Яд с пузырьками 7 страница

 

В пятницу, пятого июня 1914 года, на другой день после того, как я был принужден проглотить три кофейных зерна, нас освободили от занятий на два часа раньше обычного. И учителя, и ученики, и даже – или, может быть, в особенности – директор утомились и бегом в мешках, и пикниками, и перетягиванием каната. Экзамены закончились в полдень, ознаменовавшись радостными воплями нескольких десятков учеников, сдававших геометрию в костюмах и платьях, слишком жарких для душного спортивного зала, в котором они провели три часа, пролетевших как три минуты, манипулируя компасами и транспортирами с отчаянной самоотдачей орудийного расчета. Парты, за которыми они сидели, были слишком малы для того, что им приходилось делать, так что весь зал был наполнен стонами, кряхтением и напряженным дыханием.

Затем, с головами, забитыми теоремами, они освободили зал от мебели. Теперь им предстояло ждать выпуска, который должен был состояться неделей позже. Я, будучи девяти с половиной лет от роду, взирал на свой собственный выпуск с тем же священным ужасом, какой сегодня испытываю к смерти.

Некоторые из старших учеников через несколько недель собирались пожениться, а это означало, что парень и девушка получали право войти в комнату, запереться и снять с себя все одежды. Даже в девять с половиной лет я думал, что это достаточная причина для того, чтобы прилагать все старания, обучаясь в средней школе, и, хоть я и не знал точно, что происходит после закрытия двери, одна только мысль об этом вызывала волны удовольствия с легкой примесью онемения, которые пробегали от макушки до пяток. По сотне лет – на каждую лодыжку и икру, по две сотни – на губы, на плечи… И все же я не знал ничего сверх этого, никакой механики, гидравлики, биологии – только любовь и обожание.

Домой я шел через город, глазея на горчичники в аптечной витрине и на помпы и фонари – в витрине хозяйственной лавки. На магазины одежды и продуктовые лавки я не обратил внимания, мельком глянул на вырезанных из дерева обезьян, всегда обитавших в витрине парикмахера (хотя за всю эту вечность на них не осело ни пылинки), а потом поднялся на мост, направляясь к заливу.

Отец мой возделывал поле и, когда я подбежал к нему, едва на меня взглянул, следя за прямой линией борозды. Его рубашка была мокрой, и он тяжело дышал, но выглядел так, словно получал огромное удовольствие, управляя плугом и удерживая поводья. Я помню наш короткий обмен репликами, потому что он был последним.

– Пришел? – спросил он.

– Ага.

– Вот как? – сказал он, что означало: «Со школой до осени, похоже, завязано?»

– Вот так, – эхом отозвался я.

– Что собираешься делать?

По тому, как он это сказал, я понял, что речь идет не о предстоящем лете, но о сегодняшнем вечере.

– Порыбачу.

– Я пробуду здесь до восьми, – сказал он. – Потом сядем обедать.

– Ладно.

– И не уди с башни.

Когда он произнес эти слова – последние, что мне довелось от него слышать, – я уже уходил. Поскольку мне хотелось удить именно с башни, то я ничего не ответил и, промолчав, не солгал.

Мать была в доме, наверху. Войдя, я ощутил ее присутствие, я мог бы даже услышать ее, но хотел лишь взять свои рыболовные принадлежности и бежать к реке. Поскольку я пристегнул лямку своего рюкзака к поясному ремню, чтобы он не стучал мне на бегу по спине, то все делал совершенно бесшумно. А потом вышел, счастливый, но смущенный, что уклонился от матери, потому что она все же могла меня услышать и хотела бы обнять меня, как всегда делала после моего возвращения из школы, словно бы затем, чтобы удержать мое ускользающее детство, но не стал в это углубляться, потому что как только я ступил на тропу, ведшую к реке, то начал лететь, и две половинки моей удочки устремлялись вперед из моих распростертых рук, словно рассекающие ветер антенны на крыльях истребителя.

Отец мой хотел, чтобы я обходил башню стороной, не потому, что боялся, как бы я не пошел дурной дорожкой, – девятилетнему мальчишке очень трудно согрешить, даже если он этого захочет, – но потому, что хотел удержать меня от знакомства с дурными дорожками. Не столь уж необходимо, чтобы родители подавали своим детям хороший пример, – важнее, чтобы они не подали им примера дурного. Важно не столько то, чтобы ты (если рассмотреть случай нашего городского парикмахера) видел, как усердно твой отец вырезает деревянных обезьян, сколько то, чтобы ты не видел, как он курит опиум или пинает сапогом щенка. Если бы, например, родители не пили кофе на глазах у детей, то дети стали бы пить кофе не раньше, чем извели бы все деньги на пирсинг и татуировки.

