ИСТОРИЯ МОИХ БЕДСТВИЙ

Тогда я возвратился к нему', чтобы прослушать у него курс риторики, причем в ходе наших неодно­кратно возникавших споров я, весьма убедительно оп­ровергнув его доводы, вынудил его самого изменить и даже отвергнуть его прежнее учение об универсалиях. Было же его учение об общих понятиях таково: он утверждал, что вещь одна и та же по сущности нахо­дится в своих отдельных индивидуумах вся целиком и одновременно; последние же различаются [между со­бой] не по [своей] сущности, но только в силу много­образия акциденций. И это свое учение он исправил таким образом, что наконец сказал: одна вещь яв­ляется тождественной [с другой] не по сущности, а в силу безразличия.

А ведь этот вопрос об универсалиях был у диалек­тиков ² всегда одним из важнейших, и он настолько труден, что даже Порфирий в своем «Введении», гово­ря об универсалиях, не решился определить их, за­явив: «Это — дело чрезвычайной глубины». После того как Гильом изменил и даже был вынужден от­вергнуть свое прежнее учение, к его лекциям начали относиться так пренебрежительно, что едва даже стали

допускать его к преподаванию других разделов диа­лектики, как будто бы только в учении об универса­лиях заключается, так сказать, вся суть этой науки. Поэтому мое учение приобрело такую силу и автори­тет, что лица, наиболее усердно поддерживавшие рань­ше моего вышеназванного учителя и особенно сильно нападавшие на мое учение, теперь перешли в мою школу...

Вскоре после того как обучение диалектике ока­залось под моим руководством, наш бывший учитель начал столь сильно мучиться от зависти и огорчения, что это даже трудно выразить. Не имея сил дольше терпеть постигший его удар, он коварно стал искать возможность удалить меня из школы. Но так как у него не было предлога действовать против меня от­крыто, то Гильом решил предъявить позорнейшие об­винения человеку, передавшему мне руководство в школе, и отнять ее у него, а на это место назначить моего противника. Тогда я возвратился в Мелён и сно­ва, как прежде, открыл там свою школу, и, чем более явно он преследовал меня своей завистью, тем больше возрастал мой авторитет (стр. 14—15).

Итак, я пришел к этому старцу³, который был обя­зан славой больше своей долголетней преподаватель­ской деятельности, нежели своему уму или памяти. Если кто-нибудь приходил к нему с целью разрешить какое-нибудь свое недоумение, то уходил от него с еще большим недоумением. Правда, его слушатели им восхищались, но он казался ничтожным вопрошавшим его о чем-либо. Он изумительно владел речью, но она была крайне бедна содержанием и лишена мысли. За­жигая огонь, он наполнял свой дом дымом, а не оза­рял его светом. Он был похож на древо с листвой, ко­торое издали представлялось величественным, но вбли­зи и при внимательном рассмотрении оказывалось бесплодным. И вот, когда я подошел к этому древу с целью собрать с него плоды, оказалось, что это про­клятая господом смоковница ⁴...

Постепенно я стал приходить на его лекции все реже и реже, чем тяжко обидел некоторых выдаю­щихся его учеников, так как им казалось, что я с пре-

зрением отношусь к столь великому учителю. Поэтому, тайно восстанавливая его против меня, они своими ко­варными наговорами внушили ему ненависть ко мне (стр. 16-17).

Здесь⁵ я намеревался посвятить себя главным об­разом изучению Священного писания, что более соот­ветствовало моему званию, однако не совсем отка­зался от преподавания и светских наук, особенно для меня привычного и преимущественно от меня требо­вавшегося. Я сделал из этих наук приманку, так ска­зать крючок, которым я мог бы привлекать людей, по­лучивших вкус к философским занятиям, к изучению истинной философии. Так обычно делал и величайший из христианских философов — Ориген⁶, о чем упоми­нает «Церковная история» ⁷.

Поскольку господу было, по-видимому, угодно да­ровать мне не меньше способностей для изучения Свя­щенного писания, чем для светской философии, число слушателей моей школы как на тех, так и на других лекциях увеличивалось, тогда как во всех остальных школах оно так же быстро уменьшалось. Это обстоя­тельство возбудило ко мне сильную зависть и нена­висть других магистров, 'которые нападали на меня при каждой малейшей возможности как только могли (стр. 33).

Тем временем у меня появилась мысль прежде все­го приступить к обсуждению самих основ нашей веры путем применения уподоблений, доступных человече­скому разуму, и я сочинил для моих учеников бого­словский трактат «О божественном единстве и троич­ности». Ученики мои требовали от меня человеческих и философских доводов и того, что может быть понято, а не только высказано. Они утверждали при этом, что излишни слова, недоступные пониманию, что нель­зя уверовать в то, чего ты предварительно не понял, и что смешны проповеди о том, чего ни проповедник, ни его слушатели не могут постигнуть разумом. Сам господь жаловался, что поводырями слепых были слепцы (стр. 34).

