Рассказ. Дзиу рвал и метал. Дзиу готов был разнести весь белый свет

 

Дзиу рвал и метал. Дзиу готов был разнести весь белый свет. Он пнул подвернувшийся под ногу бараний череп, швырнул камнем в чужого поросенка, хлопнул изо всех сил калиткой и разухабистой походочкой пошел через двор. Он шуганул испуганно заголосивших кур, сокрушил старую глиняную миску, плюнул в дверь отчего дома и, нахмурив брови, уставился на мать.

Та, тяжело вздохнув, еще глубже погрузила руки в молоко, заквашенное сычугом. Она сидела на скамеечке перед низенькой кадкой и, будто оглаживая кого-то невидимого, мягко и округло поводила руками, вылавливая крупицы сыра в свертывавшемся молоке и собирая их в головку.

Завтра она испечет три пирога с молодым сыром, подает на стол вареную баранину, араку и хмельное домашнее пиво; и зазвучат долгие тосты и песни в честь осеннего праздника изобилия — Ногхора. А сегодня — мать осторожно глянула на Дзиу — ее муж Сослан уехал на праздник в селение Хид, не взяв с собой сына.

Перехватив взгляд матери, Дзиу насупился, как мог, опрокинул плетеную корзину с кукурузой, забежал в дом, выскочил оттуда с резным узорчатым посохом, бросил его на щербатую колоду, как на плаху, рубанул топором раз, другой, третий и выбросил обрубки на улицу.

Ничего мне не надо, сердито думал он, ничего не надо, ничего!

Все лето он пас ягнят на склонах окрестных гор, все лето учил арифметику и украшал сложными узорами свой длинный пастуший посох. За ягнят он отвечал перед отцом, за арифметику — перед учительницей, которая дала ему, отстающему, задание на лето, а с резным красивым посохом он собирался явиться на праздник Ногхор в селение Хид.

Каждое утро он выгонял ягнят на пастбище, усаживался на камень и брался за дело. Ягнята… Арифметика… Посох… Когда Дзиу решал задачи, он забывал о ягнятах, когда вырезал узоры — забывал об арифметике. Он точил и правил нож о гладкие щеки валунов, резал твердое ореховое дерево, снова точил и правил, на ладонях его вздувались кровавые волдыри, а он все резал, резал и резал.

Волдыри заживали, превращаясь в мозоли, а на посохе, на верхнем конце его, появились три человечка в папахах, черкесках, с кинжалами на поясах. Человечки хмуро воззрились в пространство, а под ними стали вырисовываться три скакуна. Кони не умещались в окружность посоха, и Дзиу расположил их по спирали: первый человечек стоял на спине верхней лошади, та, в свою очередь, упиралась копытами в круп второй, а вторая касалась копытами хвоста третьей.

Дзиу с удовольствием поглядывал на свои ладони, — они становились все мозолистее и шершавее, а внизу под человечками и скакунами возникли очертания сторожевых башен, точно таких же, как те, что стояли на уступе скалы высоко над пастбищем. Дзиу сначала вырезал их контуры, потом глубокими насечками изобразил мощную кладку крепостных стен, потом в стенах проковырял узкие бойницы.

Ниже, под сторожевыми башнями, появились три тоненькие женские фигурки в старинных осетинских платьях. Бархатные шапочки с золотым шитьем, серебряная филигрань нагрудных застежек и поясов — Дзиу пытался сделать все, как положено, но это была слишком трудная и кропотливая работа. Провозившись без толку два дня, Дзиу оставил женщин без украшений. Зато внизу под их фигурками он вырезал три котла, похожих на тот медный, клепаный, в котором его мать варила к празднику пиво.

Ягнята пощипывали траву, пили воду из родников, блеяли и подрастали, а Дзиу учил арифметику и радовался, глядя на посох, украсившийся тремя тихими, понурыми овечками. Теперь оставалось еще вырезать трех пастухов под овечками, трех пастухов в косматых папахах и прямоугольных бурках. И снова Дзиу точил и правил нож, снова резал твердое ореховое дерево, точил и правил, а время летело стремительно, день за днем, один безоблачный день за другим.

