ГЛАВА III О ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТИ ИЛИ СВЯЗИ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ

Под последовательностью или связью мыслей я по­нимаю то следование мыслей друг за другом, которое называют (в отличие от речи, выраженной словами) мысленной речью.

Когда человек думает о какой-нибудь вещи, то непо­средственно следующая за этим мысль не является со­вершенно случайной, как это кажется. Не всякая мысль безразлично следует за всякой другой мыслью. Напро­тив, подобно тому как мы не имеем никакого представ­ления о том, чего не было когда-то целиком или час­тично в нашем ощущении, точно так же мы не имеем перехода от одного представления к другому, если мы никогда раньше не имели подобного перехода в наших ощущениях. Это имеет следующее основание. Все пред­ставления суть движения внутри нас, являющиеся ос­татками движений, произведенных в ощущении. И те движения, которые непосредственно следуют друг за другом в ощущении, продолжают следовать в том же порядке и после исчезновения ощущения, так что если

предыдущее движение снова имеет место и является преобладающим, то последующее в силу связанности движимой материи следует за ним таким же образом, как вода на гладком столе следует в том направлении, в котором какая-либо капля ее водится пальцем. Но так как за одной и той же -воспринятой вещью в ощущении иногда следует одна вещь, а иногда другая, то с тече­нием времени случается, что, представляя себе одну вещь, мы не можем сказать с уверенностью, каково бу­дет наше ближайшее представление. Одно лишь можно уверенно сказать, а именно что это будет нечто следо­вавшее за имеющимся у нас представлением в то или

иное время ранее.

Связь мыслей, или мысленная речь, бывает двоя­кого рода. Первого рода связь не упорядочена, не скреплена определенным намерением и не постоянна. В ней нет захватывающей мысли, которая владела бы следующими за ней мыслями и направляла бы их к себе как к желательной и страстной цели. В таком слу­чае мысли, как говорят, блуждают и кажутся не под­ходящими друг к другу, подобно тому как это бывает во сне. [...] Однако и в этой беспорядочной скачке мыс­лей часто можно открыть определенное направление и зависимость одной мысли от другой. [...]

Второго рода связь более постоянна, так как она упо­рядочивается каким-нибудь желанием или намерением. [...] Так как цель благодаря силе произведенного ею впечатления часто приходит на ум, то, если мысли на­чинают блуждать, они опять быстро приводятся в по­рядок. [...]

Упорядоченная связь мыслей бывает двоякого рода. Связь одного рода имеется тогда, когда мы от какого-нибудь воображаемого следствия ищем производящие его причины или средства; такая связь присуща как человеку, так и животному. Связь другого рода имеется тогда, когда, представляя какую-нибудь вещь, мы ищем все возможные следствия, которые могут быть произве­дены ею, иначе говоря, представляем себе, что мы мо­жем делать с ней, когда будем ею владеть. Признаков этого рода связи мыслей я никогда не наблюдал ни у кого другого, кроме как у человека, ибо такого рода

любопытство вряд ли присуще какому-нибудь живому существу, имеющему лишь чувственные страсти, ка­ковы голод, жажда, похоть и гнев. Короче говоря, мыс­ленная речь, если она направляется какой-нибудь це­лью, есть лишь искание или способность к открытиям — то, что римляне называют sagacitas и solertia — выиски­ванием причин какого-нибудь настоящего или прошлого следствия или следствий какой-нибудь настоящей или прошлой причины. [...]