Я же в течение нескольких дней до открытия со-

бора⁸ стал перед всеми публично излагать свое уче^ ние о католической вере согласно с тем, что я написал, и все слушавшие меня с восхищением одобряли как ясность, так и смысл моих суждений. Заметив это, на­род и духовенство начали так рассуждать между со­бой: «Вот он теперь говорит перед всеми открыто, и никто ничего ему не возражает. И собор скоро бли­зится к окончанию, а он и созван-то был, как мы слы­шали, главным образом против этого человека. Неуже­ли судьи признали, что они заблуждаются больше, чем он?» Поэтому-то мои соперники с каждым днем рас­палялись все больше и больше.

Наконец однажды Альберик⁹ пришел ко мне с не­сколькими своими учениками и, намереваясь уличить меня, после нескольких льстивых слов выразил свое удивление по поводу одного места в моей книге, а именно как я мог, признавая, что бог родил бога и что бог един, тем не менее отрицать, что бог родил самого себя? ¹⁰ На это я немедленно ответил: «Если вы желаете, я приведу вам доказательство этого». Он заявил: «В таких вопросах мы руководствуемся не че­ловеческим разумом и не нашими суждениями, но только словами авторитета». А я возразил ему: «Пере­листайте книгу, и вы найдете авторитет». Книга же была под рукой, потому что он сам принес ее. Я на­чал искать известное мне место, которое он или со­всем не заметил, или не разыскал, так как выискивал в книге только те выражения, которые могли бы мне повредить. С божьей помощью мне удалось быстро найти необходимое место. Это было изречение, оза­главленное «Августин о троице», книга I: «Кто ду­мает, будто бог обладает способностью родить себя, тот грубо заблуждается, так как не только бог не обладает такой способностью, но и никакое духовное или мате­риальное существо. Ведь вообще нет такой вещи, ко­торая бы сама себя порождала»...

Однако же если бы Альберик пожелал обсудить до­воды и доказательства по существу, то я готов пока­зать ему на основании его же собственных слов, что он впал в ту ересь, согласно которой отец является

своим собственным сыном. Услышав это, Альберик тут же пришел в ярость и начал мне угрожать, заявив, что в этом случае мне не помогут никакие мои доказа­тельства и авторитеты. Высказав эту угрозу, он ушел (стр. 36-37).

Призванный на собор, я немедля явился туда. Там без всякого обсуждения и расследования меня заста­вили своей собственною рукой бросить в огонь мою названную выше книгу, и она была таким образом сожжена. А чтобы не показалось, что при этом царило полное молчание, кто-то из моих противников пробор­мотал, будто он обнаружил в этой книге утверждение, что всемогущ один только бог-отец. Разобрав это бор-мотанье, легат с большим удивлением ответил, что за­блуждаться до такой степени не может даже мальчиш­ка и что, сказал он, все христиане твердо исповедуют существование трех всемогущих...

Архиепископ встал и, несколько изменив выраже­ния сообразно с обстановкой, подтвердил мнение лега­та, сказав: «В самом деле, о господи, всемогущ отец, всемогущ сын, всемогущ дух святой. И кто с этим не согласен, тот явно уклонился от веры, и его не следует слушать. Если угодно собору, то хорошо сделает этот брат наш, изложив перед всеми нами свое вероучение, дабы мы могли соответственно одобрить, или не одоб­рить, или исправить его».

Когда же я встал с целью исповедать и изложить свою веру, предполагая выразить свои чувства собст­венными словами, мои противники объявили, что от меня требуется только одно — прочесть символ [веры] Афанасия", что мог отлично сделать любой мальчиш­ка. А чтобы я не мог отговориться незнанием слов этого символа, велели принести рукопись для прочте­ния, как будто бы мне не случалось его произносить. Вздыхая, рыдая и проливая слезы, я прочел его как только мог. Затем меня, как бы виновного и уличен­ного, передали аббату монастыря святого Медарда, присутствовавшему на соборе, и немедленно увезли в его монастырь, как в тюрьму. Тотчас же был распу­щен и собор (стр. 40—41).

Возражение некоему невежде в области диалектики

Некие современные ученые, будучи не в состоянии постичь силу доказательств диалектики, проклинают ее настолько, что считают все ее положения скорее со­физмами и обманом, нежели доводами разума. Эти слепые поводыри слепцов, не знающие, как говорит апостол, ни того, о чем они говорят, ни того, что они утверждают, осуждают то, чего они не знают, и чер­нят то, чего не постигают. Они считают смертельным испробовать то, чего они никогда не вкушали. Все не­понятное им они называют глупостью и все для них непостижимое полагают бредом.

Так обуздаем же дерзость этих лишенных разума людей свидетельствами Священного писания, на ко­торое, по их признанию, они больше всего опираются, потому что мы не в силах опровергнуть их доводами разума. Пусть они наконец признают искусство диа­лектики, так сильно порицаемое ими (как противоре­чащее Священному писанию), поскольку церковные учители восхваляют ее и считают необходимой для этого писания. Ведь блаженный Августин решился превознести это знание великими похвалами и при­знал, что по сравнению с прочими искусствами только оно одно дает возможность познания и только его одно следовало бы назвать знанием...