Оссининг в те дни был внешне безгрешен, все пороки и большинство добродетелей, буде таковые имелись, практиковались исключительно дома. Таким образом, следуя десяти заповедям и кое-чему еще, родители мои обеспечивали мне хорошее начало. Башня, однако же, была обиталищем разнообразных мелких прегрешений.

Подоплекой данного обстоятельства (которая сама по себе была не пороком, но своеобразным преддверием мира порока) являлось то, что башня оставалась открытой всю ночь напролет. Так оно и должно было быть, поскольку она служила стрелочной станцией гудзонской линии Нью-Йоркской центральной железной дороги. Там всегда горел свет, при прибытии и отбытии поездов на пульте, отражавшем состояние путей, вспыхивали маленькие лампочки, телефон звонил круглые сутки, а частенько и «викгрола» играла много позже того часа, как почти все остальные в городе засыпали, – раструб ее высовывался из окна в сторону реки, потому что музыка была слишком уж громкой.

Хоть им и не полагалось этого делать, но в пустоте за стенными панелями стрелочники держали бутылку скотча. Если бы они чрезмерно злоупотребляли виски, им было бы крайне затруднительно воспринимать все огоньки, прыгавшие по панели наподобие светлячков, или потянуть за нужный рычаг в длинном черном ряду переключателей, которые походили на винтовки, установленные в козлы. Поэтому у них было правило, в соответствии с которым ни один из них не мог приложиться к бутылке без того, чтобы к ней приложился и другой, и в башне позволялось держать только одну бутылку зараз. Таким образом, каждый из них был автоматически ограничен половиной бутылки за смену, что, полагаю, было весьма удачным для переполненных пассажирских и тяжело груженных товарных поездов, сновавших в противоположных направлениях со скоростью семьдесят миль в час каждый.

Практика укрывания бутылки за стенной панелью впервые познакомила меня с одной из редких красот в американской системе правосудия. Однажды я был в этой башне во время снежной бури, взволнованно ожидая прохода снегоуборочного поезда, меж тем как с юга приближался товарный состав. Поскольку стрелочники тоже беспокойно ждали снегоуборочного поезда, который должен был появиться с минуты на минуту, у них руки не дошли, чтобы перекинуть один из своих рычагов, и направлявшийся на север товарняк сошел с рельсов. Два локомотива, тендер и три вагона оказались наполовину затоплены в болоте, в то время как сорок или пятьдесят остальных вагонов просто осели сбоку от пути.

Ощущение было такое, словно в помещение ворвался паводок и затопил его, поднявшись нам по самую шею. Двое стрелочников сразу же поняли, что потеряли работу, что семьи их подвергнуты опасности и что если кто-то при этом погиб, то и сами они остаток своей жизни проведут за решеткой. И все из-за того, что им, так же как и мне, не терпелось увидеть снегоуборочный поезд.

А потом, даже до того, как мы узнали, пострадал ли кто-нибудь при аварии, явился поезд-снегоуборщик. Полный усердия, катился он по пути, яркий его свет пробивался сквозь вьюгу, а когда он миновал нас, то за ним осталась расчищенная дорожка.

Прежде чем они или я бросились по расчищенному пути к болоту, у нас состоялся мгновенный суд, в котором стрелочники, бывшие ответчиками, представляли самих себя, а я выступал в роли прокурора, следователя, судьи и присяжных. Суд этот занял около десяти секунд, но был таким же прекрасным примером правосудия, как все остальные, что мне доводилось видеть. Один из стрелочников быстро поднял одну из досок стенной панели и указал на бутылку.

– Смотри, малыш, – сказал он. – Бутылка-то не распечатана!

Бутылка была непочатой. По мере прохождения секунд я осознал свою роль в этом деле и кивнул, спасая их от излишнего наказания, потому что достоверно знал причину их невнимательности и согласился не усугублять их положение.