А однажды над пастбищем появилась огромная стая ворон. Размеренно каркая, неторопливо ворочая тяжелыми крыльями, вороны кружили низко над землей, и по траве, по каменистым откосам тревожно метались их черные тени. Задрав головы, глядя в потемневшее небо, жалобно кричали ягнята, и Дзиу вспомнил вдруг, что вороны собираются в стаи, когда кончается лето, когда близится осень.

Вороны, будто вспугнул их кто-то, шарахнулись вверх, к сторожевым башням, живою, волнующейся тучей повисли над ними, загомонили, снижаясь, разом посыпались вниз, садясь к подножью полуразрушенных крепостных стен, скрылись среди камней, исчезли, а Дзиу, отложив в сторону нож и посох, встал и огляделся.

Все было, как прежде: желто-зеленая трава на склонах, яркое небо над скалистым хребтом, блистающие ледники вершины Адай-хох, бурлящая внизу река. Но среди трав уже редко проглядывали цветы, скалы чуть потемнели, припорошенные летней пылью, ледяные шапки вершин сдвинулись чуть ниже обычного, в голосе бурлящей реки поуменьшилось радости, поприбавилось рассудительности, а ветер, сквозной ветер, летящий в ущелья, уже таил в себе запах близкого снега.

Надо торопиться, думал Дзиу, надо торопиться.

Всю последнюю неделю лета он сидел, не разгибаясь, резал фигурки пастухов — папахи, бурки, глаза, носы; подправлял сделанное раньше — трех человечков с кинжалами, трех скакунов, трех женщин в старинных платьях. Он хотел закончить резьбу тремя воронами с раскинутыми крыльями, но на ворон уже не оставалось времени.

Тридцать первого августа посох был готов. Дзиу отшлифовал его наждачной бумагой, протер полями своей войлочной шляпы, смазал подсолнечным маслом, и ореховое дерево потемнело, матово засветилось, гладкое и чистое. Вечером, пригнав ягнят домой, Дзиу подошел к отцу, остановился, оперся о посох, показывая его во всей красе, и улыбнулся с горделивой застенчивостью мастера.

Но отец не заметил трех человечков с кинжалами, трех скакунов, трех женщин в старинных платьях и трех пастухов в лохматых папахах и прямоугольных бурках.

— Где седьмой? — спросил он, глядя за спину сына.

— Что? — удивился Дзиу.

— Седьмой, — повторил отец.

Дзиу обернулся, и удивление его сменилось тоской — он пригнал с пастбища шесть ягнят, шесть, а не семь.

— Не знаю, — зевнув от волнения, сказал он, — не знаю.

— Идите ужинать, — тихо позвала мать.

— Не знаешь, потому что не умеешь считать, — сказал отец.

Дзиу обиделся. Он умел считать — раз, два, три, четыре — хоть до миллиона. Ему не давалось деление, вот что ему не давалось! И умножение тоже.

— Идите ужинать, — вздохнула мать. — Идите, — сказала она и осеклась, потому что муж ее повернулся круто и, хлопнув калиткой, ушел со двора. Дзиу, потоптавшись в нерешительности, бросился за ним. Мать подняла с земли забытый сыном посох, вытерла его передником, отнесла на веранду и спрятала там за старый шкаф.

А Дзиу трусцой бежал за отцом, спорым шагом поднимавшимся в гору, к поляне, на которой его сын пас сегодня ягнят. Уже стемнело. Вечерний туман обвис клочьями на гребнях скал, улегся в расщелины, в небе светились крупные, ясные звезды, где-то во тьме горестно всхлипывали ночные птицы.

— Борик, Борик, Борик! — звал отец потерявшегося ягненка. — Борик, Борик! — останавливался, прислушивался, шел дальше — в гору, вниз по склону, по бездорожью, по росе — здесь ягнята паслись вчера, здесь третьего дня прятались в пещере от дождя, сюда Дзиу гонял их на водопой. — Борик, Борик, Борик! — слышалось сквозь бормотанье ручья.

