Дом Сфинкс

 

Когда я прибыл в Дом Сфинкс, было уже темно. Хозяева нетерпеливо приветствовали меня. И я, несмотря на дела, был доволен любой защите от этого зловещего леса. Я сразу увидел, что здесь творится нечто важное, хотя множество покровов сделали все, что могут сделать скрывающие истину покровы. Нарастающее беспокойство приема заставило меня заподозрить нечто ужасное.

Сфинкс была грустна и молчалива. Я не пришел, чтобы вырвать у нее тайны Вечности или исследовать частную жизнь Сфинкс, и мне нужно было совсем немного сказать и задать несколько вопросов; но ко всему, что я говорил, она оставалась мрачно безразличной. Было ясно, что она или подозревала меня в поиске тайн одного из ее богов, или в смелой любознательности об ее путешествии со Временем, или еще в чем-то – так или иначе, она была погружена в мрачную задумчивость.

Я увидел достаточно скоро, что здесь ожидали кого-то, кроме меня; я понял это по той поспешности, с которой они поглядывали то и дело на входную дверь. И было ясно, что пришелец должен был встретить запертую дверь. Но такие задвижки и такая дверь! Ржавчина и распад, и грибки были там слишком долго, и эта преграда не остановила бы и иных волков. А там, казалось, было кое-что похуже волков; и они этого боялись.

Немного позже я понял из сказанного хозяевами, что некая властная и ужасная тварь искала Сфинкс и что некое происшествие сделало прибытие этой твари неизбежным. Казалось, что они побуждали Сфинкс очнуться от апатии, чтобы вознести молитвы одному из богов, которым она поклонялась в доме Времени; но ее капризное молчание было неукротимо, и ее апатия оставалась такой же восточной с тех пор, как все началось. И когда они увидели, что не могут заставить ее молиться, им больше ничего не оставалось, кроме как уделить тщетное внимание ржавому дверному замку, и смотреть на все происходящее и удивляться, и даже изображать надежду, и говорить, что в конце концов может и не появиться эта тварь, которой суждено выйти из неименуемого леса.

Можно было бы сказать, что я выбрал ужасный дом, но если б я описал лес, из которого только что выбрался, то вы согласились бы, что можно согласиться на какое угодно место, лишь бы отдохнуть от мыслей об этой чащобе.

Я задался вопросом, что за тварь выберется из леса, чтобы потребовать отчета; и увидев этот лес – какого не видели вы, благородный читатель – я обрел преимущество знания, что нечто могло появиться в любой момент. Было бесполезно спрашивать Сфинкс – она редко раскрывает свои тайны, подобно ее возлюбленному Времени (боги забирают все после нее), и пока она была в этом настроении, отказ был неизбежен. Так что я спокойно начал смазывать маслом дверной замок. И как только они увидели это простое дело, я добился их доверия. Не то чтобы моя работа была полезна – ее следовало исполнить намного раньше; но они увидели, что мое внимание обращено теперь к вещам, которые им казались жизненно важными. Они сгрудились тогда вокруг меня. Они спросили, что я думаю о двери, и видел ли я лучшие, и видел ли я худшие; и я рассказал им обо всех дверях, которые я знал, и сказал, что двери баптистерия во Флоренции были лучше этой двери, а двери, изготовленные некой строительной фирмой в Лондоне, были куда хуже. И затем я спросил их, что это должно явиться к Сфинкс, чтобы свести счеты. И сначала они не ответили, и я прекратил смазывать дверь; и затем они сказали, что та тварь – главный инквизитор леса, преследователь и воплощенный кошмар всех лесных обитателей; и из их рассказов об этом госте я выяснил, что эта персона была совершенно белой и несла безумие особого рода, которое воцарится навеки над этим местом, как туман, в котором разум не способен выжить; и опасение этого заставило их возиться нервно с замком в прогнившей двери; но для Сфинкс это было не столько опасение, сколько сбывшееся пророчество.

Надежда, которую они пытались сохранить, была по-своему недурна, но я не разделял ее; было ясно, что тварь, которой они боялись, исполняла условия старой сделки – всякий мог разглядеть это в отрешенности на лице Сфинкс, а не в их жалком беспокойстве о двери.

Ветер зашумел, и большие тонкие свечи вспыхнули, и их явственный страх и молчание Сфинкс воцарились в атмосфере, подавляя все остальное, и летучие мыши беспокойно понеслись сквозь мрак и ветер, тушивший огоньки тонких свечей.