Пока один занялся вызовом ремонтников, другой поспешил по пути. Несколькими минутами позже он вернулся с несколькими мокрыми и грязными железнодорожниками, отказывавшимися даже смотреть на нас. Когда вечером двое этих стрелочников уходили из башни, они прихватили с собой все свои вещи и никогда больше там не появлялись. Ремонтные бригады, несмотря на вьюгу, ночь напролет работали, чтобы водворить товарный поезд на рельсы, и отблески их прожекторов можно было видеть из окон нашего дома. Официально объявленной причиной происшествия стала вьюга, что по самой сути своей было совершенной правдой, хотя руководство железной дороги в этом и сомневалось.

Когда наступил следующий день, то все выглядело так, словно ничего и не случилось. Товарный состав ушел, путь был починен, поломанные шпалы засыпаны свежевыпавшим снегом, а в башне размещалась новая команда стрелочников. Они не расслаблялись до самой весны, когда наконец осознали, кому на самом деле принадлежит эта башня, и стали пускать меня ловить рыбу с железного пожарного выхода, нависавшего над Гудзоном. О бутылке я никогда никому не говорил. Если башня все еще стоит – в начале пятидесятых я часто видел ее из окна поезда компании «Двадцатый Век Лимитэд» по пути в Чикаго и обратно, – бутылка виски семидесятилетней выдержки по-прежнему спрятана в стенной нише, за третьей доской справа, со стороны реки.

Новые люди в башне не очень отличались от своих предшественников. Они тоже приносили с собой журналы, которые по меркам тех дней были бесстыдно порнографическими.

– Малыш, видал когда-нибудь голых теток?

– Не-а.

– Хошь глянуть?

– Не показывай ему этого, Ньютон, он слишком мал.

– Ничего я не мал.

– Он даже не поймет, на что такое смотрит.

– Вот я и хочу показать ему картинку, чтоб узнал что к чему.

– Это нехорошо. Не совращай младенца.

– Я хочу посмотреть на… – начал было я, но меня оборвали.

– А ты заткнись! Расскажешь мамочке, она сюда заявится и сровняет нас с землей. Я вот пирог принес. Давай налетай!

Стоя на пожарной лестнице и уплетая пирог с черникой, я видел, как их зрачки то сужались, то расширялись, в то время как они разглядывали страницы журнала. Сам я никогда в него не заглядывал. Они держали его в среднем ящике стола, и, чтобы добраться до этого ящика, надо было сдвинуть одного из стрелочников, который просто запечатывал его, когда наклонялся над столом и кричал что-нибудь по телефону. Ни один из них никогда не откидывался, разговаривая по этому аппарату, но вытягивался вперед, левитируя над зеленым сукном стола, словно какой-нибудь гиппопотам, плывущий над лужайкой.

Когда ранним вечером мимо нас проходили ночные поезда, направлявшиеся в Монреаль, Чикаго и вообще на запад, мы с вожделением заглядывали в их освещенные окна, где, как нам представлялось, могли увидеть настоящую жизнь. Башня была приговорена к постоянным сумеркам. Свет в помещение приносили только красные угольки лампочек на пульте и два фонаря над расписанием северного и южного направления, так что когда огромные поезда и вагоны проносились мимо, то это было похоже на черно-белую киноленту, мелькающую на экране в луче проектора.

Те картинки из волшебного фонаря двигались порой со скоростью семьдесят миль в час и позволяли получать искаженное видение мира, что ни в коей мере не означает, будто восприятие мое было неточным. Как и все остальные, я упорствую в упорядочении всего сущего, но полагаю, что мир подобен листу бумаги: он может быть согнут лишь определенное число раз, после чего распадается на две половинки. Циклы истории, как мне представляется, состоят именно из таких сгибаний и разгибаний, но им еще сопутствует и некий танцевальный ритм.

Прежде чем я узнал огромный город, лежавший к югу, прежде чем я узнал о преступлениях, о страданиях и о смерти, мимо моих изумленных глаз пронеслись тысячи ярко освещенных картин. Я обнаружил, что многие из этих сцен включали в себя мужчин и женщин, по большей части совершенно обнаженных и сцепившихся словно борцы на арене. Это мало что для меня значило, поскольку последовательность их действий была представлена беспорядочно и на составление общей картины из разрозненных обрывков ушло около двух лет, причем всему моему исследованию сопутствовал совершенно произвольный крен в сторону, скажем, поцелуев в ухо. Гораздо более ценимой была полная фронтальная женская нагота, нечто такое, что случалось увидеть чаще, чем можно было ожидать изначально, потому что по ночам окна в поезде становились зеркалами для тех, кто находился в полностью освещенных купе. И все же подобное происходило редко. Я бы сказал… всего-то раза четыре. При скорости в семьдесят пять, в шестьдесят, в сорок и – однажды – да благословит Господь машиниста – при скорости в пять миль в час. Тогда я узнал не только о том, какая великолепная красота укрывается от моих глаз требованиями скромности, но и о том, что даже скорость в пять миль в час может показаться чересчур быстрой.

