Брату Галлиону

/. Все люди хотят жить счастливо, брат мой Гал-лион, но они смутно представляют себе, в чем за­ключается счастливая жизнь. А достигнуть послед­ней в высшей степени трудно... Главнейшая наша за-

дача должна заключаться в том, чтобы мы не следо­вали подобно скоту за вожаками стада, чтобы мы шли не туда, куда идут другие, а туда, куда повелевает долг. Величайшие беды причиняет нам то, что мы сообразуемся с молвой и, признавая самыми пра­вильными те воззрения, которые встречают боль­шое сочувствие и находят много последователей, живем не так, как этого требует разум, а так, как жи­вут другие. Вот откуда эта непрерывно нарастающая груда жертв заблуждений!..

//. Когда заходит речь о счастливой жизни, ты не можешь удовлетворить меня обычным при голосо­вании сенаторов ответом: «По-видимому, на этой стороне большинство». Потому-то она и не права! Развитие человечества не находится еще в столь блестящем состоянии, чтобы истина была доступна большинству. Одобрение толпы — доказательство полной несостоятельности. Предметом нашего ис­следования должен быть вопрос о том, какой образ действий наиболее достоин человека, а не о том, ка­кой чаще всего встречается; о том, что делает нас способными к обладанию вечным счастьем, а не о том, что одобряется чернью, этой наихудшей ис-толковательницей истины. К черни же я отношу не только простонародье, но и венценосцев. Я не смот­рю на цвет одежд, в которые облекаются люди. При оценке человека я не верю глазам; у меня есть луч­шее, более верное мерило для того, чтобы отличить истину от лжи. О духовном достоинстве должен су­дить дух...

///....Постараемся найти не призрачное благо, а действительное, постоянное и тем более привлека­тельное, чем глубже оно таится в душе. Добудем это сокровище. Оно лежит недалеко от нас. Его легко найти. Нужно только знать, куда протянуть руку... Считаю нужным заметить, что я не примыкаю ис­ключительно к одному из главнейших представите­лей стоической школы, сохраняя и за собою право иметь собственное суждение. Я буду следовать одно­му, у другого сделаю частичное заимствование. Мо­жет быть, представляя свое заключение после всех

остальных авторов, я не буду отвергать ни одного положения своих предшественников, а скажу толь­ко: «Вот это дополнение принадлежит мне». Впро­чем, я принимаю общее правило всех стоиков: «Жи­ви сообразно с природой вещей». Не уклоняться от нее, руководствоваться ее законом, брать с нее при­мер, — в этом и заключается мудрость. Следователь­но, жизнь счастлива, если она согласуется со своей природой. Такая жизнь возможна лишь в том случае, если, во-первых, человек постоянно обладает здра­вым умом; затем, если дух его мужествен и энерги­чен, благороден, вынослив и подготовлен ко всяким обстоятельствам; если он, не впадая в тревожную мнительность, заботится об удовлетворении физи­ческих потребностей; если он вообще интересуется материальными сторонами жизни, не соблазняясь ни одной из них; наконец, если он умеет пользовать­ся дарами судьбы, не делаясь их рабом. Мне незачем присовокуплять, так как ты и сам понимаешь, что ре­зультатом такого расположения духа бывает посто­янное спокойствие и свобода ввиду устранения вся­ких поводов к раздражению и к страху. Вместо удо­вольствий, вместо ничтожных, мимолетных и не только мерзких, но и вредных наслаждений насту­пает сильная, неомрачимая и постоянная радость, мир и гармония духа, величие, соединенное с кро­тостью. Ведь всякая жестокость происходит от не­мощи.

IV. Получится тождество, скажу ли я «высшее бла­го заключается в способности презирать превратно­сти судьбы и удовлетворяться добродетелью» или «высшее благо составляет непобедимая сила духа, умудренная опытом, спокойная в действии, соеди­ненная с большой гуманностью и заботливостью по отношению к окружающим». Допустимо и такое оп­ределение «Счастливым мы называем того, кто толь­ко благое и злокачественное настроение духа почи­тает за благо и за зло, кто свято исполняет нравст­венный долг и довольствуется добродетелью, кого случайные обстоятельства не могут сделать ни само­надеянным, ни малодушным, кто наибольшее значе-

ние придает тому благу, которое он может сам себе создать, для кого настоящим удовольствием будет... презрение к удовольствиям»...

