Жан Пиаже. 2 страница

Таковы три главные негенетические теории интеллекта. Можно утверждать, что первая из них сводит когнитивную адаптацию к чистой аккомодации, поскольку мышление яв­ляется для нее не чем иным, как “зеркалом” уже созданных идей, вторая сводит адаптацию к чистой ассимиляции, по­скольку интеллектуальные структуры рассматриваются ею как исключительно эндогенные, а третья — соединяет аккомо­дацию с ассимиляцией в единое целое, поскольку единствен­ное, что существует с точки зрения гештальтистской концеп­ции, — это цепь, связывающая объекты с субъектами, причем отрицается как самостоятельная активность последнего, так и обособленное существование первых.

Что касается генетических интерпретаций, то среди них есть такие, которые объясняют интеллект исходя из одной внешней среды (например, ассоцианистский эмпиризм, соот­ветствующий ламаркизму), такие, которые исходят из идеи собственной активности субъекта (теория слепого поиска в плане индивидуальных адаптации, соответствующая мута-ционизму, если брать его в плане наследственных измене­ний), а также и такие интерпретации, которые объясняют интеллект взаимодействием субъекта с объектом (операцио­нальная теория).

Эмпиризм в его ассоцианистской форме поддержи­вается сейчас лишь несколькими авторами, главным образом физиологического направления, которые полагают, что интел­лект можно свести к “игре обусловленных актов поведения”. Но эмпиризм в более гибких формах мы встречаем и в интер­претациях Риньяно, который сводит рассуждение к психиче­скому опыту, и в особенности в интересной теории Спирмена, одновременно статистической (“анализ факторов” интеллек­та) и описательной.

В этом втором аспекте Спирмен сводит все операции ин­теллекта к “восприятию опыта” и к “выявлению” отношений и “коррелят”, то есть более или менее полному учету отношений, данных в действительности. Но эти отношения не со­здаются интеллектом, а открываются посредством простой аккомодации к внешней среде.

Концепция “проб и ошибок” приводит к ряду интер­претаций научения и интеллекта. Теория поиска, разработан­ная Клапаредом, пошла в этом отношении дальше других: интеллектуальная адаптация состоит в поисках или гипо­тезах, которые создаются в процессе деятельности субъекта и в процессе последующего отбора, производимого под воз­действием результатов опыта (то есть “успехов” и “неудач”). Этот эмпирический контроль вначале производит отбор среди попыток субъекта, затем иптериоризируется в форме предвос­хищения, производимого в осознании отношений. Таким же образом чисто двигательный поиск продолжается в представ­лении или в работе воображения по созданию гипотез.

Наконец, подход, при котором упор делается на взаимо­действии организма и среды, приводит к операциональной тео­рии интеллекта. Согласно этой точке зрения, интеллекту­альные операции, высшей формой которых являются логика и математика, выступают как реальные действия в двояком смысле: как результат действий субъекта самого по себе и как результат возможного опыта, возникающего из взаимодей­ствия с окружающей действительностью. И тогда основная проблема сводится к тому, чтобы понять, каким образом, на­чиная с материального действия, происходит выработка этих операций и посредством каких законов равновесия регули­руется их эволюция. Операции, таким образом, выступают обязательно сгруппированными в целостные системы, кото­рые можно сравнить с “формами” гештальт-психологии, но, в отличие от последних, эти системы отнюдь не являются не­подвижными и данными изначально. Напротив, они мобиль­ны, обратимы и определяются как таковые только в конце процесса своего создания. Этот одновременно индивидуаль­ный и социальный генетический процесс и определяет ха­рактер таких операциональных систем.

Сформулированная шестая точка зрения является как раз той, которую мы собираемся развить в данной книге. Что каса­ется “теорий поиска” и эмпирических концепций, то мы раз­берем их главным образом в связи с сенсо-моторной сторо­ной интеллекта и его взаимоотношением с навыком (гл. 4). “Теория формы” нуждается в особом обсуждении, которое мы предпримем в связи с рассмотрением отношений между восприятием и интеллектом (гл. 3). Что же касается, нако­нец, двух учений, трактующих интеллект как нечто изначаль­но приспособленное к существующим “в себе” логическим сущностям или как мышление, отражающее некую априор­ную логику, то мы рассмотрим их в начале следующей главы. В обоих учениях в действительности ставится вопрос, кото­рый можно назвать “предварительной проблемой” психоло-. гического изучения интеллекта: можно ли надеяться на то, чтобы найти объяснение природы интеллекта в собственном смысле этого слова, или он — явление первичного порядка, не сводимое ни к чему иному, некое зеркало действительно­сти, предшествующее всякому опыту и само являющееся ло­гикой?