С тех пор, как они вышли из дома, отец ни разу не взглянул на сына, и Дзиу, рысцой поспевая за родителем, зорко посматривал вокруг, надеясь первым увидеть ягненка и понимая, что это снимет с него часть вины. «Почему всех баранов в Осетии называют Бориками? — походя размышлял он. — Надо каждому давать свое имя». Запыхавшись, он то и дело облизывал пересохшие губы, отирал ладонью потный лоб, а с гор, с ледников вдруг пахнуло холодом, дунул ветер, гоня мутную пелену облаков, гася одну за другой звезды.

— Борик, Борик, Борик! — звал в кромешной тьме отец.

— Мме-е-е! — заблеял Дзиу, надеясь, что ягненок отзовется на родной звук.

— Ты волком завой, — посоветовал отец, — может, он перепугается и сам побежит домой.

Дзиу глянул на село. Отсюда, сверху, едва виднелись темные крыши и темные стены домов. Село казалось очень далеким и необитаемым, и только одно окно светилось в ночи — это мать ждала мужа и сына.

Утром она дала Дзиу белую рубашку, он положил в портфель чистые тетради и новенькие учебники, сунул рядом с ними свой прошлогодний долг — тетрадку с теми задачами, которые решал летом, и пошел в школу. Он пропустил мимо ушей поздравления учительницы по поводу начала учебного года, сдал на проверку свою арифметику, отсидел кое-как четыре урока и, когда раздалась жизнерадостная трель последнего звонка, первым выскочил из-за парты. Прибежав домой, он наскоро поел, переоделся и отправился — Борик, Борик, Борик! — в горы на пастбища.

Сентябрь выдался теплый, солнечный, и Дзиу еще не раз выходил на поиски, но напрасно — Борик как в воду канул, как в воду.

Слоняясь по горам и размышляя о пустоте и печали жизни, Дзиу забрел однажды в лес, шел, шел и остановился, заметив на обочине, возле тропы фиолетовые шляпки сыроежек. Он постоял немного, подумал, потом, будто осенило его, сорвал гриб, второй, стал собирать — опята, маслята, зеленые моховики — все, что под руки попадалось. А вечером, когда они с отцом уселись за стол в ожидании ужина, Дзиу сказал, как бы взвешивая:

— Один килограмм грибов свободно заменяет килограмм баранины.

— А шкура? — поинтересовался отец.

— Что? — не понял Дзиу.

— Чем ты заменишь шкуру?

Дзиу опустил голову.

Он опустил голову, но решения своего не изменил. Шкура шкурой, а мать все жарила и жарила грибы, собранные сыном на лесистых склонах гор. Грибы на завтрак, на обед, на ужин, будто ничего другого в доме не было.

— Все! Не могу больше! — взмолился в конце концов отец. — Хватит!

Мать улыбнулась, убирая со стола сковородку с грибами, и Дзиу понял, что неприятности кончились и заключен мир.

А солнце светило весело и радостно, ни облачка в чистом небе, ни пятнышка, и Дзиу не размышлял больше о пустоте и печали жизни, а считал дни, оставшиеся до праздника Ногхор. И виделось ему то сиреневое утро, когда они с отцом выйдут из дома, оседлают коня, сядут на него вдвоем — отец впереди, Дзиу сзади — и поедут в селение Хид.

Он каждый день думал об этом, а дней оставалось все меньше и меньше, и думалось ему все приятнее, и однажды, размечтавшись на уроке, он даже цокот копыт услыхал, цокот копыт и праздничные песни слышались ему, а все, что звучало рядом, — скрип парт, голоса, шелест страниц — слилось в приглушенное невнятное жужжанье.

— Дзиу, Дзиу, — жужжало вокруг, будто не осень была, а весна, будто черноголовые шмели трудились в весеннем саду.

— Я с тобой говорю, Дзиу, — пробился сквозь жужжанье голос учительницы. — Встань, когда говорят с тобой!