Жемчужины видений попадались редко, зато не было недостатка в картинках жизни обитателей морского дна. Среди тысяч видений, являвшихся и исчезавших, помню я крохотного человечка с козлиной бородкой и в пенсне, разглядывавшего груду драгоценных камней, которые он высыпал из футляра для скрипки на столик. Должно быть, он был каким-то вором, но о технических его приемах все могли только догадываться. Я видел жирных мужчин в котелках, исполнявших победный танец. Полагаю, я видел, как удаляют аппендицит. Я видел девочку, проползавшую мимо со скоростью меньше мили в час, которая застряла в свитере, пытаясь снять его через голову. Сначала я не понял, что это передо мной такое. Она походила на миниатюрного носорога, колотящегося в стены купе спального вагона.

Хотя вагоны-рестораны всегда были полны и шумны, многие из пассажиров ели у себя в купе. Люди ограничены в средствах, и некоторые, по-видимому, могли позволить себе заплатить за проезд в купе, но не за обед в ресторане, а потому прихватывали с собой корзинки с едой, словно на пикник. Я частенько затевал игру, в которой палки салями выполняли роль часовых и минутных стрелок. «Двадцать минут…» – говорил я, когда салями проезжала мимо, указывая на Западную Виргинию, а потом, возможно, несколькими поездами позже, когда салями указывала на Нью-Хейвен, добавлял: «третьего».

Иногда мы видели драки, видели мужчин, избивавших женщин, хотя случалось видывать и женщин, бьющих мужчин. Однажды в поезде, шедшем на юг, из Чикаго в Нью-Йорк, мы видели двух человекообразных обезьян (я почти уверен, что это были обезьяны), глазевших друг на друга так, словно бы они были влюблены.

Как-то раз летним вечером мы наблюдали, как мимо медленно ползли несколько вагонов с приоткрытыми окнами, и во всех купе было по музыканту, каждый из которых играл ту или иную часть из одного и того же фортепианного концерта Бетховена. Либо то был гастролировавший симфонический оркестр, либо мы стали свидетелями одного из величайших совпадений в мире.

Можно назвать почти все на свете: кроликов, акробатов, плачущих женщин, борзых щенков, бухгалтеров, скучающих детей, влюбленных обезьян, смертельно больных сицилийцев, – и всех их мы видели катящимися мимо. В этой вселенной можно было определять время по расположению палок салями, а обнаженная женская фигура, полностью освещенная, всегда была захватывающе прекрасной. Хотя я никогда не мог познакомиться с той нагой красавицей, что проплыла мимо меня на скорости пять миль в час, а теперь – либо мертва, либо разменяла вторую сотню лет. На протяжении десяти секунд я видел ее во всей ее прелести – и с тех самых пор не переставал ее обожать.

Настоящей добычей, однако, становились для нас частные вагоны. В некоторых из них имелись рояли, мраморные кухни и ванны, в которых можно было искупать слона. Когда появлялись эти дачи на колесах (а это бывало по нескольку раз в день), то можно было видеть, как подаются обеды, как проводятся совещания, как промышленные магнаты занимаются подсчетом возможной прибыли за огромными столами, сидя в кожаных креслах цвета красного вина, размером с итальянский автомобиль.

Созерцать богатство интерьеров, освещенных электричеством или мерцанием огня в каминах, было интересно не из-за деталей обстановки, а благодаря тому, что они внушали всем своим видом. Они заставляли меня тянуться к подлинной жизни, хотя подлинная жизнь была именно в том, чем я обладал тогда, сам того не ведая. Я совершал ошибку, достаточно распространенную, полагая, что жить подлинной жизнью означает знать многие вещи и многих людей, подвергать себя опасностям в дальних краях, пересекать океаны, затевать сооружение электростанции на реке Колумбия или учреждать пароходную линию в Боливии. Я не переставал удивляться, откуда брались все те высокие и элегантные женщины в вагонах, великолепные одеяния которых делали их похожими на героических женщин, чьи профили выбиты на монетах. Кто они были такие, чтобы знать так много грехов и сидеть так спокойно и непринужденно, знай себе попивая вино цвета рубина? Я понимал, что когда-то они были маленькими девочками, вроде моих одноклассниц, трепетными как лани. Что пережили они, оказавшись в купе? Случится ли такое со мной, или это происходит только с теми, кто может позволить себе колесить по просторам страны в собственных вагонах, построенных из ценных пород дерева?