Раздались крики вдалеке, затем немного ближе, и нечто приблизилось к нам, издавая ужасный смех. Я поспешно напомнил о двери, которую они охраняли; мой палец уткнулся прямо в разлагающуюся древесину – не было ни единого шанса сохранить ее в целости. У меня не было времени, чтобы созерцать их испуг; я думал о задней двери, ибо даже лес был лучше, чем все это; только Сфинкс была абсолютно спокойна, ее пророчество было исполнено, и она, казалось, видела свою гибель, так что ничто новое не могло потревожить ее.

Но по разлагающимся ступеням лестниц, столь же древних, как Человек, по скользким граням кошмарных пропастей, со зловещей слабостью в сердце и с ужасом, пронзавшим меня от корней волос до кончиков пальцев ног, я карабкался от башни к башне, пока не нашел ту дверь, которую искал; и она вывела меня на одну из верхних ветвей огромной и мрачной сосны, с которой я спустился на лесную поляну. И я был счастлив возвратиться снова в лес, из которого сбежал.

А Сфинкс в ее обреченном доме – я не знаю, как она поживала. Глядит ли она, печальная, пристально на плоды дел своих, вспоминая только в своем помраченном разуме, на который маленькие мальчики теперь искоса смотрят, что она некогда прекрасно знала те вещи, перед которыми человек замирает в изумлении; или в конце концов она ускользнула, и карабкаясь в ужасе от бездны к бездне, добралась наконец до высших мест, где все еще пребывает, мудрая и вечная. Ибо кто может знать, является ли безумие божественным или берет начало в адской бездне?

 

 

Густав Майринк

Химера

 

Спелый солнечный свет лежит на серых камнях — старая площадь мирно проживает остаток воскресного дня.

Прислонившись друг к другу, дремлют усталые дома с провалившимися ступенями и укромными уголками, с неизменной мебелью красного дерева в крохотных старомодных гостиных.

Тёплым воздухом дышат их зоркие растворённые оконца.

Одиночка медленно идёт но площади к церкви Святого Фомы; она кротко взирает сверху вниз на спокойную картину. Входит. Благоухание ладана.

Со вздохом захлопывается тяжёлая дверь. Яркие краски мира сгинули — солнечные лучи, зелёно‑красные, струятся сквозь узкие окна на священные камни. Там, под камнями, праведники отдыхают от мирской суеты.

Одиночка дышит мёртвым воздухом. Умерли звуки, благоговейно замер собор в тени тонов. Сердце бьётся тише, упиваясь густым запахом ладана.

Путник бросает взгляд на кучку скамей, благочестиво столпившихся у алтаря, как будто в ожидании предстоящего чуда. Он — один из тех немногих живых, кто, пережив страдания, может теперь другими глазами смотреть в иной мир. Он чувствует таинственное дыхание вещей — скрытую, беззвучную жизнь сумерек.

Сокровенные, тайные мысли, зародившиеся здесь, беспокойно мечутся, чего‑то ища, в пространстве. Существа, лишённые плоти, радости и боли — мертвенно‑бледные, как чахлые побеги, выросшие в темноте.

Молчаливо‑торжественно раскачиваются красные лампады на длинных, покорных нитях; воздух колеблют золотые крылья архангелов.

Но что это? Тихий шорох под скамьями!.. Добежал до молитвенной скамьи и притаился.

И вот уже крадётся из‑за колонны…

Синеватая человеческая рука!

Проворно перебирая пальцами, она, как кошмарный паук, быстро семенит по полу! Прислушивается. Карабкается по металлической стойке и исчезает в церковной кружке.

Серебряные монеты тихонько звенят.

Одиночка задумчиво провожает её глазами, его взгляд останавливается на старике, сидящем у колонны. Они серьёзно смотрят друг на друга.

— Алчных рук здесь хватает, — шепчет старик.

Одиночка кивает.

Из темноты выползают призрачные существа. Медленно, их движения едва уловимы.

Улитки‑богомолки!

Женские головы, шеи, плавно переходящие в холодные, слизистые тела — с платками на голове и чёрными католическими глазами — беззвучно сочатся они по холодным камням.

— Они живут одними молитвами, — говорит старик. — Все их видят у дверей церкви, но никто не замечает.