Дзиу встал, недоумевая, и тотчас же сзади хихикнули девицы, которых он искренне и вполне справедливо не уважал.

— Тихо! — учительница постучала ладонью по столу. — Выйди к доске, Дзиу, и расскажи нам — как ты собираешься жить дальше?

Шаркая ногами, Дзиу пошел к доске, стал боком, к классу и, глянув в окно, за которым ослепительно блистали горные вершины, пожал плечами.

— Не знаю…

— Я тоже не знаю, — покачала головой учительница. — Посмотрите на эту тетрадь! — она подняла над головой тетрадку, с которой Дзиу не разлучался все лето. — Ее таскали за пазухой, ее жевали телята, ею подметали улицы! — звенел голос учительницы. — Все, кому я дала летнее задание, выполнили его добросовестно… А ты, Дзиу?! — она развернула тетрадь. — Половину задач ты решил неверно! Все это делалось впопыхах, неряшливо и грязно, — она брезгливо поджала губы. — Полюбуйся на свои каракули!

Морщась от невыносимого сияния ледников, Дзиу нехотя оглядел страницу, испещренную синими и красными цифрами. Синие цифры были разные, а среди красных часто повторялись «один» и «два». Синее, красное — солнечный луч пал на измятую страницу — полыхнул красно-синий пожар, и Дзиу зажмурился.

— Перестань корчить рожи! — рассердилась учительница.

Она села за стол, прикрыла глаза ладонью, задумалась.

— Скажи отцу, — устало проговорила она, — что я хочу с ним повидаться. Пусть придет в школу.

Придет, рассуждал по дороге домой Дзиу, придет, а она покажет ему тетрадь, и он сразу вспомнит про ягненка.

— Чем ты занимался летом, Дзиу? — спросит он.

— Пас ягнят.

— Тогда скажи, куда девался Борик?

— Ушел куда-то, пока я возился с арифметикой.

— Тогда скажи — почему ты развел такую грязь в тетради и половину задач решил не-вер-но?

— Потому, что пас ягнят.

— Тогда скажи — куда девался Борик?

— Ушел, — злился Дзиу, — ушел куда-то, пока я скоблил посох ножом, шлифовал его наждачной бумагой, протирал полями своей шляпы и смазывал подсолнечным маслом! А тетрадь попала под дождь, размокла, раскисла, когда я вырезал трех пастухов! А половину задач я решил не-вер-но, потому что торопился доделать посох!

— Зачем тебе эта палка, Дзиу?

— Нужна.

— Больше арифметики?

— Да.

— Не понимаю.

— Я поеду с ней в Хид.

— Поедешь в Хид? — нахмурится отец. — Ты уверен в этом?

Скажу ему после праздника, решил Дзиу. Если отец пойдет в школу, увидит тетрадь и вспомнит про ягненка, оправдывал он себя, у него испортится настроение, и он не получит от праздника никакого удовольствия.

Меньше недели оставалось до Ногхора, меньше недели, и дни тянулись медленней медленного, каждый урок длился вечность, и Дзиу не смел взглянуть на учительницу. Если она спросит, придумывал он, скажу ей, что отец уехал в горы готовить отары к перегону да зимние пастбища. Но учительница молчала. Она вела себя так, будто Дзиу вообще не присутствовал на уроках, и это пугало, настораживало его. Он знал — она не любит повторять одно и то же дважды, она будет ждать, молча ждать, а потом сама придет к ним в дом.

Каждое утро солнце выкатывалось из-за гор, и с первыми же лучами его пробуждалась, вспыхивала тревога Дзиу; в полдень она достигала зенита и потихоньку угасала к закату. Так минул день, еще день, учительница все не шла, и вот, наконец, отзвенел последний субботний звонок. Теперь надо было дожить до вечера, пораньше лечь спать, пораньше проснуться и ехать в селение Хид на праздник Ногхор.

И отец в этот вечер вернулся домой засветло. Спешился, бросил поводья сыну, похлопал коня по мускулистой шее:

— Эй, Авсург, э-гей!