Он же во второй книге «О христианском учении» за­являет, что из всех искусств для Священного писания особенно необходимыми являются диалектика и ариф­метика. Одна — для разрешения вопросов, другая — для разъяснения аллегорических тайн, которые мы ча­сто находим в природе чисел; и тем более он превоз­носит диалектику, чем более необходимой считает ее для разъяснения всех сомнений в исследованиях...

Наука рассуждения больше всего имеет значения для проникновения во всякого рода вопросы, имею­щиеся в Священном писании, и для разрешения их... Диалектика и софистика весьма сильно отличаются друг от друга, так как первая заключается в истин­ности доводов, вторая — в подобии их; софистика учит

ложным доказательствам, диалектика же разоблачает их лживость и путем различения истинных доказа­тельств учит опровергать ложные. Однако и то и дру­гое знание, а именно как диалектика, так и софистика, ведут к умению различать доказательства, и только тот сможет разобраться в них, кто будет в состоянии отличить ложные и обманчивые доказательства от ис­тинных и требуемых...

Что же тот¹² понимает под словами мудрости и хитросплетениями слов, если не различие между истинными и ложными доказательствами? А они, как мы сказали, так переплетены друг с другом, что тот, кто не знает одних, не сможет различить других, так как для познания любых предметов необходимо позна­ние им противоположных.

Ведь никто не познает точно добродетели, если не имеет понятия о пороке, в особенности когда некоторые пороки до такой степени близки к добродетелям, что легко обманывают многих своим подобием; также и ложные доказательства своим сходством с истинными очень многих вовлекают в заблуждение. Поэтому раз­личие мнений имеет место не только в области диалек­тики. Даже и в христианской вере имеют место мно­гочисленные заблуждения, так как красноречивые еретики сетями своих утверждений завлекают в раз­личные секты многих простаков, которые, не будучи искушены в доказательствах, принимают подобие за истину и ложь за разумное. 'Бороться с этой чумой в спорах нас побуждают также сами церковные учители, чтобы то, чего мы не понимаем в писании, мы пости­гали бы не только молясь господу, но и исследуя это при помощи рассуждений...

Наконец, кто же не знает, что как первые, [диалек­тики], так и вторые, [софисты], равно получили свое наименование от самого искусства рассуждения? Ведь самого сына божьего, которого мы называем словом, греки называют логос (logos), т. е. началом божест­венной мысли, или божественной мудростью, или разу­мом. Поэтому и Августин в книге «83 вопроса» в сорок четвертой главе говорит: «Вначале было слово, кото­рое греки называют логос». Он же в книге против пяти

ересей говорит: «Вначале было слово. Греки правиль­нее говорят «логос». Ведь «логос» означает и слово, и разум». И Иероним в послании к Паулину о Священ­ном писании говорит: «Вначале было слово, логос, обоз­начающее по-гречески многое. Ибо оно является и сло­вом, и разумом, и исчислением, и первопричиною всех вещей, благодаря коей существует все, что существует. Все это мы правильно мыслим во Христе».

Ведь подобно тому как господь Иисус Христос на­зывается словом отца (по-гречески «логос»), точно так же он называется и Софией (sophia), т. е. муд­ростью отца, и потому к нему, несомненно, больше всего относится та наука, которая даже по наименова­нию связана с ним и по происхождению от слова «ло­гос» назван логикой. И подобно тому как от Христа возникло название «христиане», так и логика полу­чила название от «логоса». Последователи ее тем истиннее называются философами, чем более истинны­ми любителями этой высшей мудрости они являются. Эта величайшая мудрость наивысшего отца, когда она облекается в нашу природу для того, чтобы просветить нас светом истинной мудрости и обратить нас от мир­ской любви к любви в отношении его самого, конечно, делает нас в равной степени христианами и истинными философами...

Сам господь Иисус Христос побеждал иудеев в ча­стых спорах и подавил их клевету как писанием, так и разумным доказательством и... укрепил веру в себя не только могуществом чудес, но особенно силой слов. Почему же он пользовался не только чудесами, делая то, что больше всего подействовало бы на иудеев, про­сивших у него знамения, как не потому, что он ре­шил наставить нас собственным примером, каким об­разом мы должны привлекать к вере при помощи ра­зумных доказательств тех, которые ищут мудрости? Различая это, апостол говорит: «Ибо иудеи требуют чудес, а эллины ищут мудрости», т. е. последние укрепляются в вере преимущественно доказательст­вами, подобно тому как первые — чудесами.

Когда же не хватает знамений чудес, то нам ос­тается единственный способ сражаться против любых

противников: победить словами то, что мы не можем победить деяниями, в особенности когда у разбираю­щихся людей большую силу имеют разумные доказа­тельства, чем чудеса, относительно коих можно легко впасть в сомнение, не сотворены ли они дьявольским наваждением (стр. 89—94).