Несомненно одно: чем богаче опыт человека, тем он более благоразумен и реже обманывается в своих ожи­даниях. Только настоящее имеет бытие в природе, про­шедшее имеет бытие лишь в памяти, а будущее не имеет никакого бытия. Будущее есть лишь фикция ума, применяющего последствия прошлых действий к дей­ствиям настоящим, что с наибольшей, но не абсолют­ной уверенностью делает тот, кто имеет наибольший опыт. И хотя мл говорим о благоразумии, когда резуль­тат отвечает нашему ожиданию, однако по существу это лишь предположение, основанное на вероятности. Ибо предвидение будущих вещей, которое есть провидение, присуще лишь тому, чьей волей это будущее должно быть вызвано к жизни. Лишь от него одного и сверхъ­естественным путем исходит пророчество. Лучший про­рок, естественно, является лучшим угадчиком, а луч­ший угадчик тот, кто больше всего сведущ и искусен в вещах, о которых он гадает, ибо он имеет больше всего знаков, чтобы при их помощи угадать. Знаком является предыдущее событие по отношению к после­дующему и, наоборот, последующее по отношению к предыдущему, если подобная последовательность была наблюдаема раньше, и, чем чаще такая последователь­ность была наблюдаема, тем меньше неуверенности в отношении знака. Вот почему, кто имеет больше опыта в каком-нибудь роде дел, тот имеет в своем рас­поряжении больше знаков, при помощи которых он мо­жет гадать насчет будущего, а следовательно, является наиболее благоразумным. [...]

Однако не благоразумие отличает человека от жи­вотного. Бывают животные, которые в возрасте одного года больше замечают и преследуют то, что им по-

лезно, следовательно, более благоразумны, чем десяти­летние ребята.

Подобно тому как благоразумие есть предположение будущего, основанное на опыте прошлого, точно так бы­вает предположение прошедшего, выведенное из дру­гих вещей (не будущих, а) тоже прошлых. [...] Но в такой догадке почти так же мало уверенности, как и в отгадывании будущего, ибо они основаны лишь на

одном опыте.

Насколько я могу вспомнить, нет другой функции ума, вложенной природой в человека таким образом, чтобы для ее применения требовалось лишь одно, а именно родиться человеком и жить, пользуясь своими пятью чувствами. Те другие способности, о которых я буду говорить позднее и которые кажутся присущими лишь человеку, приобретены и умножены изучением и трудолюбием, а у большинства ученых людей — про­свещением и дисциплиной, и все они возникли благо­даря изобретению слов и речи. Ибо человеческий ум не имеет никакого другого движения, кроме ощущения, мыслей и связи мыслей, хотя при помощи речи и ме­тода эти способности могут быть развиты до такой сте­пени, чтобы отличить человека от всех других живых

существ.

Все, что мы себе представляем, конечно. В соответ­ствии с этим мы не имеем никакой идеи, никакого по­нятия о какой-либо вещи, называемой нами бесконеч­ной. Человек не может иметь в своем уме образ беско­нечной величины, точно так же он не может себе пред­ставить бесконечной скорости, бесконечного времени, бесконечной' силы или бесконечной власти. Когда мы говорим, что какая-либо вещь бесконечна, мы этим обозначаем лишь, что не способны представить себе ко­нец и пределы названной вещи, так как мы имеем представление не о самой бесконечной вещи, а лишь о нашей собственной неспособности. Поэтому имя бога употребляется не с тем, чтобы дать нам представление о нем, ибо он непостижим и его величие и сила непред­ставляемы, а лишь с тем, чтобы мы почитали его. Точно так же, как я уже говорил, все, что мы понимаем, сна­чала было воспринято нами в ощущении сразу целиком

или по частям, ибо у человека не может быть никакой мысли, никакого представления о вещи, которые бы не содержались в ощущении. Ни один человек поэтому не может представить какую-либо вещь иначе как нахо­дящейся в определенном месте, обладающей опреде­ленной величиной и способностью быть делимой на ча­сти; точно так же никто не может представить ни того, чтобы какая-либо вещь находилась целиком в этом и одновременно в другом месте, ни того, чтобы две или более вещей могли быть одновременно в одном и том же месте, ибо ни то ни другое никогда не было и не может быть воспринято ощущением, а все это нелепые, бессмысленные разговоры, принятые на веру обману­тыми философами и обманутыми или обманывающими схоластами.

ГЛАВА IV О РЕЧИ

Хотя книгопечатание и является остроумным изо­бретением, оно не имеет большого значения по сравне­нию с изобретением письменности. [...]