Конь всхрапнул, встряхнулся, замотал головой, будто отгоняя слепней.

— Свежий, — погладил его отец. — Хоть сейчас на скачки.

Выучу, в порыве благодарности дал себе клятву Дзиу, и деление, и умножение — всю арифметику выучу! Он взял коня под уздцы и повел в глубь двора, к сараю. Отец улыбнулся — сегодня их вороной Авсург будет накормлен, напоен, вычищен и выскоблен, как никогда, потому что завтра Дзиу собирается участвовать в праздничных скачках.

Дзиу расседлал и разнуздал коня, принес воды, постоял рядом, глядя, как, шумно хватая ноздрями воздух, Авсург пьет из ведра, засыпал овес в кормушку и взялся за скребницу.

Он чистил коня скребницей, когда в калитку постучали, и мать, отперев, впустила его одноклассниц: Зарету и Уарзету. Увидев на них парадные белые фартучки и аккуратно повязанные галстуки, Дзиу сразу заподозрил неладное. Он спрятался за круп коня, а девицы, сопровождаемые матерью, бодро прошагали через двор и вошли в дом.

Вспыхнул в окне электрический свет, диковато блеснули глаза Авсурга.

— Дзиу! — послышался голос отца. — Дзиу!

Дзиу, неслышно ступая, двинулся к освещенному окну, осторожно заглянул — Зарета и Уарзета сидели за столом, как важные гости, сидели и трещали как заведенные. Когда одна из девиц останавливалась, чтобы перевести дух, вступала другая; отец, слушая их, все время вертел головой, не успевая поворачиваться от замолкавшей к говорившей.

З а р е т а. Он катится вниз по наклонной плоскости!

У а р з е т а. Он потерял всякое представление о совести!

З а р е т а. Сегодня он обманывает учительницу и родителей, а завтра?

У а р з е т а. Страшно подумать!

З а р е т а. Мы не можем смотреть на это равнодушно!

У а р з е т а. Настоящие друзья познаются в беде!

Вот оно что, горько усмехнулся Дзиу. Он отошел от окна, вернулся к Авсургу, проговорил задумчиво:

— Хотят взять надо мной шефство.

Конь ласково хватанул его мягкими губами за плечо.

— Ничего, — сказал Дзиу коню, — ничего…

Он отвел Авсурга в сарай, повесил пустое ведро на гвоздь, поднялся на веранду, зашел в дом, в свою комнату, разделся в темноте, лег и накрылся с головой одеялом. Он слышал голоса Зареты и Уарзеты, слышал, как они прощались, как мать безрадостно благодарила их, слышал, как отец вошел к нему, как молча стоял в темноте, как попискивали половицы под его ногами, как он вышел; слышал скрип затворяемой двери. Пусть, думал Дзиу, пусть, думал он, будто слово это могло вместить в себя печаль и темноту одиночества, будто оно могло смягчить горечь сдерживаемых слез.

Потом он снова был маленьким, и мать держала его на руках, и ему было тепло, и весь мир был согрет теплом его матери, и, склонив к нему лицо, она говорила, ритмично покачиваясь:

— Зез ама зез… Зез ама зез, — и в созвучии этом ему чудились тяжелые взмахи вороньих крыльев, и он не знал, во сне это или наяву:

 

Зез ама зез,

Вон летит ворона…

Зез ама зез,

А что несет она в клюве?

Зез ама зез,

Соломинку.

Зез ама зез,

А зачем ей соломинка?

Зез ама зез,

Чтобы дом построить.

Зез ама зез,

А зачем вороне дом?

 

Зез ама зез, чтобы вывести птенцов, улыбнулся Дзиу и снова услышал голос матери, негромкий голос, доносившийся со двора. Дзиу высунулся из-под одеяла и увидел брезжущий свет раннего утра. Праздник! — радостно встрепенулся он, вскочил, стал торопливо одеваться и, только одевшись почти, вспомнил о том, что случилось вчера вечером. Он так и застыл с ботинком в руке, а со двора все слышался и слышался голос матери, и слов нельзя было разобрать, но Дзиу знал, о чем она говорит.