В этом отношении следует отметить, что социальная природа операций составляет одно целое с их действенной стороной и с их постепенной груп пировкой в системы. Но для большей стройности изложения мы оставим сейчас дискуссию о социальных факторах мышления, чтобы вернуться к этому вопросу в главе 6.

 

 

ГЛАВА 2

“ПСИХОЛОГИЯ МЫШЛЕНИЯ” И ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПРИРОДА ЛОГИЧЕСКИХ ОПЕРАЦИЙ

Возможность психологического объяснения интеллекта зави­сит от того, как мы будем интерпретировать логические опе­рации: будем ли мы понимать их как отражение уже готовой реальности или как выражение подлинной деятельности. Избежать этой альтернативы позволяет, несомненно, лишь аксиоматика: реальным операциям мышления можно дать генетическую интерпретацию (полностью сохраняя при этом несводимый характер их формальных связей) только в том случае, если они анализируются аксиоматически. Логик вы­ступает как геометр, дедуктивно конструирующий пространство, а психолога можно уподобить физику, измеряющему пространство самого реального мира. Иными словами, пси­холог изучает, каким образом устанавливается фактическое равновесие действий и операций, тогда как логик анализиру­ет само равновесие в его идеальной форме, то есть каким оно должно нормативно быть в сознании при условии его полной реализации.

Интерпретация Б. Рассела. Начнем с теории интеллекта Б. Рассела, в которой психология максимально подчинена логистике. “Когда мы воспринимаем белую розу, — говорил Рассел, — мы постигаем одновременно два понятия — поня­тия розы и белизны. Это происходит в результате процесса, аналогичного процессу восприятия: мы схватываем непо­средственно и как бы извне “универсалии”, соответствующие ощущаемым объектам, которые “существуют” и ощущаются независимо от мышления субъекта. Ну, а как быть в этом слу­чае с ложными идеями? Это такие же мысли, как и любые дру­гие, а свойства ложности и истинности прилагаются к поня­тиям так же, как свойства красноты и белизны к розам. Что касается законов, управляющих универсалиями и регулирую­щих их отношения, то они вытекают только из логики, и психология может лишь склониться перед этим предваритель­ным знанием, которое дано ей в совершенно готовом виде”.

Такова гипотеза Рассела. Бессмысленно было бы относить ее к метафизике или метапсихологии на том основании, что она противоречит здравому смыслу экспериментаторов; ведь здравый смысл математиков приспосабливается к ней впол­не успешно, а психология должна считаться с математика­ми. Однако столь радикальный тезис заставляет задуматься. Прежде всего он устраняет понятие операции, потому что если универсалии берутся извне, то их не надо конструиро­вать. В выражении “1 + 1 = 2” знак “+” не означает тогда ничего иного, кроме отношения между двумя единицами, и не вклю­чает никакой деятельности, порождающей число “2”; как пре­дельно четко говорит Кутюра, понятие операции по существу “антропоморфно”. Следовательно, теория Рассела a Fortiori резко отделяет субъективные факторы мышления (убежден­ность и т. п.) от факторов объективных (необходимость, веро­ятность и т. п). Наконец, этот тезис устраняет генетическую точку зрения: стремясь подчеркнуть бесполезность исследо­ваний мышления ребенка, один английский сторонник Рас­села сказал как-то, что “логик интересуется истинными мыс­лями, тогда как психолог находит удовольствие в том, чтобы описывать мысли ложные”.

Однако мы не случайно начали настоящую главу с обраще­ния к концепции Рассела: это было сделано для того, чтобы сразу показать, что пограничная линия между логистическим знанием и психологией не может безнаказанно нарушаться ло­гистикой. Ибо если даже, как это делают сторонники аксио­матической точки зрения, признать операцию лишенной значе­ния, то уже сам присущий ей “антропоморфизм” превращает ее в психическую реальность. В самом деле, генетически опе­рация является действием в собственном смысле слова, а не только констатацией или постижением отношения. Прибав­ляя один к одному, субъект объединяет эти единицы в единое целое, хотя мог бы оставить их изолированными. Это дей­ствие, осуществляясь в мысли, несомненно, приобретает харак­тер sui generis, отличающий его от любого другого действия; оно обратимо, то есть после того как субъект объединил две единицы, он может их разъединить и вернуться, таким образом, в исходную точку. Но тем не менее оно остается действи­ем в собственном смысле слова, весьма отличным от просто­го чтения такого отношения, как “2 > I”.