В свои девять лет я знал достаточно, чтобы, всего только заглядывая в окна проходящих вагонов, понять: магнаты как класс людей определенно несчастны. Запах этого несчастья исторгался из их великолепных и дорогостоящих гнезд подобно тому, как соответствующий запах доносился из вагонов для скота. Если ветер дул в определенном направлении и с определенной скоростью, то запах поезда со скотом ощущался за полчаса до его появления и долгое время после того, как вагоны пропадали из виду. То же самое было и с миллионерами, чье несчастье возвещало об их присутствии едва ли не за милю, как по волшебству.

Существовало по крайней мере четыреста сказочно богатых семейств, возможно, и больше, но мы знали только самых известных из них или тех, кто имел отношение к нашим местным делам. Мы знали их имена так же, как сегодня дети знают имена кинозвезд и бейсболистов. Здесь кроется загадка, которая поставила в тупик единственного детектива из полицейского участка Оссининга, ибо записи о вечерних поездах того дня каким-то образом исчезли из архива начальника Центрального вокзала, и из диспетчерской, и даже из справочной службы вокзала Чикаго. Происшествие, случившееся вечером 5 июня 1914 года, оставило пробел в истории железнодорожного движения.

Около двадцати минут восьмого и стрелочники, и я насторожились. Одинокий локомотив с единственным вагоном появился с юга, он, не значащийся в расписании, шел по товарному пути, и о его появлении оповестили только автоматические огоньки на пульте. Когда он незаконно следовал мимо, стрелочники изо всех сил пытались прочесть на локомотиве серийный номер и вознегодовали, потому что его вроде бы не существовало. Я, однако, имел возможность взглянуть в буксируемый им вагон с затемненными окнами и без огней. Казалось, он направлялся в депо для ремонта, но на следующий день его в депо не было. Он мог проследовать сколько угодно далеко на запад, ни разу не останавливаясь, пока не замер где-нибудь на запасном пути в Монтане или же в апельсиновой роще в Сан-Диего. Кто знает? Он сделал краткую остановку в полутораста ярдах к северу от нас, и в угасающем свете мы видели, как с обзорной платформы спрыгнули двое. Почему на локомотиве не было номера? Стрелочники были того мнения, что он был, но они упустили его из-за какого сочетания случайности и отсутствия света.

– Зато я видел буквы на вагоне, – гордо сказал я.

– Точно видел?

– Ну.

– И что это были за буквы?

Хотя я не был достаточно высок, чтобы, стоя за столом, видеть все поверх подоконника, я успел прочесть аббревиатуру кгс.

Лишь позже детектив из Оссининга изучил в поисках кага-эсов метрические книги, вынырнув оттуда с превеликим множеством подозреваемых. С Кеннетом Г. Сазерлендом, Клайдом Г. Свингом, Клиффордом Гарольдом Скофилдом и другими, каждый из которых мог отчитаться не только в своем местонахождении в этот вечер, но и в местонахождении своего личного вагона, буде таковой у него в самом деле имелся.

Первым какой-то свет на произошедшее в тот вечер преступление пролил не этот детектив, но репортер местной газеты. Детектив снял гипсовые отпечатки со следов (он был очень дотошен, но даже я знал, что родителей моих убил не олень), допросил железнодорожных рабочих о поездах, проходивших в тот вечер (десятью днями позже они ничего не вспомнили, как не вспомнило бы и большинство соседей), изучил характеристики пуль, способ ведения стрельбы и проч. Я рассказываю об этом в повседневных выражениях и так, словно бы я посторонний, но на самом деле испытываю глубочайшую тоску по родителям, которых вижу в своей памяти, как видел их в последний раз, безмолвными и неподвижными.