Это было полезное изобретение для продления па­мяти о прошлом и для взаимной связи человеческого рода, рассеянного по столь многим и отдаленным обла­стям земли. [...] Но наиболее благородным и выгодным из всех других изобретений было изобретение речи, со­стоящей из имен, или названий, и их связи; при их по­мощи люди регистрируют свои мысли, вызывают их в памяти, если они были в прошлом, и сообщают их друг другу для взаимной пользы и общения. Без способно­сти речи у людей не было бы ни государства, ни обще­ства, ни договора, ни мира, так же как этого нет у львов, медведей и волков. [...]

Общее употребление речи состоит в том, чтобы пе­ревести нашу мысленную речь в словесную, или связь наших мыслей — в связь слов. Польза от этого двоякая. Первая — это регистрация хода мыслей. Так как мысли имеют склонность ускользать из нашей памяти, застав­ляя нас, таким образом, возобновлять весь процесс их формирования, заново, то ускользнувшие мысли могут

быть снова вызваны в памяти при помощи тех слов, которыми они были обозначены. Первое применение имен состоит, таким образом, в том, что они служат метками для воспоминания. Второе — в том, что многие люди, пользующиеся одними и теми же словами, обо­значают (при помощи их связи и порядка) друг другу свои понятия или мысли о каждой вещи, а "также свои желания, опасения или другие чувства. В силу этого их применения они и называются знаками. Специальные способы употребления речи суть следующие. Во-пер­вых, регистрировать то, что путем размышления мы открываем как причину вещи, настоящей или прошлой, а также то, что какая-нибудь вещь, настоящая или про­шлая, может, как мы полагаем, произвести или иметь своим следствием; это в общем есть приобретение тех­нических знаний. Во-вторых, сообщать другим то зна­ние, которое мы приобрели, т. е. советовать или учить друг друга. В-третьих, сообщать другим наши желания и намерения, дабы мы могли взаимно помогать друг другу. В-четвертых, развлекать самих себя и других, играя нашими словами для невинного удовольствия или украшения.

Этим способам употребления соответствуют также четыре злоупотребления речью. Первое, когда люди не­правильно регистрируют свои мысли из-за неустойчи­вого значения употребляемых ими слов, в силу чего они регистрируют в качестве своих представлений то, что они никогда не представляли, и, таким образом, об­манывают себя. Второе, когда они употребляют слова метафорически, т. е. в ином смысле, чем тот, для кото­рого они предназначены, обманывая этим других. Тре­тье, когда они словами объявляют как свою волю то, что ею не является. Четвертое, когда они употребляют их, чтобы причинить боль друг другу. В самом деле, мы видим, что природа вооружила живые существа для причинения боли врагу: одних — зубами, других — ро­гами, а третьих — руками. Но причинение боли чело­веку языком есть злоупотребление речью, кроме тех случаев, когда это относится к человеку, которым мы обязаны руководить; но в таком случае это уже не при­чинение боли, а наставление и исправление.

Способ, благодаря которому речь служит для запо­минания последовательности причин и следствий, со­стоит в применении имен и их связи. Из имен некото­рые суть собственные и относятся лишь к одной вещи, как, например, Петр, Джон, этот человек, это дерево; некоторые же общи многим вещам, например человек, лошадь, дерево. Каждое из этих последних, хотя и яв­ляется одним именем, есть имя различных, особых вещей и в отношении всех их в совокупности называет­ся всеобщим, причем в мире нет ничего более общего, кроме имен, так как каждая из наименованных вещей индивидуальна и единична.

Одно всеобщее имя применяется ко многим вещам в силу их сходства в отношении какого-нибудь качества или другой акциденции; в то время как собственное имя вызывает в памяти только одну вещь, всеобщее имя вызывает любую из этих многих вещей.