Сторонники Рассела возражают против этого довода лишь экстрапсихологическим аргументом: это действие, по их мне­нию, иллюзорно, потому что “1 + 1” объединяются в “2” ис­покон веков (или, как говорят Карнап и фон Витгенштейн, потому что “1+1=2”— это не что иное, как тавтология, ха­рактерная для такого языка, каким является “логически син­таксис”, и не относящаяся к реальному мышлению, функцио­нирование которого является специфически эмпирическим). Вообще математическое мышление самообольщается, считая, что оно нечто конструирует или изобретает, в действительности оно ограничивается тем, что раскрывает различные аспек­ты мира, рассматривая его как законченный и неизменный (и, добавляют сторонники “Венского кружка”, как полно­стью тавтологический). Но если даже отказать психологии интеллекта в праве заниматься природой логико-математи­ческих сущностей, то индивидуальная мысль все равно не могла бы проявить пассивность ни по отношению к идеям (или знакам логического языка), ни по отношению к физи­ческим сущностям, и для того чтобы их ассимилировать, она должна реконструировать их посредством психологически реальных операций.

Добавим, что утверждения Б. Рассела и представителей “Венского кружка” о независимом существовании логико-математических сущностей от породивших их операций и с чи­сто логической точки зрения являются не менее произволь­ными, чем с точки зрения психологической: в самом деле, эти утверждения постоянно наталкиваются на кардинальную трудность, порождаемую признанием реальности классов, отношений и чисел, — трудность антиномий “класса всех классов” и бесконечного актуального числа. С операциональ­ной точки зрения, напротив, бесконечные сущности являют­ся лишь выражением операций, способных к бесконечному повторению.

Наконец, гипотеза непосредственного постижения мы­шлением универсалий, существующих независимо от него, еще более химерична с генетической точки зрения. Допустим, что ложные мысли взрослого аналогичны в плане своего су­ществования мыслям истинным. Как быть в таком случае с теми понятиями, которые ребенок последовательно кон­струирует на различных стадиях своего развития? А “схемы” довербального практического интеллекта? “Существуют” ли они вне субъекта? А схемы интеллекта животного? Если за­резервировать “вечное существование” за одними только ис­тинными мыслями, то в каком возрасте начинается их пости­жение? И вообще, если этапы развития просто показывают последовательное приближение интеллекта к овладению не­изменными “идеями”, где доказательство того, что нормаль­ному взрослому или логику из школы Рассела уже удалось постичь эти идеи и что последующие поколения не будут без конца превосходить их в таком постижении?

“Психология мышления”. К. Бюлер и О. Зельц. Труд­ности, с которыми мы только что столкнулись в концепции Б. Рассела, отчасти вновь возникают в той интерпретации интеллекта, которую дает немецкая “психология мышления” (Denkpsychologie), хотя на этот раз речь идет уже о работах чистых психологов. Правда, с точки зрения сторонников этой школы, логика вносится в сознание не извне, а изнутри. Это, несомненно, смягчает конфликт между требованиями дедук­ции, характерной для логики, но, как мы сейчас увидим, пол­ностью он не устраняется. Тень формальной логики, как чего-то заданного и ни к чему не сводимого, продолжает довлеть над объяснительным и каузальным исследованием психоло­га; и так продолжается до тех пор, пока он безоговорочно не встанет на генетическую точку зрения. Однако немецкие “психологи мышления” в действительности руководствуют­ся либо собственно априористскими, либо феноменологиче­скими концепциями (в чем особенно заметно влияние Гус­серля) со всеми промежуточными вариантами между тем и другим.

