь. В кунсткамере хранится голова, Как монстра, заспиртованная в банке, Красавицы Марии Гамильтон… В застенке Трубецкого равелина Пытает царь царевича — и кровь Засеченного льёт по кнутовищу… Стрелец в Москве у плахи говорит: «Посторонись-ка, царь, моё здесь место». Народ уж знает свычаи царей И свой удел в строительстве империй. Кровавый пар столбом стоит над Русью, Топор Петра российский ломит бор И вдаль ведёт проспекты страшных просек, Покамест сам великий дровосек Не валится, удушенный рукою — Водянки? иль предательства? как знать… Но вздутая таинственная маска С лица усопшего хранит следы Не то петли, а может быть, подушки. Зажатое в державном кулаке Зверьё Петра кидается на волю: Царица из солдатских портомой, Волк — Меншиков, стервятник — Ягужинский, Лиса — Толстой, куница — Остерман — Клыками рвут российское наследство. Пётр написал коснеющей рукой: «Отдайте всё…» Судьба же дописала: «…распутным бабам с хахалями их». Елисавета с хохотом, без гнева Развязному курьеру говорит: «Не лапай, дуралей, не про тебя-де Печь топится». А печи в те поры Топились часто, истово и жарко У цесаревен и императриц. Российский двор стирает все различья Блудилища, дворца и кабака. Царицы коронуются на царство По похоти гвардейских жеребцов, Пять женщин распухают телесами На целый век в длину и ширину. Россия задыхается под грудой Распаренных грудей и животов. Её гноят в острогах и в походах, По Ладогам да по Рогервикам, Голландскому и прусскому манеру Туземцев учат шкипер и капрал. Голштинский лоск сержант наводит палкой, Курляндский конюх тычет сапогом; Тупейный мастер завивает души; Народ цивилизуют под плетьми И обучают грамоте в застенке… А в Петербурге крепость и дворец Меняются жильцами, и кибитка Кого-то мчит в Берёзов и в Пелым. Минует век, и мрачная фигура Встаёт над Русью: форменный мундир, Бескровные щетинистые губы, Мясистый нос, солдатский узкий лоб, И взгляд неизреченного бесстыдства Пустых очей из-под припухших век. У ног её до самых бурых далей Нагих равнин — казарменный фасад И каланча: ни зверя, ни растенья… Земля судилась и осуждена. Все грешники записаны в солдаты. Всяк холм понизился и стал как плац. А надо всем солдатскою шинелью Провис до крыш разбухший небосвод. Таким он был написан кистью Доу — Земли российской первый коммунист — Граф Алексей Андреич Аракчеев. Он вырос в смраде гатчинских казарм, Его познал, вознёс и всхолил Павел. «Дружку любезному» вставлял клистир Державный мистик тою же рукою, Что иступила посох Кузьмича И сокрушила силу Бонапарта. Его посев взлелял Николай, Десятки лет удавьими глазами Медузивший засеченную Русь. Раздёрганный и полоумный Павел Собою открывает целый ряд Наряженных в мундиры автоматов, Штампованных по прусским образцам (Знак: «Made in Germany»[1], клеймо: Романов). Царь козыряет, делает развод, Глаза пред фронтом пялит растопыркой И пишет на полях: «Быть по сему». А между тем от голода, от мора, От поражений, как и от побед, Россию прёт и вширь, и ввысь — безмерно. Её сознание уходит в рост, На мускулы, на поддержанье массы, На крепкий тяж подпружных обручей. Пять виселиц на Кронверкской куртине Рифмуют на Семёновском плацу; Волы в Тифлис волочат «Грибоеда», Отправленного на смерть в Тегеран; Гроб Пушкина ссылают под конвоем На розвальнях в опальный монастырь; Над трупом Лермонтова царь: «Собаке — Собачья смерть» — придворным говорит; Промозглым утром бледный Достоевский Горит свечой, всходя на эшафот… И всё тесней, всё гуще этот список… Закон самодержавия таков: Чем царь добрей, тем больше льётся крови. А всех добрей был Николай Второй, Зиявший непристойной пустотою В сосредоточьи гения Петра. Санкт-Петербург был скроен исполином, Размах столицы был не по плечу Тому, кто стёр блистательное имя. Как медиум, опорожнив сосуд Своей души, притягивает нежить — И пляшет стол, и щёлкает стена, — Так хлынула вся бестолочь России В пустой сквозняк последнего царя: Желвак От-Цу, Ходынка и Цусима, Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф… Тень Александра Третьего из гроба Заезжий вызывает некромант, Царице примеряют от бесплодья В Сарове чудотворные штаны. Она, как немка, честно верит в мощи, В юродивых и в преданный народ. И вот со дна самой крестьянской гущи — Из тех же недр, откуда Пугачёв, — Рыжебородый, с оморошным взглядом — Идёт Распутин