Когда пастор служит мессу, они дремлют в своих углах.

— Мой приход помешал их молитвам? — спрашивает Одиночка.

Старик подходит к нему слева:

— Чьи ноги стоят в живой воде, тот сам молитва! Я знал, что сегодня придёт тот, кто можетвидеть и слышать.

Жёлтые блики, словно блуждающие огоньки, скачут по камням.

— Видите золотые жилы внизу, под плитами? — Лицо старика озаряется.

Одиночка качает головой:

— Так глубоко я не вижу. Или вы о другом?

Старик берёт его за руку и подводит к алтарю.

Безмолвно высится Распятый.

Тихо движутся тени в тёмных нефах за выпуклыми, искусно выкованными решётками призраки монастырских воспитанниц давно забытых времён, которые никогда уже не вернутся, непонятные, жертвенные, как запах ладана.

Слышно шуршание их чёрных шёлковых платьев.

Старик указывает на пол:

— Здесь оно совсем близко, почти на поверхности. Чистое золото, широкий, блестящий поток. Жилы тянутся под площадью к домам. Странно, что люди не наткнулись на них, укладывая мостовую. Я один знаю о золоте уже много лет, но никому ничего не говорил. До сегодняшнего дня. Мне ещё не встречался человек с чистым сердцем.

Какой‑то шум! В стеклянном реликварии из костлявой руки Святого Фомы выпало серебряное сердце. Старик не слышит. Он отрешён. Восторженно и неподвижно смотрит вдаль:

— Тем, кто придёт, не нужно будет просить милостыни. Появится храм из чистейшего золота. Паромщик переправит их — в последний раз.

Гость внимает пророческим словам, они вкрадчиво заполняют душу, словно мельчайшая, удушающая пыль от священных останков минувших тысячелетий.

Здесь, у него под ногами! Сверкающий скипетр дремлющей, скованной власти! Глаза его загораются: кто сказал, что золото проклято? Не должен ли человек снять заклятие ради любви и сострадания к ближнему? Тысячи умирают от голода!

На башне звонят седьмой час. Воздух вибрирует.

Мысли Одиночки вслед за звоном колокола вырываются наружу, в мир, полный ярких красок, роскоши и великолепия.

Он содрогается. Смотрит на старика. Как изменилось всё вокруг! Эхом раздаются шаги. Углы молитвенных скамей ободраны, каменное основание колонны в выщербинах. Белые статуи пап покрыты пылью.

— А вы видели этот… металл своими глазами?

Держали его в руках?

Старик кивает.

— В монастырском саду, рядом со статуей Богоматери, под цветами лилий его можно взять руками.

Достаёт голубой футляр:

— Вот.

Открывает его и протягивает Одиночке маленький неровный камешек. Оба молчат

Издалека, с улицы, доносится шум внешнего мира: народ возвращается домой с весёлых загородных прогулок — завтра рабочий день…

Женщины несут на руках уставших детей.

Одиночка берёт камешек и пожимает старику руку. Бросает последний взгляд на алтарь. И снова ощущает таинственное веяние благодатного покоя: «Всё в этом мире исходит из сердца, в сердце родится и сердцу покорно…»

Перекрестившись, уходит. У раскрытых дверей привалился усталый день. С улицы дует прохладный вечерний ветерок.

По рыночной площади громыхает телега, украшенная зелёными ветвями, полная смеющихся, весёлых людей, арки старинных домов пронизаны багряными лучами заходящего солнца.

Одиночка садится у памятника посреди площади и погружается в мечты: ему кажется, что он кричит прохожим о своём открытии. Смолкает смех, дома рассыпаются, церковь падает…

… Сорванные, в пыли плачут лилии из монастырского сада.

Земля содрогается; рёв демонов ненависти эхом возносится к небу!

Отбойные молотки грызут, и дробят, и толкут площадь, город и кровоточащие человеческие сердца, превращая всё в золотую пыль…

Он трясёт головой, прислушивается к воскресшему в памяти голосу мастера, сокрытому в сердце:

«Кто не страшится дел дурных и тех не любит что даруют счастье, — самоотвержен тот, умён решителен и полон жизни».

Но разве может быть чистое золото таким ЛЁГКИМ?

Разжимает ладонь:

Человеческий позвонок!

 

 

Говард Лавкрафт