Как метод “психология мышления” зародилась одновре­менно во Франции и Германии. Бине, полностью отказавшись от ассоциационизма, который он отстаивал в своей неболь­шой книге “Психология умозаключения” (A. Binet. La psychologie du raisonnement. Paris, 1886. 26), вновь вернулся к вопросу о взаимоотношении мышления и образов и, опи­раясь на весьма интересное использование процесса про­воцируемой интроспекции, открыл наличие безобразного мышления: оказалось, что отношения, суждения, занимае­мые позиции и т. п. выходят за пределы системы образов, и тогда процесс мышления уже не может быть сведен к “созер­цанию галереи образов”, как писал Бине еще в 1903 г. (См. Л. Binet. Etude experimentale de 1'intelligence, Paris, Schleicher, 1903.) Что же касается определения этих актов мышления, не укладываю­щихся в рамки ассоцианистской интерпретации, то здесь Бине весьма осторожен. Он ограничивается констатацией наличия близости между интеллектуальными и моторными “позиция­ми” и приходит к выводу, что рассмотренное с точки зрения одной лишь интроспекции “мышление представляет собой неосознанную деятельность сознания”. Урок бесконечно по­учительный, но, несомненно, вводящий в заблуждение отно­сительно возможностей метода, который плодотворен скорее для постановки проблем, чем для их решения.

В 1900 г. Марбе (См. К. Marbe. Experimentelle Untersuchungen uber das Urteil, 1900.) также задался вопросом, чем отличается суждение от ассоциации, и равным образом надеялся решить вопрос на основе метода провоцируемой интроспекции. Мар­бе имеет дело с самыми различными состояниями сознания — вербальными представлениями, образами, ощущениями дви­жений, занимаемыми позициями (сомнение и т. д.), — но не обнаруживает при этом ничего устойчивого. Постоянно от­мечая, что необходимым условием суждения является интен-циональный характер отношения, он не считает это условие достаточным и в конечном итоге приходит к отрицательному утверждению, напоминающему формулу Бине: не существу­ет такого состояния сознания, которое было бы всегда связа­но с суждением и могло бы расцениваться как его детерми­нант. Однако Марбе добавляет (и добавление это, по нашему мнению, прямо и косвенно оказало влияние на всю немецкую Denkpsychologie), что суждение подразумевает вмешатель­ство экстрапсихологического фактора, присущего чистой ло­гике. Теперь ясно, что мы не преувеличиваем, когда говорим, что в этой новой плоскости вновь возникают трудности, внут­ренне присущие еще логицизму платоников.

Затем появились работы Уатта, Мессера и К. Бюлера, отразившие на себе влияние Кюльпе и представляющие кон­цепцию “вюрцбургской школы”. Уатт, изучая ассоциации, возникающие у субъекта в связи с определенным предпи­санием (например, ассоциации посредством субординации и т. п.), и неизменно опираясь при этом на провоцируемую интроспекцию, обнаруживает, что предписание может дей­ствовать или в сопровождении образов, или через безобразие сознания (Bewusstheit), или, наконец, в неосознанном виде. Исходя из этого он выдвинул гипотезу, что “интенция”, о ко­торой говорит Марбе, — это как раз и есть результат предписа­ний (внешних или внутренних), и надеялся решить проблему суждения, превратив его в последовательный ряд состояний, которые обусловлены психическим фактором, осознанным ранее и в течение длительного времени сохраняющим свое влияние.

Мессер находит описание Уатта слишком расплывчатым (поскольку оно с равным успехом приложимо к регулируе­мому функционированию и к суждению) и, вновь возвраща­ясь к этой проблеме и используя аналогичную технику, про­водит различие между регулируемой ассоциацией и самим суждением, представляющим собой принимаемое или отвер­гаемое отношение. Основные работы Мессера посвящены анализу различных мыслительных типов суждения.

И наконец, завершение трудов вюрцбургской школы свя­зано с именем К. Бюлера. Скудность начальных результатов метода провоцируемой интроспекции, по его мнению, объяс­няется тем, что предлагаемые вопросы относятся к слишком простым процессам; поэтому он начинает анализировать, ка­ким образом испытуемые осуществляют решение проблем в собственном смысле этого слова. Выделенные в результате этого элементы мышления распределяются им на три кате­гории: образцы (роль которых оказывается вспомогатель­ной, а не основной, вопреки утверждениям ассоцианизма), интеллектуальные чувства и занимаемые позиции и, нако­нец, сами мысли (Bewusstheit). Эти последние, со своей сто­роны, предстают либо в форме “сознания отношений” (например, “А < В”), либо в форме “сознания правил” (например, думать о некоторой величине как о квадрате какого-то рас­стояния, не зная, ни о каких объектах, ни о каких расстояни­ях идет речь), либо в форме “чисто формальных интенций” (в схоластическом смысле), например, думать о построении системы. Итак, психология мышления, понимаемая таким образом, завершается точным и подчас весьма тонким описа­нием интеллектуальных состояний, но описание это строит­ся параллельно логическому анализу и совершенно не объяс­няет операций как таковых.