Некоторые из всеобщих имен обладают большим;
объемом, другие — меньшим, причем имена большего^!
объема заключают в себе имена меньшего объема, не-1
которые же, кроме того, имеют одинаковый объем и ]
взаимно включают друг друга. Например, имя тело[
имеет более широкое значение, чем слово человек, и \
содержит последнее в себе, а имена человек и разумное '
одинакового объема и взаимно включают друг друга.]
Однако здесь следует заметить, что под именем не всег->
да разумеется, как в грамматике, одно только слово, но i
иногда совокупность многих слов. Так, все эти слова —:
тот, кто в своих действиях соблюдает законы своей ι
страны, — составляют лишь одно имя, равнозначное |
слову справедливый. |

Употребляя имена то более широкого, то более orpa-i ничейного значения, мы заменяем запоминание после-1 довательности представляемых в уме вещей запомина-нием последовательности названий. Например, если че­ловек, который совершенно не обладает способностью^ речи (скажем, родившийся и оставшийся глухонемым),:) поставит перед собой треугольник, а рядом с ним два \ прямых угла (каковы углы квадрата), то он может ну-: тем размышления сравнить и найти, что три угла этого; треугольника равны тем двум прямым углам, которые^

стоят рядом. Однако если показать этому человеку дру­гой треугольник, отличный по форме от предыдущего, то он не будет знать, не затратив нового труда, будут ли три угла и этого треугольника также равны двум прямым. Человек же, умеющий пользоваться словами, заметив, что равенство обусловлено не длиной сторон, не какой-либо другой особенностью его треугольника, а исключительно тем, что у него прямые стороны и три угла и что это все, за что он назвал его треугольником, смело выведет всеобщее заключение, что такое равен­ство углов имеется во всех треугольниках без исклю­чения, и зарегистрирует свое открытие в следующих общих терминах: три угла всякого треугольника равны двум прямым углам. Таким образом, последователь­ность, найденная в одном частном случае, регистри­руется и запоминается как всеобщее правило, что из­бавляет наш процесс познания от моментов времени и места, а нас — от всякого умственного труда, за исклю­чением первоначального, а также превращает то, что мы нашли истинным здесь и теперь, в вечную и всеоб­щую истину.

Но польза слов для регистрации наших мыслей ни в чем так не очевидна, как при счете. Идиот от рожде­ния, который не способен выучить наизусть порядка имен числительных, как 'один, два и три, может наблю­дать каждый удар часов и качать при этом головой или говорить один, один, один, но никогда не может знать, который час бьет. Кажется, было время, когда числи­тельные не употреблялись и люди были вынуждены применять пальцы одной или обеих рук к тем вещам, счет которых они желали иметь. Отсюда и произошло то, что у одних народов имеется лишь десять числи­тельных имен, а у других лишь пять, после чего счет начинается сызнова. Если человек, умеющий считать до десяти, будет произносить числительные имена в беспорядке, то он растеряется и не будет знать, когда кончить счет. Еще меньше он б^удет способен склады­вать, вычитать и совершать. boqj цругие арифметиче­ские действия. Таким образом, oqe «яов нет возможно­сти познания чисел, еще меньше — величин, скоростей, сил и других вещей, познание которых необходимо

для существования или благоденствия человеческого рода.

Когда два имени соединены вместе, образуя связь или утверждение, как, например: человек есть живое существо, или такое: если кто-либо человек, то он жи­вое существо, то, если последнее имя — живое суще­ство — обозначает все то, что обозначает первое имя — человек, утверждение или последовательность слов ис­тинны, в противном случае они ложны. Ибо истина и ложь суть атрибуты речи, а не вещей. Там, где нет ре­чи, нет ни истины, ни лжи. Ошибка может быть тогда, когда мы ждем того, чего не будет, или предполагаем то, чего не было, но в этом случае человек никак не может быть виновен во лжи.

Так как мы видим, что истина состоит в правильной расстановке имен в наших утверждениях, то человек, который ищет точной истины, должен помнить, что обо­значает каждое употребляемое им имя, и соответствен­но этому поместить его; в противном случае он запу­тается в словах, как птица в силке, и, чем больше уси­лий употребит, чтобы вырваться, тем больше увязнет. Вот почему в геометрии (единственной науке, которую до сих пор богу угодно было пожаловать человеческому роду) люди начинают с установления значения своих слов, которое они называют дефинициями.