в государев дом, Чтоб честь двора, и церкви, и царицы В грязь затоптать мужицким сапогом И до низов ославить власть царёву. И всё быстрей, всё круче чертогон… В Юсуповском дворце на Мойке — Старец, С отравленным пирожным в животе, Простреленный, грозит убийце пальцем: «Феликс, Феликс! царице всё скажу…» Раздутая войною до отказа, Россия расседается, и год Солдатчина гуляет на просторе… И где-то на Урале средь лесов Латышские солдаты и мадьяры Расстреливают царскую семью В сумятице поспешных отступлений: Царевич на руках царя, одна Царевна мечется, подушкой прикрываясь, Царица выпрямилась у стены… Потом их жгут и зарывают пепел. Всё кончено. Петровский замкнут круг. Великий Петр был первый большевик, Замысливший Россию перебросить, Склонениям и нравам вопреки, За сотни лет к её грядущим далям. Он, как и мы, не знал иных путей, Опричь указа, казни и застенка, К осуществленью правды на земле. Не то мясник, а может быть, ваятель — Не в мраморе, а в мясе высекал Он топором живую Галатею, Кромсал ножом и шваркал лоскуты. Строителю необходимо сручье: Дворянство было первым Р.К.П. — Опричниною, гвардией, жандармом, И парником для ранних овощей. Но, наскоро его стесавши, невод Закинул Пётр в морскую глубину. Спустя сто лет иными рыбарями На невский брег был вытащен улов. В Петрову мрежь попался разночинец, Оторванный от родовых корней, Отстоянный в архивах канцелярий — Ручной Дантон, домашний Робеспьер, — Бесценный клад для революций сверху. Но просвещённых принцев испугал Неумолимый разум гильотины. Монархия извергла из себя Дворянский цвет при Александре Первом, А семя разночинцев — при Втором. Не в первый раз без толка расточали Правители созревшие плоды: Боярский сын — долбивший при Тишайшем Вокабулы и вирши — при Петре Служил царю армейским интендантом. Отправленный в Голландию Петром Учиться навигации, вернувшись, Попал не в тон галантностям цариц. Екатерининский вольтерианец Свой праздный век в деревне пробрюзжал. Ученики французских эмигрантов, Детьми освобождавшие Париж, Сгноили жизнь на каторге в Сибири… Так шиворот-навыворот текла Из рода в род разладица правлений. Но ныне рознь таила смысл иной: Отвергнутый царями разночинец Унёс с собой рабочий пыл Петра И утаённый пламень революций: Книголюбивый новиковский дух, Горячку и озноб Виссариона. От их корней пошёл интеллигент. Его мы помним слабым и гонимым, В измятой шляпе, в сношенном пальто, Сутулым, бледным, с рваною бородкой, Страдающей улыбкой и в пенсне, Прекраснодушным, честным, мягкотелым, Оттиснутым, как точный негатив, По профилю самодержавья: шишка, Где у того кулак, где штык — дыра, На месте утвержденья — отрицанье, Идеи, чувства — всё наоборот, Всё «под углом гражданского протеста». Он верил в Божие небытие, В прогресс и в конституцию, в науку, Он утверждал (свидетель — Соловьёв), Что «человек рождён от обезьяны, А потому — нет большия любви, Как положить свою за ближних душу». Он был с рожденья отдан под надзор, Посажен в крепость, заперт в Шлиссельбурге, Судим, ссылаем, вешан и казним На каторге — по Ленам да по Карам… Почти сто лет он проносил в себе — В сухой мякине — искру Прометея, Собой вскормил и выносил огонь. Но — пасынок, изгой самодержавья — И кровь кровей, и кость его костей — Он вместе с ним в циклоне революций Размыкан был, растоптан и сожжён. Судьбы его печальней нет в России. И нам — вспоённым бурей этих лет — Век не избыть в себе его обиды: Гомункула, взращённого Петром Из плесени в реторте Петербурга. Все имена сменились на Руси. (Политика — расклейка этикеток, Назначенных, чтоб утаить состав), Но логика и выводы всё те же: Мы говорим: «Коммуна на земле Немыслима вне роста капитала, Индустрии и классовой борьбы. Поэтому не Запад, а Россия Зажжёт собою мировой пожар». До Мартобря (его предвидел Гоголь) В России не было ни буржуа, Ни классового пролетариата: Была земля, купцы да голытьба, Чиновники, дворяне да крестьяне… Да выли ветры, да орал сохой Поля доисторический Микула… Один поверил в то, что он буржуй, Другой себя сознал, как пролетарий, И почалась кровавая игра. На всё нужна в России только вера: Мы верили в двуперстие, в царя, И в сон, и в чох, в распластанных лягушек, В социализм и в интернацьонал. Материалист ощупывал руками Не вещество, а тень своей мечты; Мы бредили, переломав машины, Об