В противоположность этому в работах Зельца результа­ты, достигнутые вюрцбургской школой, превзойдены по ли­нии анализа самой динамики мышления, а не только его изо­лированных состояний. Зельц, подобно Бюлеру, изучает, как субъект осуществляет решение проблем, но он скорее стре­мится выяснить, каким образом удается достичь решений, чем описывает элементы мышления Изучив, таким образом, в 1913 г. “репродуктивное” мышление, он в 1922 г. делает попытку проникнуть в тайну умственного конструирования. (См О. Sek. Zur Psychologic des produktiven Denkens und des Irrtums. Bonn, 1922.)

Небезынтересно констатировать, что в той мере, в какой исследователи обращаются к активности мышления, как тако­вой, они (уже благодаря самому этому обстоятельству) отхо­дят от логического атомизма, сводящегося к классификации изолированных отношений, суждений и схем, и приближают­ся к анализу живых целостностей, модель которых предложе­на психологией формы (с этой моделью мы встретимся вновь, хотя по своему виду она будет отлична от той, которая имела место при анализе операций).

В самом деле, согласно Зельцу, всякая работа мышления состоит в том, чтобы дополнить “комплекс” (Komplexerganzung); решение проблемы не сводится к схеме стимул — реакция, а состоит в том, чтобы заполнить пробелы, существующие внутри “комплексов” понятий и отношений. Когда проблема поставлена, может иметь место один из двух случаев. Либо речь будет идти лишь о восстановлении в памяти (реконструкции), не требующей новой конструкции, тогда решение состоит просто в обращении к уже существующим “комплек­сам”; в этом случае имеет место “актуализация знания”, сле­довательно, просто “репродуктивное” мышление. Либо же речь идет о подлинной проблеме, обнаруживающей наличие пробелов в составе ранее приобретенных комплексов; в таком случае необходимо актуализировать уже не знания, а методы решения (применение известных методов к новому случаю) или даже вычленять, строить новые методы, отталкивать от старых. В двух последних случаях речь идет о продуктивном мышлении, которое в том собственно и состоит, чтобы дополнять уже существующие целостности или комплексы. Что касается “заполнения пробелов”, то оно всегда направляется “антиципирующими схемами” (сравнимыми с “ди­намическими схемами” Бергсона), которые создают между новыми данными и соответствующим комплексом систему предварительных глобальных отношений, образующих канву искомого решения (и, следовательно, направляющую гипо­тезу). Наконец, эти отношения сами детализируются на базе механизма, подчиняющегося точным законам; эти последние представляют собой не что иное, кик законы логики, по отно­шению к которым мышление является по сути дела зеркаль­ным отображением.

Здесь уместно вспомнить и работу Линдворского, которую можно поместить между двумя работами Зельца, поскольку в ней повторяются выводы последнего. Что касается очерков Клапареда относительно генезиса гипотезы, то к ним мы вер­немся в связи с анализом поиска вслепую (гл. 4).

Критика “психологии мышления”. Не вызывает сомнения, что перечисленные работы немало способствовали изучению интеллекта. Они освободили анализ мышления от преклоне­ния перед образом, рассматриваемым в качестве конститутив­ного элемента, и вторично после Декарта открыли, что суж­дение является актом. Они дали точное описание различных состояний мышления и тем самым показали, вопреки мнению Вундта, что интроспекция может быть возведена в ранг пози­тивного метода, когда она “спровоцирована”, то есть факти­чески находится под контролем наблюдателя.

Правда, вюрцбургская школа даже в плане простого описа­ния слишком упрощает отношения между образом и мышлепием. Но это не умаляет того ее открытия, что образ не со­ставляет элемента самого мышления, а лишь сопровождает мышление и служит для него символом — индивидуальным символом, дополняющим коллективные знаки языка. “Шко­ла значения”, вышедшая из логики Брэдли, ясно показала, что любое мышление представляет собой систему значений, и именно эту концепцию Делакруа и его ученики, в частно­сти И. Мейерсон, распространили на область взаимоотноше­ний между мышлением и образом. В самом деле, значения включают в себя не только “обозначаемые”, представляющие собой мысли как таковые, но также “обозначающие”, обра­зованные вербальными знаками или образными символами, создающимися в тесной связи с самим мышлением.