Отсюда видно, насколько необходимо каждому чело­веку, стремящемуся к истинному познанию, проверять дефиниции прежних авторов и или исправлять их, если они небрежно сформулированы, или формулировать их самому заново. Ибо ошибки, сделанные в дефинициях, увеличиваются сами собой по мере изучения и доводят людей до нелепостей, которые в конце концов они заме­чают, но не могут избежать без возвращения к исход­ному пункту, где лежит источник их ошибок. [...] Люди, доверяющие книгам, проводят время в порхании по ним. Этих людей можно уподобить птицам, влетевшим через дымовую трубу и видящим себя запертыми в ком­нате; они порхают, привлекаемые обманчивым светом оконного стекла, но у них не хватает ума сообразить, каким путем они влетели. Таким образом, в правиль­ном определении имен лежит первая польза речи, а

именно приобретение знания, а в неправильном опре­делении или отсутствии определения кроется первое злоупотребление, от которого происходят все ложные и бессмысленные учения. В силу этого люди, черпающие свои знания не из собственного размышления, а из книг, доверяясь их авторитету, настолько ниже необразован­ных людей, насколько люди, обладающие истинным познанием, выше их. Ибо незнание составляет середину между истинным знанием и ложными доктринами. Есте­ственное ощущение и представление не подчиняются глупости. Природа не может ошибаться, и по мере на­копления богатства языка люди становятся мудрее или глупее среднего уровня. Точно так же без письмен­ности никто не может стать необычайно мудрым или (если только его память не парализована болезнью или плохим устройством органов) необычайно глупым. Ибо для мудрых людей слова суть лишь марки, которыми они пользуются для счета, для глупцов же они полно­ценные монеты, освященные авторитетом какого-ни­будь Аристотеля, или Цицерона, или Фомы, или какого-либо другого ученого мужа.

Имена могут быть даны всему, что может быть со­считано, т. е. сложено одно с другим для образования суммы или вычтено одно из другого, и образовать ос­таток. Римляне называли денежные счета rationes, a операцию счета — ratiocinatio, и то, что мы в долговых расписках и в счетных книгах называем статьями сче­та,- они называли nomina, т. е. именами, и отсюда, ка­жется, они распространили слово ratio на способность счета во всех других вещах. Греки имеют лишь одно слово — logos — для речи и разума. Это не значит, буд­то они полагали, что не может быть речи без разума, а лишь то, что не может быть рассуждения без речи. Самый акт рассуждения они называли силлогизмом, что означает суммирование связей разных высказываний. Так как одни и те же вещи могут быть приняты в рас­чет на основании различных знаков, то их имена могут быть различным образом повернуты и варьированы. Это разнообразие имен может быть сведено к четырем об­щим категориям.

11·

Во-первых, вещь может быть принята в расчет в ка^ честве материи, или тела, как живая, чувствующая, ра­зумная, горячая, холодная, движущаяся, находящаяся' в покое; под всеми этими именами подразумевается материя, или тело, так как все таковые имена суть имена материи.

Во-вторых, вещь может быть принята в расчет или рассматриваема из-за какой-либо акциденции или каче­ства, которые мы в ней воспринимаем, как, например, из-за того, что она приведена в движение, имеет та­кую-то длину, горячая и т. п., и тогда мы от имени са­мой вещи путем небольшого изменения или преобразо­вания образуем имя для той акциденции, которую мы принимаем во внимание; например, если нас интере­сует в вещи то, что она живая, то мы принимаем в рас­чет жизнь; то, что она движется, мы обозначаем словом движение; что она горячая — словом жара, что она длинная — словом длина в т. п. Все эти имена суть имена акциденций, или свойств, которыми одна мате­рия, или тело, отличается от другой; эти имена носят название абстрактных имен, так как они отвлечены от рассмотрения, [от расчета] материи, но, конечно, не от самой материи.

В-третьих, мы принимаем в расчет свойства нашего собственного тела, причем делаем следующее различие: например, при виде какой-нибудь вещи мы принимаем в соображение не саму вещь, а ее вид, цвет, ее мыслен­ный образ в нашем представлении, а слыша какую-ни­будь вещь, принимаем в соображение не ее, а лишь слышание или звук, который есть наше представление или восприятие вещи ухом. Такие имена суть имена представлений.

