СТАНОВЛЕНИЕ КЛАССИЧЕСКОГО НЕМЕЦКОГО ИДЕАЛИЗМА. КАНТ

Классическая буржуазная философия в Германии конца XVIII — начала XIX в. была наследницей многих идей французского и немецкого Просвещения, и именно на волне последнего поднялся мощный интеллект И. Кан­та. Правда, эта философия сложилась в виде идеалисти­ческих систем, но, в максимальной степени извлекая из идеализма прогрессивные возможности, она привела к тому, что выкованное ею в ходе критики метафизического материализма XVIII в. оружие диалектики было исполь­зовано затем в интересах развития материализма же и послужило отнюдь не в пользу феодально-аристократиче­ской реакции. Немецкая диалектика начала XIX в. уна­следовала рационализм просветителей. Лидеры француз­ского Просвещения в условиях нараставшей революцион­ной ситуации резко противопоставляли идеализируемое ими буржуазное будущее настоящему, но полагали, что «царство разума» может в любое время воплотиться в жизнь, коль скоро будет осуществлено возвращение лю­дей к «естественным» взглядам на вещи и дела.

Что же касается немецкого Просвещения, то социаль­ный компромисс наложил на него общий отпечаток. Крупнейшие представители этого движения считали путь к торжеству разума в жизни людей долгим и трудным. Кроме того, они не были ни материалистами, ни атеи­стами: самое большее, до чего они доходили в собственно философском отношении, были воспринятые от спино-зизма пантеистические мотивы у Г. Лессинга, И. Гердера, И. В. Гёте и склонность к моральному перетолкованию религиозных проблем. В начале XIX в. эти мотивы были продолжены Ф. Шлейермахером. Твердую веру в вели­кие возможности научного познания сохранил от Лейб­ница X. Вольф, хотя в сухих рубриках систематизации он и его ученики заглушили диалектический пульс фило­софии своего великого предшественника. Но идеи диа-

лектики пробивали себе путь в исследованиях Гердера по истории культуры, в поэтическом творчестве Шиллера и в натурфилософских изысканиях Гёте. Были среди немецких просветителей материалисты и атеисты (Кнут-цен, Шульц, Форстер, Кнебель и др.), но их достижения и влияние не стали определяющими.

Весьма значительными были достижения «докритиче-ского» Канта, в воззрениях которого были рядоположены вольфианство и естественнонаучный материализм. Из традиций Лейбница он воспринял веру в науку и про­гресс и подхватил девиз Просвещения: «Имей мужество пользоваться собственным умом!»¹. Выдвинув знамени­тую космогоническую гипотезу, обладавшую стихийно-диалектическими чертами, Кант выставил затем на суд разума не только построения разума, но и сам разум. Он развил критику рационалистического отождествления за­конов бытия с законами мышления, однако в критике разума перешел границу истинного: наметилась изоляция сознания от бытия, а сфера приложения методов мате­риалистического естествознания его времени стала им все более сужаться. Его глубокая мысль о том, что отрицание формальнологических противоречий не означает запре­щения противоречий действительности, начала постепен­но превращаться в агностическую доктрину, согласно которой реальные связи недоступны логическому анали­зу. Бег «горячего коня» Просвещения все более сдержи­вался, из «докритического» Канта возник Кант «крити­ческий».

Но и после 1770 г. Кант не перечеркнул просвети­тельских идей, а лишь снизил их звучание. Он отнес успехи в разработке естественнонаучной картины мира к регулятивному конструированию общеобязательной структуры явлений, а этику «разумного эгоизма» — к обоснованию «легальных», допустимых поступков, кото­рые рангом ниже поступков, рекомендуемых «торжествен­ным величием» Долга. Но очень близкой идеям Просвеще­ния оставалась трактовка категорического императива как требования видеть в людях не средства, а «самоцель».

Творчество «критического» Канта исходило из идей о том, что философия должна начинать всегда с критики, что вещи внешнего мира существуют, но они непозна-

¹ И. Кант. Соч., в шести томах, т. 6. М., 1966, стр. 27,

ваемы, а самое надежное знание не носит содержательного характера. Творчество Канта выпукло показывает про­тиворечивость историко-философского прогресса. По­пятное движение к агностицизму и идеализму выявило слабости старого, метафизического материализма и поста­вило, хотя и в искаженном виде, вопрос о создании анти­метафизического метода познания. «Главный недостаток всего предшествующего материализма — включая и фей-ербаховский — заключается в том, что предмет, действи­тельность, чувственность берется только в форме объек­та, или в форме созерцания... Отсюда и произошло, что деятельная сторона, в противоположность материализму, развивалась идеализмом, но только абстрактно...»¹и превратно, ибо немецкий идеализм начиная с Канта видел в объекте гносеологическое или же и онтологическое по­рождение субъекта. Тем не менее диалектика противоре­чий познания, сознания и всей действительности — глав­нейшее завоевание немецкого идеализма на грани XVIII и XIX вв., обеспечившее ему место одного из теоретиче­ских источников диалектического материализма.