— Нет! — ответил ей отец и, как бы утверждаясь в своем решении, повторил: — Нет!

Когда Дзиу вышел на веранду, мать, сидя на скамеечке и низко согнувшись над кадкой, задумчиво поводила руками в молоке, заквашенном сычугом, а отец стоял рядом и смотрел на нее, будто ждал чего-то. Ждал и Дзиу, притаившись на веранде, ждал, искоса поглядывая на них обоих. А мать все поводила руками, вылавливая крупицы сыра в свертывавшемся молоке, и, казалось, ей ни до кого нет дела в это раннее утро.

Так и не дождавшись от нее ни слова, отец повернулся, молча зашагал к воротам. Помедлив немного, посомневавшись, Дзиу бросился за ним следом.

— Ты куда? — спросил отец, отворяя калитку.

— Я? — в голосе Дзиу слышалось наивное удивление, но он знал уже, что отец поедет в Хид один. Если бы они собирались вдвоем, он седлал бы сейчас коня, седлал бы коня, который мирно пофыркивает в своем стойле.

— Будешь праздновать дома, — сказал отец и пошел вниз по улице к автобусной остановке.

Дзиу смотрел, как он идет, как уходит все дальше и дальше, и каждый шаг отца взбивает мутное облачко желтоватой пыли, и пыль эта медленно оседает, и осыпаются прахом его, Дзиу, мечты. Зез ама зез, ярился Дзиу, кто ему дороже — я или Борик?! Я или арифметика?! Я или Зарета и Уарзета?! Он смотрел вслед отца, ярость его все росла и ширилась, подкрепляясь старыми обидами, искала выхода, бурлила, готовая рвануться, как лавина, и все снести на своем пути.

Когда отец скрылся за поворотом, Дзиу пнул невесть откуда взявшийся бараний череп, швырнул камнем в чужого поросенка, хлопнул изо всех сил калиткой и разухабистой походочкой пошел через двор. Он шуганул испуганно заголосивших кур, сокрушил старую глиняную миску и, собравшись с духом, плюнул в дверь отчего дома.

Только в Хиде по-настоящему празднуют Ногхор, только в Хиде! Там живет отец отца, дед Дзиу — Урызмаг, живут старший брат отца Таймураз и двоюродный брат Дзиу — рыжий Пакач. Там за неделю до праздника старики обходят сельчан, спрашивают, прикидывают, достаточно ли заготовлено на зиму сена, отремонтированы ли дома и помещения для скота, хватит ли дров, и, если кто-то не успел подготовиться к долгой и снежной зиме, ему помогают сообща. Ногхор надо праздновать со спокойной душой.

Старики идут по селу, а возглавляет их дед Дзиу — Урызмаг. Он шагает, важно опираясь на свой старый, потемневший от времени посох, который только по праздникам вынимается из сундука и который никому нельзя трогать. Весь нартский эпос запечатлен в хитросплетениях резного дедовского посоха. Покровитель мужчин Уастырджи на крылатом коне Арфане и небесный кузнец Курдалагон, закаливающий Сослана в молоке волчицы; Сырдон, играющий на лире, сделанной из жил его сыновей, и Батрадз, сражающийся с богами; пир нартов и гибель нартов — как древняя песнь этот посох, песнь о языческих богах и титанах.

Вот о чем думал Дзиу, когда вырезал трех человечков с кинжалами и трех скакунов. Он резал, и виделось ему, как стоят они с Урызмагом среди праздника, среди бурлящей толпы, и пляшут перед ними ряженые в рогатых масках и вывернутых мехом наружу тулупах, поют и пляшут, размахивая деревянными саблями. И виделось ему, что стоят они с дедом, опираясь на резные посохи, и все завидуют им, и рыжий балбес Пакач разглядывает, облизываясь, три крепостные башни с бойницами и трех пастухов в косматых папахах и прямоугольных бурках.