В-четвертых, мы принимаем в расчет или в сообра­жение и даем имена самим именам и речам. Ибо общее, всеобщее, особенное, двусмысленное есть имена имен, а утверждение, вопрос, повеление, рассказ, силлогизм, проповедь, просьба и многие другие подобные — имена речей. Все эти имена исчерпывают разнообразие имен положительных, которые даются, чтобы обозначить не­что существующее в природе или воображаемое чело­веческим умом, как, например, тела или свойства тел,

которые существуют или могут быть представлены существующими, или, наконец, слова и речь.

Имеются также другие имена, называемые отрица­тельными. Эти имена суть знаки, обозначающие, что какое-нибудь слово не есть имя вещи, о которой идет речь. Таковы слова ничто, никто, бесконечное, непости­жимое, три минус четыре и т. п. Такие имена, однако, полезны для размышления или для направления мыс­лей и вызывают в уме наши прошлые размышления, и, хотя они не имена какой-нибудь вещи, тем не менее заставляют нас отказаться от неправильно употребляе­мых слов.

Все остальные имена есть лишь пустые звуки, при­чем они бывают двух видов. К первому относятся но­вые слова, смысл которых еще не установлен дефини­цией; огромное количество таких имен сочинено схо­ластами и малодушными философами.

Второй вид — когда люди образуют имя из двух имен, значение которых противоречит друг другу и не­совместимо одно с другим; примером подобного имени может служить невещественное тело, или (что то же самое) невещественная субстанция, и большое количе­ство других подобных имен. Ибо если два имени, из которых составлено какое-нибудь ложное утверждение, соединить в одно, то оно совсем: ничего не обозначает. Если, например, такое высказывание, как четырех­угольник кругл, — ложное утверждение, то слово круг­лый четырехугольник ничего не обозначает и является пустым звуком. Точно так же если неправильно гово­рить, что добродетель может быть влита или вдуваема и выдуваема, то слова влитая добродетелр, вдунутая добродетель столь же абсурдны и бессмысленны, как круглый четырехугольник. Вот почему вряд ли вы встретитесь с каким-нибудь бессмысленным и лишен­ным всякого значения словом, которое не было бы про­изведено от латинского или греческого слова. [...]

Когда человек, слыша какую-нибудь речь, имеет те мысли, для обозначения которых слова речи и их связь предназначены и установлены, тогда мы говорим, что человек данную речь понимает, ибо понимание есть не

что иное, как представление, вызванное речью. Вот по­чему если речь специфически свойственна человеку (что, как известно, есть на самом деле), то и понима­ние также специфически свойственно ему. Вот почему не может быть понимания абсурдных и ложных утвер­ждений, если они всеобщи; и хотя многие думают, что они их понимают, они лишь спокойно повторяют слова или вызубривают их наизусть. [...]

Имена таких вещей, которые вызывают в нас изве­стные эмоции, т. е. доставляют нам удовольствие или возбуждают наше неудовольствие, имеют в обиходной речи непостоянный смысл, так как одна и та же вещь вызывает одинаковые эмоции не у всех людей, а у од­ного и того же человека — не во всякое время. Дейст­вительно, так как мы знаем, что все имена даются, чтобы обозначить наши представления, и что все наши аффекты суть тоже лишь представления, то, различно воспринимая одни и те же вещи, мы едва ли можем избежать различного их названия. И хотя природа вос­принимаемого остается всегда одной и той же, тем не менее различие наших восприятий этой вещи в зависи­мости от разнообразного устройства тела и предвзятых мнений накладывает на каждую вещь отпечаток наших различных страстей. Вот почему, рассуждая, человек должен быть осторожен насчет слов, которые помимо значения, обусловленного природой представляемой при их помощи вещи, имеют еще значение, обусловленное природой, наклонностями и интересами говорящего. Таковы, например, имена добродетелей и пороков, ибо то, что один человек называет мудростью, другой назы­вает страхом; один называет жестокостью, а другой — справедливостью; один — мотовством, а другой — вели­кодушием; один — серьезностью, а другой — тупостью и т. п. Вот почему такие имена никогда не могут быть истинными основаниями для какого-нибудь умозаклю­чения. Не в большей степени такими основаниями мо­гут служить метафоры и тропы речи, но эти менее опасны, ибо в них в отличие от других имен открыто выражено собственное непостоянство.