Классики немецкого идеализма, действуя в обстановке феодально раздробленной Германии, буржуазия которой еще не консолидировалась в самостоятельный класс, ре­шали вопрос о противоположности того, что есть, и того, что еще должно быть достигнуто, иначе, чем просвети­тели. Они либо доводили эту противоположность до рас­кола мира на два различных мира — эмпирических явле­ний и потусторонней сущности (Кант), либо относили претворение идеала в жизнь к невообразимо далекому будущему (Фихте и Шеллинг), либо, наконец, ценой сни­жения идеала стали утверждать, что он постепенно осу­ществляется уже на наших глазах (Гегель). В немецких государствах еще не созрели условия для политической реализации задач буржуазных преобразований, и задачи эти отразились в головах этих идеологов в умозритель­ном виде. Но именно в зависимости от социально-поли­тических симпатий философов в их учениях по-разному преодолевалась традиционная для всего этого движения поляризация «сущего» и «должного», а в зависимости от характера социального компромисса в их программах изменялась трактовка познания действительности, высту-

¹ К.. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 1.

пая то как способ оправдания последней, то как средство ее преодоления.

Главным источником диалектики немецких философов был социальный опыт развития ведущих в то время евро­пейских стран. События Французской революции 1789 г., ее послереволюционное развитие, революционные измене­ния в Англии — все это давало огромную пищу для раз­мышлений над судьбами своей родины. В то же время идеалистически понятая диалектика использовалась для оправдания реформистского пути. Обобщая в высшем единстве реальный исторический процесс, она его вместе с тем мистифицировала и проделывала с отраженными в сознании противоречиями жизни такие метаморфозы, которые снимали необходимость их революционного раз­решения. В немалой мере диалектика классиков немец­кого идеализма черпалась из достижений социологической мысли предшествующих периодов (Вико, Вольней, Гер-дер). Были и другие источники немецкой диалектики на­чала XIX в.: ими были анализ закономерностей человече­ской истории, мышления и слабостей старого материализ­ма, а на Шеллинга и через него отчасти на Гегеля по­влияли естественнонаучные открытия, приоткрывшие завесу над связями электрических, магнитных, химиче­ских и физиологических процессов.

Диалектические подходы к проблемам, хотя еще от­нюдь не диалектические их решения, наметились у Канта в связи с унаследованной от XVII—XVIII вв. острой постановкой вопроса о соотношении и связи между чувственной и мыслительной ступенями познания. Перед лицом гносеологических трудностей, которые подрывали как старый рационализм, так и эмпиризм, Кант занял своеобразную позицию. Он защищает сенсуализм против крайнего рационализма, усматривавшего в ощущениях лишь мнимое, имагинативное знание. Но он становится и на защиту рационализма против одностороннего сен­суализма, толковавшего мышление как прямое продолже­ние чувственности по качеству или хотя бы по функциям прямого выражения свойств и структуры внешнего мира. С другой стороны, Кант также и нападает как на сен­суализм, видевший в разуме своего преемника на пути познания сущности вещей, так и на старый рациона­лизм, претендовавший на непосредственное решение им этой задачи. Через резкое размежевание этих двух

познавательных способностей мыслитель надеется обрести их синтез. Через взаимоограничение их возможностей Кант рассчитывал соединить пассивную содержательность ощущений и формальную активность рассудка, достигаю­щую кульминации в продуктивной силе воображения.

В поисках решения Кант выдвинул принцип синтети­ческих суждений a priori, которым отмежевался и от теории врожденных идей, и от гносеологического произ­вола. Априорные интуиции представляют собой по его замыслу как форму содержательного знания, так и фор­мальное знание. В гносеологическом смысле они предше­ствуют материалу опыта. В хронологическом же отноше­нии они одновременны ему, ибо в качестве врожденной ему предшествует только трансцендентальная способность к этим интуициям. Априоризм был идеалистическим за­блуждением Канта. Впоследствии сильный удар по этому заблуждению нанесло открытие Лобачевским неэвклидо­вой геометрии. Оно указало на зависимость вывода о неравноправности различных вариантов геометрической структуры опыта от их объективной интерпретации. В то же время это открытие показало, как глубоко провидел Кант творческую силу теоретического мышления и необ­ходимость аксиоматических построений для наук. Свой априоризм, сам по себе представляющий идеалистическое заблуждение, он стремился обосновать соображениями о существовании абстрактного созерцания и о действитель­но имевшемся несовершенстве тогдашней математической дедукции, поскольку в нее (например, в аксиомы и по­стулаты Эвклида) вплетены были наглядные представле­ния. Примеры вроде: «Золото есть желтый металл» во­преки проводимой им резкой границе между априорными и апостериорными суждениями намекали на отсутствие в действительности непереходимой грани между a priori и a posteriori: то, что считается априорным (характери­стика золота), есть в действительности результат длитель­ного апостериорного изучения этого предмета (золота)¹.