электрофикации; среди Стрельбы и голода — о социальном рае, И ели человечью колбасу. Политика была для нас раденьем, Наука — духоборчеством, марксизм — Догматикой, партийность — оскопленьем. Вся наша революция была Комком религиозной истерии: В течение пятидесяти лет Мы созерцали бедствия рабочих На Западе с такою остротой, Что приняли стигматы их распятий. И наше достиженье в том, что мы В бреду и корчах создали вакцину От социальных революций: Запад Переживёт их вновь, и не одну, Но выживет, не расточив культуры. Есть дух Истории — безликий и глухой, Что действует помимо нашей воли, Что направлял топор и мысль Петра, Что вынудил мужицкую Россию За три столетья сделать перегон От берегов Ливонских до Аляски. И тот же дух ведёт большевиков Исконными народными путями. Грядущее — извечный сон корней: Во время революций водоверти Со дна времён взмывают старый ил И новизны рыгают стариною. Мы не вольны в наследии отцов, И, вопреки бичам идеологий, Колёса вязнут в старой колее: Неверы очищают православье Гоненьями и вскрытием мощей, Большевики отстраивают стены На цоколях разбитого Кремля, Социалисты разлагают рати, Чтоб год спустя опять собрать в кулак. И белые, и красные Россию Плечом к плечу взрывают, как волы, — В одном ярме — сохой междоусобья, Москва сшивает снова лоскуты Удельных царств, чтоб утвердить единство. Истории потребен сгусток воль: Партийность и программы — безразличны. В России революция была Исконнейшим из прав самодержавья, Как ныне в свой черёд утверждено Самодержавье правом революций. Крыжанич жаловался до Петра: «Великое народное несчастье Есть неумеренность во власти: мы Ни в чем не знаем меры да средины, Всё по краям да пропастям блуждаем, И нет нигде такого безнарядья, И власти нету более крутой». Мы углубили рознь противоречий За двести лет, что прожили с Петра: При добродушьи русского народа, При сказочном терпеньи мужика — Никто не делал более кровавой — И страшной революции, чем мы. При всём упорстве Сергиевой веры И Серафимовых молитв — никто С такой хулой не потрошил святыни, Так страшно не кощунствовал, как мы. При русских грамотах на благородство, Как Пушкин, Тютчев, Герцен, Соловьёв, — Мы шли путём не их, а Смердякова — Через Азефа, через Брестский мир. В России нет сыновнего преемства И нет ответственности за отцов. Мы нерадивы, мы нечистоплотны, Невежественны и ущемлены. На дне души мы презираем Запад, Но мы оттуда в поисках богов Выкрадываем Гегелей и Марксов, Чтоб, взгромоздив на варварский Олимп, Курить в их честь стираксою и серой И головы рубить родным богам, А год спустя — заморского болвана Тащить к реке привязанным к хвосту. Зато в нас есть бродило духа — совесть — И наш великий покаянный дар, Оплавивший Толстых и Достоевских И Иоанна Грозного. В нас нет Достоинства простого гражданина, Но каждый, кто перекипел в котле Российской государственности, — рядом С любым из европейцев — человек. У нас в душе некошенные степи. Вся наша непашь буйно заросла Разрыв-травой, быльём да своевольем. Размахом мысли, дерзостью ума, Паденьями и взлётами — Бакунин[2] Наш истый лик отобразил вполне. В анархии всё творчество России: Европа шла культурою огня, А мы в себе несём культуру взрыва. Огню нужны — машины, города, И фабрики, и доменные печи, А взрыву, чтоб не распылить себя, — Стальной нарез и маточник орудий. Отсюда — тяж советских обручей И тугоплавкость колб самодержавья. Бакунину потребен Николай, Как Пётр — стрельцу, как Аввакуму — Никон. Поэтому так непомерна Русь И в своевольи, и в самодержавьи. И нет истории темней, страшней, Безумней, чем история России. И этой ночью с напряжённых плеч Глухого Киммерийского вулкана Я вижу изневоленную Русь В волокнах расходящегося дыма, Просвеченную заревом лампад — Страданьями горящих о России… И чувствую безмерную вину Всея Руси — пред всеми и пред каждым.   6 февраля 1924 Коктебель

 

История русской литературы

История русской литературы XIX век, первая половина

1) И.А. Крылов. Волк и ягненок. Листы и корни. Воспитание льва. Волк на псарне. Ворона и курица. Квартет. Конь и Всадник. Сочинитель и Разбойник. Рыбьи пляски (2 редакции)
2) В.А. Жуковский. Сельское кладбище. Вечер. Певец во стане русских воинов. Теон и Эсхин. Невыразимое. Лалла Рук. Воспоминание (“О милых спутниках, которые наш свет..”). Море Людмила. Светлана.