Но, с другой стороны, несомненно, что сам метод “пси­хологии мышления” не дает ее сторонникам возможности выходить за пределы чистого списания и что они терпят про­вал, когда пытаются объяснить интеллект в его собственно конструктивных механизмах, поскольку интроспекция, да­же контролируемая, относится только к продуктам мышле­ния, а не к его формированию. Более того, этот метод приме­ним лишь к субъектам, способным к рефлексии, тогда как тайну интеллекта, быть может, следовало искать как раз до 7-8 лет!

“Психология мышления”, которой недостает, таким обра­зом, генетической перспективы, анализирует исключительно конечные стадии интеллектуальной эволюции. И нет ничего удивительного, что, оставаясь в рамках завершенных состоя­ний и завершенного равновесия, она приходит в конечном итоге к панлогизму и вынуждена прервать психологический анализ перед лицом ни к чему не сводимой данности законов логики. Логическое остается необъяснимым в рамках психоло­гии для всех этих авторов, начиная с Марбе, который просто обращается к логическому закону как к фактору экстрапсихо­логическому, вмешивающемуся каузально и заполняющему пробелы психической каузальности, и вплоть до Зельца, кото­рый пришел в конечном итоге к своего рода логико-психологи­ческому параллелизму, превратив мышление в зеркало логики.

Конечно, Зельц частично освобождается от слишком узко­го метода анализа состояний и элементов, стремясь следовать динамизму интеллектуального акта. Поэтому ему и удается открыть как целостности, которые характеризуют системы мышления, так и роль, которую играют в решении проблем антиципирующие схемы. Но, постоянно фиксируя аналогии между этими процессами, с одной стороны, и органическими и моторными механизмами — с другой, он не реконструирует их генетического формирования. Поэтому и он приходит к панлогизму вюрцбургской школы и даже делает это весьма парадоксальным образом. Этот пример особенно поучителен: он дает пищу для размышлений всякому, кто хочет освобо­дить психологию от пут логистического априоризма, не утра­чивая при этом стремления объяснить логический аспект про­блемы.

В самом деле, раскрывая существенную роль целостностей в функционировании мышления, Зельц мог бы отсюда сделать вывод о том, что классическая логика неспособна пере­вести рассуждение в действие, то есть показать его в том виде, в каком оно выступает и образуется в “продуктивном мыш­лении”. Классическая логика, даже в той сущее гвенно более гибкой форме, которую ей придает тонкая и точная техника логистического исчисления, остается атомистической. Классы, отношения, высказывания анализируются здесь с точки зрения элементарных операций (логические сложение и умножение, импликации и несовместимости и т. п.). Чтобы выразить функ­ционирование антиципирующих схем и дополнение комплек­са (Komplexerganzung), то есть интеллектуальных целостностей, которые вторгаются в живое и действенное мышление, Зельцу следовало бы использовать логику самих целостностей, и тогда проблема взаимоотношений между интеллектом как явлением психологическим и логикой, как таковой, была бы поставлена в тех новых рамках, которые могли бы приве­сти к собственно генетическому решению. Зельц же, напро­тив, слишком педантично придерживается априорных логи­ческих рамок, несмотря на их прерывный и атомистический характер, и в конечном итоге приходит, естественно, к тому, что берет их в качестве субстрата психологического анализа, обусловленного в своих деталях психической деятельностью.

Короче говоря, “психология мышления” завершается тем, что превращает мышление в зеркало логики, и именно здесь лежит источник тех трудностей, которые она не в состоянии преодолеть. Но тогда возникает вопрос, нельзя ли просто пере­вернуть проблему и сделать из логики зеркало мышления, чтобы восстановить его конструктивную независимость?