Изучая помещенные в настоящем томе фрагменты из произведений Канта, читатель обнаружит, что Кантова трансцендентальная логика, исследующая происхождение

----------------

¹ Ср. в этой связи соображения Энгельса о том, что представ­ляющееся нам априорным в действительности есть продукт дол­гого усвоения из опыта в филогенезе (см. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 572).

и функции категорий и тем самым предваряющая замы­сел диалектической логики Гегеля, вовсе не есть антипод логики формальной. Она сама строится средствами «об­щей», т. е. формальной, логики, а последняя, по Канту, происходит опять же из трансцендентальных глубин. С. Маймон писал даже, что «общая» логика Канта — это «частный случай» его логики трансцендентальной. Рассудочность действует во всем поле гносеологических исследований. В результате этого трансцендентальная логика как учение об априоризме есть теория познания, а как логика она есть логика формальная, но именно к этой теории познания примененная. «Общая» логика «есть канон для рассудка и разума вообще, однако лишь со стороны формы...»¹.

Формальная логика действует в области не только ана­литики, но и диалектики Канта. Здесь в отличие от лож­ного ее применения при попытках познать потусторонний мир диалектическая логика находит истинное метаприме-нение, когда Кант, исходя из своих гносеологических посылок, вскрывает тупики знаменитых антиномий чис­того разума, подобно тому как до этого он вскрыл ошибки так называемых амфиболии рефлективных понятий рас­судка. Диалектику в виде метода обретения конструктив­ных результатов он отверг как ложную, но он принял ее как истинную в виде способа рассуждения, подводящего к раскрытию заблуждений трансцендентно применяемого разума. Взаимопротивопоставление созидательных и кри­тических функций диалектики, вытекавшее из дуализма Канта, было метафизически ошибочным, как и разреше­ние им антиномий путем полного «разведения» тезисов и антитезисов в разные стороны. Тем не менее Кант был прав, считая, что диалектическая логика не может «из себя» порождать содержательные истины о мире (Фихте предал забвению это верное положение). Кант был прав и в том, что диалектика — это гораздо большее, чем толь­ко искусство субъективного спора (Гегель развернул эту мысль в учение о диалектическом методе познания).

Если одним полюсом философии Канта была проблема условий научного познания мира явлений, то другим ее полюсом была проблема обретения нравственной свободы. Учение о вещах в себе как потусторонних сущностях и

¹ И. Кант. Соч., в шести томах, т. 3, стр. 655.

направляющих идеалах призвано было по замыслу Канта привести к единству ту действительность, которая его учением о вещах в себе как о пределах познавательных усилий людей была расторгнута на два мира.

Кант не смог ни найти путей к подлинно объективному применению категорий в науке, свободному от произвола, ни отыскать каналов, по которым свобода из мира вещей в себе проникала бы в мир явлений. Не удались ни кон­струкция природы, ни обоснование свободы. Необходи­мость и свобода остались у Канта двумя совершенно разными типами поведения и ориентации субъекта. Вме­сто соединения двух миров посредством времени, морали и веры, а затем и целесообразности природы и искусства, закрепились новые расчленения. Человек был разорван Кантом на эмпирический индивид, трансцендентальный субъект и трансцендентальную личность, а свобода — на практическую «свободу выбора», гносеологическую спон­танность и потустороннюю свободу воли. Телеология же и учение об искусстве не только не смогли навести мостов между этими расчленениями, но еще более углубили вы­званную ими пропасть.

Но Кант указал новые философские горизонты — прежде всего тем, что сформировал принцип активности сознания в виде деятельности творца произведений искус­ства, практической реализации моральной воли личности и в виде функции субъекта, преобразующего явления в гносеологический конструкт. Процесс этого конструиро­вания, восходящий от чувственной «материи» опыта че­рез суждения эмпирического созерцания, восприятия и опыта, приводит к совпадению понятий «природа», «наука» и «совокупность действительного и возможного опыта». На этой основе возникает соблазн увидеть в уче­нии Канта о науке предвосхищение отождествления не­опозитивистами познания с упорядочением явлений, а объектов познания — с теоретическими конструктами, т. е. с теорией этих объектов. Но исторически более вер­ным будет признать, что Кант здесь поставил реальные проблемы. Он указал на то, что субъект в познании есть не пассивный созерцатель, а активный преобразователь, причем в каждом гносеологическом опосредовании есть нечто непосредственное (Гегель в дальнейшем показал, наоборот, что все непосредственное опосредовано). Мало того, Кант смутно уловил диалектику движения относи-

тельной истины к абсолютной. То, что Кант называл трансцендентальной иллюзией, оказывается отождествле­нием относительной истины с абсолютной, ошибочность чего раскрывается через бесплодность конститутивного применения научных категорий и философских идей, при­менения, которое превращает эти понятия в неподвласт­ные познанию «ноумены».