3) К.Н. Батюшков. Элегия (“Как счастье медленно приходит…”). Видение на берегах Леты. Мои Пенаты. К Дашкову. Воспоминания “Я чувствую, мой дар в поэзии погас…”). Вера. Из цикла “Подражания древним”: “ты знаешь, что изрек, прощаясь с жизнью..”
4) Д.В. Давыдов. Голова и ноги. Гусарский пир. Песня старого гусара. Ответ (“Я не поэт…”). Современная песня.
5) К.Ф. Рылеев. К временщику. “Я ль буду в роковое время…” Из цикла “Думы”: “Смерть Ярмака”, “Иван Сусанин”, “ Войнаровский ”. Исповедб Наливайки.
6) К.Ф. Рылеев и А.А. Бестужев. Ах, тошно мне..Уж как шел кузнец…
7) Ф.Н.Глинка. Сон русского на чужбине. Песнь узника (“Не слышно шума городского…”).
8) Кюхельбекер. Жизнь. 19 октября 1837 года. Участь русских поэтов.
9) П.А. Вяземский. Негодование. Три века поэтов. Русский бог. Я пережил…Поминки.
10) А.А. Дельвиг. Вдохновение. Русская песня (“Соловей мой…”). Идилия (Некогда Титр и Зоя…)
11) Е.А. Баратынский. разуверение. Стансы (“Дало две доли проведение..”). Последняя смерть. Мой дар убог…Муза. Болящий дух врачует песнопенье…Последний поэт. Все мысль да мысль!..
12) Н.М. Языков. Элегия (“Свободы гордой вдохновенье…”). Дерпт. Не вы ль убранство наших дней…А.С.Пушкину (“О ты, чья дружба…”). Водопад. Пловец (“Нелюдимо наше море…”).
13) Д.В. Веневитинов. Сонет (К тебе, о чистый дух, источник вдохновенья…”). Моя молитва. Три участи. Жизнь. К моему перстню.
14) А.С. Грибоедов. Горе от ума.
15) А.С. Пушкин. 1. Лицей. Первый петербургский период. К другу стихотворцу. Воспоминание в Царском Селе. Вольность. К Чаадаеву. Noel. Деревня. На Аракчеева (“Всей России притеснитель..”).
2. Южная ссылка. Погасло дневное светило. Наполеон (Чудесный жребий совершился..”). Песнь о Вещем Олеге. Послание к цензору (“Угрюмый сторож муз..”). Узник. Свободы сеятель пустынный. Демон. К морю.
3. В Михайловском. Разговор книгопродавца с поэтом. Чаадаеву (“К чему холодные сомненья…”). Андрей Шенье. Я помню чудное мгновенье…Вакхическая песня. 19 октября. Дружба. Сцена из “Фауста”. Зимний вечер. Пророк.
4. В Москве и Петербурге. Стансы “В надежде славы и добра…”. Во глубине Сибирских руд. Три ключа. Поэт (“Пока не требует поэта…”). Друзьям (“Нет, я не льстец..”). Дар напрасный, дар случайный…Анчар. Поэт и толпа. На холмах Грузии…Я вас любил…Брожу ли я вдоль улиц шумных…Поэту(“Поэт! Де дорожи любовию народной..”).
5. Болдинская осень. Мадонна. Бесы. Элегия.
6. Последние годы жизни. На перевод Илиады. Герой. Моя родословная. Клеветникам России. Осень. Пора, мой друг, пора! Он между нами жил… Полководец…Вновь я посетил..Из Пинадемонти. Отцы пустынники и жены непорочны…Я памятник себе воздвиг нерукотворный…Была пора:наш праздник молодой…
Руслан и Людмила. Кавказский пленник. Бахчисарайский фонтан. Цыганы. Полтава. Медный всадник. Евгений Онегин. Борис Годунов. Маленькие трагедии. Арап Петра Великого. Повести Белкина. Дубровский. Пиковая дама, Капитанская дочка.

Жуковский. О басне и баснях Крылова.
Вяземский. Вместо предисловия к Бахчисарайскому фонтану.
Кюхельбекер. О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие.
Рылеев. Несколько мыслей о поэзии.
Пушкин. Наброски предисловия к Борису Годунову. О народной драме и драме “Марфа-посадница”. Опровержение на критики.
Белинский. Иван Андреевич Крылов. Статьи о Пушкине (2-3, 5, 7-10).
Гончаров. Мильон терзаний.

XIX век, вторая половина (Линков)