Искусство — символический язык души

Значительно большую (по сравнению с психологией), помощь в обсуждении проблемы воспитания души может оказать искусство. Хотя искусство не утруждает себя доказательствами, но, в том что касается души, смысла в нем больше, чем в науке. С него и начну, а затем, обращусь к психологии. Несмотря на суровую критику, которой психология была подвергнута выше, игнорировать ее достижения не разумно. Размышления о душе без психологии, столь же ущербны, как и психология без души.

Возьмем в качестве примера малую и бесконечно богатую смыслом форму хайку Мацуо Басё (см. рис. на обложке):

7

Старый пруд. Прыгнула в воду лягушка. Всплеск в тишине.

Не могу удержаться, чтобы не привести в параллели хайку Басё стихотворение, написанное семнадцатилетним Осипом Мандельштамом в 1908 г: (рис. 1)

Звук осторожный и глухой Плода, сорвавшегося с древа, Среди немолчного напева Глубокой тишины лесной...

Та же малая и бесконечно богатая смыслом форма. Мне трудно сравнивать эстетическую выразительность обеих форм, но смысл их удивительно близок. С Басё и Мандельштамом перекликался Борис Пастернак, смотревший на пруд в саду как на явленную тайну и слышавший как шепчет яблони прибой (1912, 1928). Марина Цветаева в двух строчках, адресованных БЛОКу, с помощью того же всплеска в тишине выразила казалось бы нечто совершенно конкретное:

	Камень, кинутый в тихий пруд, Всхлипнет так, как тебя зовут.
(1916)

Но за этим конкретным для Цветаевой скрывалось огромное содержание, которое она выражала в 16-и стихотворениях, а потом и в прозе, посвященной Александру Блоку. Цепь подобных поэтических ассоциаций может быть бесконечной. За двумя строчками Анны Ахматовой скрывается не только Александр Блок, но и Петербург, которые в ее сознании символизируют друг друга:

	Он прав — опять фонарь, аптека, Нева, безмолвие, гранит...
(1946)

А. Ахматова верно заметила:

... может быть поэзия сама — Одна великолепная цитата.

Именно это я старался продемонстрировать приведенной выше перекличкой замечательных поэтов, постепенно переходя от старого пруда Басё к старому, великолепному, сегодня почти неправдоподобному Петербургу Блока и Ахматовой.

Вернемся к хайку Басё. Поэт знал, что в этом семнадцатисложном стихотворении его духовный опыт приобрел совершенную форму выражения. Форма, действительно, изящна, проста и естественна. Она подчинена эстетическим принципам поэта. Главные из них: изящная простота, ассоциативное

8

Рис. 1. О. Мандельштам

сознание гармонии прекрасного, глубина проникновения в беспредельность мира, недосказанность, а, возможно, сверх-сказанность, обеспечивающая свободу понимания и интерпретации. Его творчество — результат одухотворенного истинного созерцания, которое, — согласно Канту, — производит “чувственные понятия”, а, — согласно Гегелю, — схватывает субстанцию предмета во всей ее полноте (1929, с. 251). Подобное возможно, так как высшие формы созерцания обеспечиваются действием силы продуктивного воображения и творческой фантазии. Гёте называл такой вид творчества “ созерцательной способностью суждения”, благодаря которой человек в единичном явлении может увидеть всеобщее. Результат созерцания — образ — ви’дение есть нечто большее, чем простое восприятие. Молодой, еще наивный О. Мандельштам в 1911 г. даже оптимистически заявил: Обман в ви’дении немыслим. Для такой веры имеются основания, так как слишком многое из провидческого в искусстве подтверждалось. Ви’дение носит преимущественно чувственный характер и выливается в произведение искусства.

В приведенном хайку Басё японская душа узнает философию поэта, его одиночество, суровое душевное спокойствие и многое другое. Вот что, например, увидел в нем Акутагава Рюноскэ: “Лягушка, прыгнувшая в старый пруд в саду, разбила столетнюю печаль. Но лягушка, выпрыгнувшая из старого пруда, может быть наделена столетней печалью”. Разумеется, не только в хайку, но и в других произведениях искусства наблюдается неожиданное сочетание, точнее, столкновение разных образов, рождающее

9

новый смысл, способствующее возникновению озарения, мгновенной вспышки сознания читателя. В свое время, С. Эйзенштейн обратил внимание на то, что подобное наблюдается в сложносоставных японских иероглифах. При столкновении образов рождается сатори, похожее на “распустившийся цветок ума”. И этот цветок оказывается не внутри, а снаружи. Об этом же писал О. Мандельштам: Что делать, самый нежный ум весь помещается снаружи.