Своим интенсивным анализом Кант поставил целую серию глубоких проблем: об источнике логической необ­ходимости и о взаимодействии теоретического и эмпири­ческого в науке, о познаваемости мира и происхождении структур научного знания, о соотношении сущего и долж­ного, о совмещении счастья и обязанности. Концепция идеальных объектов науки, субъективистски истолковы­вая тезис о недостижимости абсолютной истины, направи­ла тем не менее гносеологическую мысль на исследование теоретических идеализации, которые стали важным сред­ством развития науки XX в. Учение об амфиболиях и антиномиях, переплавив в себе многие уроки истории фи­лософии, указало на противоречивость процесса позна­ния. В столкновениях тезисов и антитезисов антиномий появилось дыхание объективной диалектики реального мира. В них наметился тот гносеологический аппарат, который был развит Гегелем в универсальный способ разрешения противоречий познания. «Двойственный, про­тиворечивый интерес разума»¹ вскрывает противополож­ности не только в четырех антиномиях, но всюду, куда устремляется его пытливое око, обнаруживающее посто­янное в изменчивом и разнообразное в однородном, а в «недоброжелательной общительности» людей — стимул движения общества через конфликты к единству.

Остро поставив вопрос об условиях научности филосо­фии, Кант своеобразно указал на роль практики как кри­терия истинности философских знаний и бесспорности мо­ральных принципов. Ведь именно практические сообра­жения заставляют нас, по Канту, принять постулаты, на которых зиждется категорический императив. Правда, выдвинутое Кантом регулятивное истолкование понятий, суждений и принципов вело к негативному перевоплоще­нию практики и подрывало его же усилия избежать субъ­ективизма в науке и утвердить автономность морали.

¹ И. Кант. Соч., в шести томах, т. 3, стр. 560.

Открывался путь к истолкованию как «фикций» законов науки, а не только положений религии: «фикционализм» Г. Фейхингера был подготовлен кантианскими идеями не менее, чем прагматическая оценка религиозных вероуче­ний. Что касается последних, то нередко упрекают Канта в использовании им моральных аргументов для оправда­ния религии, но не учитывают двойственности Кантова регулятивного начала. Это начало указывало действовать так, как если бы существовал высший гарант морального миропорядка и если бы категорический императив был в состоянии вытеснить императивы гипотетические из всей области житейской эмпирии. Кант постулировал не суще­ствование бога, а лишь веру в его бытие ради осущест­вления нравственной задачи, подобно тому как Гоббс утверждал необходимость веры ради поддержания авто­ритета политической власти. Но в таком случае не нрав­ственность служит оправданию религии, а, наоборот, религия нужна только для укрепления нравственности, и распад морального сознания сразу же влечет за собой упразднение веры в бога. Регулятивность теологической идеи у Канта, пожалуй, более «далека» от конститутив-ности соответствующего ей объекта, чем у конструирую­щих природу категорий.

Кант еще не преодолел многих метафизических мо­ментов просветительской трактовки познания: его одина­ковый для всех людей абстрактный гносеологический субъект оказывается вариантом старой робинзонады. Не­смотря на активность своих трансцендентальных способ­ностей, этот субъект остается в роли созерцателя своих собственных состояний. Выход в реальную предметную практику был мистифицирован вещами в себе, и уже только следствием разрыва между вещами в себе и явле­ниями оказался тот разрыв между содержанием и фор­мой, который столь характерен для Канта.

Противоречия раздирали философию Канта. Он от­стаивал авторитет фактов, логики и науки, но им же отказал в возможности познавать подлинный объектив­ный мир,— в ощущениях он видит не связь с подлинно внешним миром, а как бы преграду, отделяющую от него. Он «умаляет силу разума... принижает знание, что­бы очистить место вере»¹. Кант признавал, что человек

¹ В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 29, стр. 152, 153.

как член эмпирического универсума должен стремиться к живому счастью, но обязывал его как члена мира но­уменов подчинять себе жестким требованиям Долга. В новом виде Кант воспроизвел Декартов разрыв чело­века на животное и на носителя идеальных начал. Раз­решить эти противоречия и преодолеть раздвоенность человека — такова была задача, стоявшая перед после­дующей мыслью, и прав был Гегель, считая Канта осно­вой и исходным пунктом немецкой философии нового времени.