В отличие от детектива, репортер интересовался мотивом преступления. Были ли у моего отца долги? Ни мой дядя, ни я ничего об этом не знали. Не было ли это связано с прошлым? Возможно, с войной? Нам это было неведомо. У репортера, однако, была своя теория – теория, которую невозможно было ни доказать, ни опровергнуть. Он был очень похож на Теодора Рузвельта, только карьерой не вышел и был очень вежлив, потому что его часто отправляли интервьюировать тех, кто добился выдающихся успехов и давно привык к всеобщему преклонению.

В какой-то момент – не помню, когда именно, – он обнял меня, плачущего и безутешного, а через минуту или две усадил на подоконник и посмотрел на меня с поразительной настойчивостью.

– Перестань плакать хоть на минутку и послушай, – мягко сказал он. – Может случиться так, что мы никогда не найдем убийц твоих родителей. Если те двое, что сделали это, действительно выпрыгнули из поезда. Вопрос стоит так: кто их послал? Чтобы узнать кто, нам надо знать зачем. Здесь никто не может выдвинуть ни одного предположения. Но у меня есть теория. Один лишь Бог знает, правда ли это, и Он, если пожелает, может вечно хранить тайну. В прошлом году до меня дошел слух, что кто-то хочет построить мост через Гудзон где-то поблизости и что цена земли между дорогой и мостом повысится. Не всей земли… только там, где пройдет мост. Не помнишь ли ты, чтобы кто-нибудь спрашивал у твоего отца, не собирается ли он продать свою ферму?

Я ничего такого не помнил. Если это и имело место, то я об этом не знал. Может быть, если подобное предложение было, отец и мать обсуждали это наедине, не желая меня расстраивать. Дети не любят переезжать. А может, отец вообще никому ничего не сказал.

– Вам бы надо спросить об этом у моего дяди, – сказал я.

– Я уже спрашивал – и у него, и у всех остальных. Подумай хорошенько.

– Нет, – сказал я. – Он никогда не говорил, что кто-то хочет купить нашу землю.

– Тогда нам придется подождать. Посмотрим, клюнет ли кто на эту недвижимость.

Я не знал, что он имел в виду под недвижимостью, но он мне не объяснил.

Через год после того, как эта недвижимость перешла ради моей выгоды в доверительную собственность моего дяди, который выступал в роли опекуна и сдал наши поля в аренду нескольким фермерам-соседям, возник некий человек, сказавший, что представляет лицо, заинтересованное в приобретении этой собственности. Дядя огласил это за одним из печальных, почти безмолвных обедов, которые бывали у нас после того, как я поселился у него и его жены. Я не был обычным ребенком, и никто не ожидал, чтобы я таковым был. Большую часть времени я проводил в одиночестве, а долгое время почти ничего не говорил: слишком уж мне было не по себе. А когда все забыли, что со мной произошло, то стали обижаться на мое поведение и мое молчание, потом даже начали обижаться на меня. Но что я мог поделать? Передо мной была поставлена задача на всю жизнь, и рядом с нею мысль о том, чтобы кому-то нравиться, казалась совершенно несущественной.

За тем самым обедом я пил из хрустального стакана, а ели мы жареного цыпленка. Привыкший к альтернативному чередованию моих вспышек и периодов замкнутости и молчаливости, мой дядя, по-своему меня любивший, совершенно невинно объявил, что какой-то человек спрашивал его, не продается ли наша земля.

Я тотчас же со стуком поставил стакан, напряг все мышцы, стиснул кулаки и почувствовал, что волосы у меня встали дыбом.

– Кто?! – вскричал я, меж тем из глаз у меня полились слезы.

– Я не знаю, – сказал дядя, опешив.

– Кто?! – снова завопил я.

Впервые в жизни я опрокинул стол. Я любил дядю: я совсем не собирался опрокидывать стол.

На протяжении нескольких дней я едва не сошел с ума, пока мы не узнали, кто это был. У меня возникали планы упрятать под лестницей всех полицейских штата Нью-Йорк, когда этот джентльмен явится к нам с визитом. Я пытался устроить в подполе тюрьму, чтобы держать его там и мучить, пока он не раскроет имени своего нанимателя. Хоть я и понимал, что если убью его, то никогда не узнаю, кто его послал, но все же полировал свой одноствольный дробовик двадцатого калибра, пока он не засиял, как древнегреческий доспех. Я отполировал даже патроны и часами упражнялся в угрозах, стоя перед овальным зеркалом, глядя в которое моя мать когда-то поправляла на себе шляпку и складки своей накидки или пальто.