Казалось бы, простой факт Басё превращает в обобщенный образ, в символ, который остается, впрочем, вполне реалистическим. Басё умел как бы войти в предмет и выразить свое видение предмета изнутри с гениальным лаконизмом. Поэт, — говорил Басё, — должен стать сосной, в которую входит человеческое сердце. Такое видение изнутри и есть сатори. Достижение озарения — сатори это — большой труд.

	... И как хорошо мне и тяжко, Когда приближается миг — И вдруг дуговая растяжка Звучит в бормотаньях моих.
	О. Мандельштам. “Восьмистишия”, № 2. 1933—1934. гг.

Дуговая растяжка, слышимая в бормотаньях поэта, сродни вспышке молнии, которая и порождает, и освещает совершенную форму. И хотя последняя внешне проста, за ней скрывается глубочайшее внутреннее содержание. Поэтический прозаик М. М. Пришвин писал, что “моя задача показать в природе прекрасные стороны человеческой души”. Выражаясь словами В. В. Кандинского, художник облекает в формы природы душевные состояния или настроения. Поэтому подлинное произведение искусства создается на языке души! В. Хлебников сказал: черти не мелом, а любовью! По словам И. Бродского, сбывшаяся душа приводит в движение душу оформляющуюся. Трудность осмысления задачи воспитания души состоит в том, что оформившаяся душа приводит в движение душу оформляющуюся не прямо, а каким-то таинственным косвенным, гибким путем. И делает она это, конечно, не только посредством произведения искусства, но и посредством слова, жеста, собственного живого движения, улавливаемого другой душой. Значит, душа выявляется во взаимоотношениях между людьми. Возможно, она и располагается между ними. Порой, души сливаются воедино. Чтобы такое произошло, необходим совершенно особый тип общения, в котором нет места самоутверждению партнеров. У них должна быть выработана доминанта (пристальное внимание) на лицо другого человека. Это, — согласно А. А. Ухтомскому,

10

— не эмпирическое общение, а сосредоточенное собеседование с другим лицом, следствием которого является сочувственное понимание, проникающее до глубины души. Условием такого собеседования, как и всякого обучения и воспитания, должен быть союз души и глагола (М. Цветаева). В русском языке глагол — это и слово и действие, о чем говорит и знаменитое, пушкинское: глаголом жечь сердца людей. Такое возможно благодаря “ гулким душам русских глаголов ” (В. Набоков).

Поэзия, как и искусство в целом, символичны. А живой символ также имеет простую внешнюю форму и безграничное внутреннее содержание. Например, для раскрытия внутреннего содержания христианского символа креста не хватило 2000 лет, на протяжении которых это пытаются сделать все виды христианского искусства. Это не должно удивлять, так как крест — символ человека, распятого на собственном образе, символ его страданий, смерти, воскресения, вечной жизни, любви (“ Слишком многим руки для объятья / Ты раскинешь по концам креста ”. — Б. Пастернак) и много другого. Символ одновременно материален и идеален. Он сам вещь и идея, и потому только через него вещь может стать идеей, а идея вещью. В символе фиксированы все три цвета времени: прошлое, настоящее и будущее, поэтому в нем заключены не только образ и идея времени, но и представление о вечности. Символ допускает свободу понимания и интерпретации, и всегда, как и произведение искусства, символ полностью невыразим в понятиях и недосказан. Символ, в отличие от понятия, несет в себе не столько значения, сколько смыслы. Он обладает также эйдетической энергией. Подобными свойствами обладает и произведение искусства, и сам человек! Об энергийности образов искусства замечательно сказал О. Мандельштам: наши классики это — пороховой погреб, который еще не взорвался.

Подлинное произведение искусства замечательно тем, что в нем присутствует душа художника, вложенная им при его создании. И. Бродский даже называл стихотворения фотографиями души, по которым можно проследить не только стилистическое развитие, но и развитие души самого поэта. Такие “фотографии” становятся доступными читателю. Поэт ожидает этого. Прислушаемся вновь к Мандельштаму, у которого за внешней иронией скрывается желание быть прочитанным и понятым:

	И может быть в эту минуту Меня на турецкий язык Японец какой переводит И в самую душу проник.
(1933)

11

Всматриваясь в душу поэта, читатель может заинтересоваться не только его душой, но и своей собственной. Напомню У. Блейка, который говорил, что поэзия учит тому, чтобы обращать глаза внутрь самого себя, вглядываться в собственную душу.