Логика и психология. Из предшествующего изложения выяснилось, что вначале над нами долгое время довлел по­стулат несводимости логических принципов, которым вдох­новлялись сторонники “психологии мышления”. Изучение формирования операций у ребенка привело нас, напротив, к убеждению, что логика является зеркалом мышления, а не наоборот. (См J Piaget. Classes, relations et nombres Essai sur les groupements de Id logi-stique et la reversibilite de la pensec Pans, Vrin, 1942)

Иными словами, логика — это аксиоматика разума, по от­ношению к которой психология интеллекта — соответствую­щая экспериментальная наука. Нам представляется необходи­мым остановиться на этой стороне дела несколько подробнее.

Аксиоматика — это наука исключительно гипотетико-дедуктивная, то есть такая, которая сводит обращение к опы­ту до минимума (и даже стремится полностью его устранить), с тем, чтобы свободно строить свой предмет на основе недо­казуемых высказываний (аксиом) и комбинировать их между собой во всех возможных вариантах и с предельной строго­стью. Так, например, геометрия сделала большой шаг вперед, когда, стремясь отвлечься от какой бы то ни было интуиции, построила самые различные пространства, просто определив первичные элементы, взятые гипотетически, и операции, ко­торым они подчинены. Аксиоматический метод является, та­ким образом, преимущественно математическим методом и находит многочисленные применения как в чисто матема­тических науках, так и в различных областях прикладной ма­тематики (от теоретической физики до математической эко­номики). Аксиоматика по самому своему существу имеет значение не только для доказательства (хотя строгий метод она образует лишь в этой области): когда речь идет о слож­ных областях реальности, не поддающихся исчерпывающему анализу, аксиоматика дает возможность конструировать упро­щенные модели реального и тем самым предоставляет незаме нимые средства для его детального изучения. Одним словом, аксиоматика, как это хорошо показал Ф. Гонсет, представляет собой “схему” реальности и уже в силу одного того, что вся­кая абстракция ведет к схематизации, аксиоматический ме­тод в целом является продолжением самого интеллекта.

Но именно вследствие своего “схематического” характе­ра аксиоматика не может претендовать ни на то, чтобы обра­зовать фундамент, ни тем более на то, чтобы выступить в ка­честве замены соответствующей экспериментальной науки, то есть науки, относящейся к той области реальности, схема­тическим выражением которой является аксиоматика. Так, например, аксиоматическая геометрия бессильна показать нам, что представляет собой пространство реального мира (точно так же, как “чистая экономика” никогда не исчерпает сложности конкретных экономических фактов). Аксиомати­ка не могла бы заменить соответствующую ей индуктивную науку по той основной причине, что ее собственная чистота является лишь пределом, который полностью никогда не до­стигается. Как это говорил еще Гонсет, в самой очищенной схеме всегда сохраняется интуитивный остаток (и точно так же во всякую интуицию входит уже элемент схематизации). Уже одного этого вывода достаточно для того, чтобы стало совершенно ясно, почему аксиоматика никогда не сможет “образовать фундамента” экспериментальной науки и поче­му всякой аксиоматике может соответствовать эксперимен­тальная наука (соответственно, конечно, и наоборот).

На этой основе проблема отношений между формальной логикой и психологией интеллекта получает решение, анало­гичное тому, которое после многовековой дискуссии положи­ло конец конфликту между дедуктивной геометрией и гео­метрией реальной, или физической. Как и в случае этих двух дисциплин, логика и психология мышления вначале совпа­дали, не будучи дифференцированы. Аристотель, формули­руя законы силлогизмов, несомненно, считал, что он создал естественную историю разума (как, впрочем, и самой физи­ческой реальности). Когда же психология стала независимой наукой, психологи хорошо поняли (на что, однако, потребо­валось немалое время), что рассуждения о понятии, сужде­нии и умозаключении, содержащиеся в учебниках логики, не освобождают их от необходимости искать разгадку кау­зального механизма интеллекта. Однако в силу сохранивше­гося воздействия первоначальной нерасчлененности они еще продолжали рассматривать логику как науку о реальности, лежащую, несмотря на ее нормативный характер, в той же плоскости, что и психология, но занимающуюся исключи­тельно “истинным мышлением”, в противоположность мыш­лению вообще, взятому в абстракции от каких бы то ни было норм. Отсюда та иллюзорная перспектива “психологии мышления”, согласно которой мышление в качестве психологиче­ского явления представляет собой отражение законов логи­ки. Напротив, как только мы поняли, что логика представляет собой аксиоматику, сразу же исчезает ложное решение про­блемы отношений между логикой и мышлением.