Когда мой дядя обнаружил две плоские доски, приколоченные изогнутыми дешевыми гвоздями к столбам подпола, он кликнул меня, чтобы я объяснил их назначение. Бельевая веревка, привязанная к изогнутым гвоздям, должна быть выступать в роли пут.

– Почему бы нам просто не подождать, что он скажет? – спросил дядя.

Тот, кого я собирался бросить в свою темницу, оказался миниатюрным седовласым старичком. Он решительно ничем не выделялся, если не считать того, что был подвижен как муравей. У него не было никакого акцента, и он не говорил ни на каком диалекте. Он не размахивал руками и ничем не выражал волнения или энтузиазма. Я был уверен, что за ним стоят убийцы моих родителей.

Запрос, по его словам, он делал от имени Доминиканских сестер. На каждой стадии я ожидал, что выявится фальшь этой легенды, – ибо полагал, что это не могло быть чем-то иным. Когда мать-настоятельница приехала обсудить с моим дядей условие, позволявшее нам сохранять фермерские права на землю до 1930 года, я навесил на нее ярлык марионетки. Когда наконец были подписаны бумаги, я счел их сплошным надувательством. Когда начали возводить аббатство, я ждал, что оно станет конторой по взиманию дорожных сборов. А когда туда въехали монахини, я решил, что это лишь трюк, что вскоре они уберутся и все будет продано магнату, хотевшему построить мост. Но Доминиканские сестры все пребывали там и пребывали, и даже когда я совершал свой ньюфаундлендский полет, то прошел над аббатством, окруженным полями, которые были по-прежнему прекрасны и каждый контур которых я знал наизусть, и там, в лощине с неровными краями, я увидел свой дом. Он был похож на сахарный куб, на модель, которой комплектовались швейцарские игрушечные железные дороги. Деревья за прошедшие годы разрослись, но черепица и кирпич оставались все теми же. Хоть я и не видел следов перемен, которые, случись мне туда когда-нибудь вернуться, разбили бы мне сердце, их нетрудно было вообразить.

 

Когда те двое выпрыгнули из вагона, еще не стемнело, но солнце висело низко над горизонтом, и его меркнущий свет просеивался через деревья, росшие на мысе Теллера. Из-за этого образовывался искаженный узор, который, в сочетании с гаснущим дневным светом и деревьями возле железнодорожной насыпи на заднем плане, обращал все происходящее в скользящие по земле тени.

Нам никогда не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь покидал поезд на этом участке пути, кроме членов поездной команды, спрыгивавших и запрыгивавших обратно. Было что-то волнующее и таинственное в этих очертаниях, обрисованных, как едва различимые клубы дыма. Птицы, разумеется, смолкли, но все остальные звуки золотистого летнего вечера доносились до нас по-прежнему.

Я собрался и отправился домой. Подходя к нашему полю, я уже забыл о таинственном происшествии и начал думать об обеде.

Но стоило мне выбраться из зарослей деревьев, как я тут же остановился как вкопанный. У самого края поля, в двадцати ярдах слева от меня, стояли двое мужчин, смотревших на наш дом.

Я направился к ним и гордо сказал:

– Это частная собственность.

– Нам очень жаль, – сказал один из них. – Мы просто пытаемся выбраться на дорогу. Очень устали и проголодались.

– Ясно, – сказал я.

– Надеюсь, нам не придется возвращаться к путям. Можно, мы просто пройдем к дороге?

Одеты они были по-городскому – костюмы, жилетки, шляпы, цепочки для часов. Было бы слишком жестоко, подумал я, заставлять их идти в обход по болоту. И сказал, что они могут пройти к дороге, я не возражаю.

Они были того типа мужчин, состояние здоровья которых внушает ужас, но которые благодаря одним лишь своим размерам и весу раз в десять сильнее, чем кажутся с виду, и, возможно, из-за того, что были они такими огромными, их преувеличенная благодарность прозвучала, в некотором смысле, искренне.

– Очень любезно с твоей стороны, – сказал один из них. – Ты знаешь окрестности, так ведь? И ты проворен – ты же ребенок. Не сбегаешь ли в городок, чтоб раздобыть нам чего-нибудь съестного? Мы в пути со вчерашнего дня, без остановок прямо из Индианы, и так проголодались, просто слов нет.