Вот о чем думал Дзиу и еще о том, что когда-нибудь он сделает посох, который тоже станет дедовским; он мечтал, а где-то петлял по горной дороге автобус, и отец, поглядывая в окошко, ехал в Хид один.

Мать осторожно глянула на Дзиу, и взгляд этот словно подхлестнул его. Он опрокинул плетеную корзину с кукурузой, взбежал на веранду, выхватил из-за шкафа свой посох, бросил его на щербатую колоду, как на плаху, рубанул топором раз, другой, третий и вышвырнул обрубки на улицу.

— Ничего мне не надо, ничего не надо, ничего!

С тех пор как он помнил себя, он помнил и праздник Ногхор в селении Хид, но только в прошлом году отец впервые разрешил ему участвовать в праздничных скачках. Дзиу никогда не волновался так, как в те предстартовые минуты, когда, сдерживая горячившегося Авсурга, он ждал сигнала, а рядом, выстроившись в ряд на широкой поляне, всхрапывали, били копытами еще одиннадцать скакунов и еще одиннадцать всадников, натянув поводья, ждали, когда стартер ударит в колокол, и каждый хотел быть первым.

Три километра было от поляны до села, и Дзиу, замешкавшись на старте, боялся, что не успеет наверстать упущенное. Но Авсург шел резво, и он все прибавлял, обходя соперников одного за другим, и вот уже только Пакач был впереди, только Пакач; и комья земли, летящие от копыт его чалой кобыленки, хлестали по ногам Авсурга. А дорога вильнула раз, другой, сузилась и запетляла в теснине. Справа над головой выросла круча, слева зияла пропасть, и Дзиу пытался обойти Пакача, но тот не давал ему хода. Чалая кобыленка шарахалась то вправо, то влево, она скакала, то почти касаясь боком отвесной скалы, то по самому краю пропасти, и Дзиу злился, напрасно горяча коня.

Когда они вырвались из теснины и уже видна была сельская площадь и слышен крик толпы, собравшейся на ней, Дзиу хлестнул невпопад Авсурга, тот сбился с шага, а чалая кобыленка тем временем достигла финишной черты. Все бросились к Пакачу, стали поздравлять, хлопать по плечу, и даже Урызмаг провел ладонью по его огненной башке, провел потому, наверное, что сам был в молодости рыжий. Пакач же, пользуясь моментом, ухватился за дедовский посох и, насмешливо скалясь, подмигнул Дзиу.

Стучали копыта, по площади проносились, финишируя, участники скачек, но никто не обращал на них внимания. Все толпились возле Пакача, а Пакач держался за дедовский посох, держался так, будто посох этот был призом за победу. Что ж, грустно размышлял Дзиу, так оно и должно быть, так оно и бывает — все достается победителям.

— Почему ты не дал мне дорогу? — спросил он потом Пакача.

— Такой у меня характер, — ухмыльнулся тот. — Я не могу быть вторым.

— Я тоже не могу, — насупился Дзиу. Он повернулся к матери, а мать все поводила и поводила руками в заквашенном молоке, и движения ее были мягки и округлы, и к рукам ее приставали крупицы только что родившегося сыра.

Завтра она испечет три пирога с молодым сыром, подаст на стол вареную баранину, араку и хмельное домашнее пиво, завтра их дом будет полон гостей — придут соседи, приедут из Хида Урызмаг, Таймураз и отец, и явится вместе с ними рыжий Пакач. Он подойдет к Дзиу, сощурит свои нахальные желтые глаза и усмехнется так, будто что-то знает.

— Хорошо, что ты не приехал, — скажет он. — Только бы зря расстраивался.

Дзиу отвернется, но Пакач, ничуть не смутившись, договорит:

— Первым бы все равно был я.

Если бы мать остановила, окликнула отца, когда он шагал к воротам, и потом, когда он шел по улице, она могла еще успеть! Может, отец передумал бы в последний миг, передумал, а уж Дзиу-то знал, что ему делать. Он ни за что не упустил бы Пакача, он сам бы ушел вперед со старта — только хвост вороного Авсурга увидал бы Пакач, только хвост, вьющийся по ветру. И в теснину он влетел бы первым, и, если бы Пакач настиг его, он не стал бы бросать коня из стороны в сторону, он дал бы Пакачу дорогу — обходи, если можешь!

Но мать молчала. Она сидела, склонившись над кадкой, думала о своем сыре и не хотела ссориться с отцом. А кто думал о Дзиу? О том, как он будет жить завтра, как проживет нескончаемый, оскорбительный завтрашний день, как будет вспоминать о нем долго и безутешно, и каждую ночь будут сниться ему скачки — свист ветра в ушах, и торопливое биение сердца, и ликующая толпа, и ласковая ладонь Урызмага, и дедовский посох; сколько сил он вложит в эти победы, которые только приснятся ему, только приснятся!

Если бы, если, издевался над собой Дзиу. Ему было жаль себя, и жалость эта раздражала его, и хотелось что-то такое сделать — назло всем, назло самому себе. Он озирался по сторонам, искал — что?! что?! — но ничего не было вокруг такого, на чем можно было сорвать злость. И он зашатался в отчаянии, рухнул на землю, закрыл глаза, чтобы не видеть, уйти во тьму, забыть об этом мире. Но солнце, яркая голубизна неба, радостный свет праздничного утра рвался сквозь ресницы, сквозь веки, и Дзиу жмурился, сопротивляясь, и радужные круги плыли перед его глазами.

И, колеблясь в радужной дымке, замерещился ему Хид — улицы, полные народа, и люди смеются и говорят громче обычного, и какая-то девица с утра пораньше схватилась за гармонику, и кто-то, не утерпев, пустился в пляс. И Урызмаг готовится к празднику. Он сидит на веранде, удобно откинувшись на высокую спинку старинного стула, а Таймураз, засучив рукава, бреет ему голову. Он правит бритву о широкий кожаный ремень и поглядывает на Пакача, который обхаживает во дворе свою чалую кобыленку. Он не ужинал вчера, Пакач, и не собирается завтракать — наездник должен быть легким как перышко, и смелым, как голодный волк.

Урызмаг, Таймураз, рыжий балбес Пакач, соображал, лежа на земле, Дзиу, они мне точно такие же родственники, как и отцу. Значит, я могу поехать к ним. Сам по себе.

— Вставай, Дзиу, — услышал он голос матери. Каждый человек имеет право поехать к своим родственникам, торопливо додумывал он. Каждый человек, убеждал он себя, каждый.

— Вставай, а то простудишься, — услышал Дзиу и вскочил, будто подбросило его. Он глянул исподлобья на мать — та опустила глаза, пряча улыбку. Вот оно, началось, вскипел он, все уже смеются надо мной!

Он метнулся к сараю, рванул дверь, вбежал, накинул на Авсурга уздечку, взнуздал и, не седлая, боясь, что пока он будет возиться с подпругами, иссякнет его решимость, прыгнул на коня, пригнулся, чтобы не удариться головой о притолоку, хлестнул Авсурга поводьями, пустил в карьер. Конь вынес его из сарая, махнул через забор — цокот копыт разлетелся по улице, частый цокот копыт.

— Дзиу! — вскрикнула мать. — Дзиу!

Она бросилась к воротам, но Дзиу был уже далеко, и он все нахлестывал и нахлестывал коня.

Господи, подумала мать, ну что я могу поделать? Они мужчины, пусть сами разбираются.

Она стояла у ворот, держала в руках головку, только что родившегося сыра и машинально приминала его пальцами, и тяжелыми каплями капала на землю светлая, белесоватая сыворотка. А цокот копыт уже стих вдали, и мать стояла и думала о том, что Дзиу вырастет скоро, и отцовский дом станет тесен ему, и он уйдет в большой мир, и она будет стоять у ворот, провожая его, и стоять, ожидая, и он будет возвращаться… возвращаться… возвращаться…