V. А ты видишь, в каком позорном и пагубном рабстве будет находиться тот, на кого попеременно будут оказывать свое влияние удовольствия и стра­дания, деспотические силы, действующие крайне произвольно и необузданно. Поэтому нужно себя поставить в независимое от них положение, а его создает не что иное, как равнодушие к судьбе. Тогда осуществится вышеуказанное неоценимое благо: спокойствие и возвышенность духа, чувствующего свою безопасность; с исчезновением всяких страхов наступает вытекающая из познания истины великая и безмятежная радость, приветливость и просветле­ние духа. Вес это будет для него усладой не потому, что это блага, а потому, что это плоды находящегося в нем самом добра. Раз уже я расщедрился на опре­деления, то счастливым можно назвать того, кто бла­годаря разуму не ощущает ни страстного желания, ни страха. Впрочем, камни и животные также сво­бодны от страха и печали, однако никто не назовет их на этом основании счастливыми, так как у них нет сознания счастья. В таком же положении нахо­дятся те люди, которых природное тупоумие и от­сутствие самосознания понизило до уровня грубых скотов. Между такими людьми и животными нет ни­какой разницы, так как последние совершенно ли­шены разума, а первые, обладая помраченным рас­судком, изощряются, к собственному вреду, в гнус­ностях. Человек, не имеющий понятия об истине, никоим образом не может быть назван счастливым. Следовательно, жизнь счастлива, если она неизмен­но основывается на правильном, разумном сужде­нии. Тогда дух человека отличается ясностью; он свободен от всяких дурных влияний, избавившись не только от терзаний, но и от мелких уколов: он го­тов всегда удерживать занятое им положение и от­стаивать его, несмотря на ожесточенные удары судь­бы. Что же касается удовольствий, то, хотя бы они окружали нас со всех сторон, вкрадывались всеми

путями, ласкали душу своими прелестями и расточа­ли перед нами все новые соблазны, чтобы привести п возбужденное состояние все наше существо или только отдельные органы, никто из смертных, будь у него еще хоть капля человеческого достоинства, не пожелает день и ночь метаться в судорогах страс­ти и, позабывши о душе, жить исключительно инте­ресами своей плоти.

VI. Те, которые считают удовольствие высшим бла­гом, видят, какое позорное место они отвели по­следнему. Поэтому они говорят, что удовольствие неотделимо от добродетели, и присовокупляют, что нравственная жизнь совпадает с приятной, а прият­ная — с нравственной. Не понимаю, как вообще мож­но соединять в одно целое столь противоположные элементы. Почему, скажите, пожалуйста, нельзя от­делить удовольствия от добродетели? Очевидно, по­тому, что добродетель, основное начало всех благ, служит также источником того, что вы так любите и к чему так стремитесь. Но если бы удовольствие и доб­родетель были неразрывно связаны, то мы не видели бы, что одни деяния приятны, но безнравственны, а другие, наоборот, безупречны в нравственном отно­шении, но зато трудны и осуществимы лишь путем страданий.

VII. К этому следует присовокупить, что удовольст­вия встречаются даже в самой позорной жизни, меж­ду тем как добродетель вообще не допускает пороч­ной жизни, и что некоторые несчастны не вследст­вие отсутствия удовольствий, а, напротив, из-за избытка их. Ничего подобного не было бы, если бы удовольствие составляло неотъемлемую часть доб­родетели. В действительности же последняя часто не сопровождается удовольствием, да она никогда и не нуждается в нем. Что же, вы сопоставляете не только несходные, но даже противоположные элементы? Добродетель — это нечто величественное, возвы­шенное, царственное, непобедимое, неутомимое, удовольствие же — нечто низкое, рабское, немощ­ное, преходящее, караулящее и гнездящееся в непо­требных местах и трактирах. Добродетель встре-

тишь в храме, на форуме, в курии; она на передовом посту защищает городские стены; она покрыта пы-лью; у нее загорелое лицо и мозолистые руки. Напро­тив, удовольствие чаще скрывается и ищет мрака; оно шныряет около разного рода бань и мест, боя­щихся эдила; оно изнежено и слабосильно; от него пахнет вином и благовонной мазью; оно бледно или нарумянено; на нем отвратительные следы космети­ческих средств. Высшее благо вечно, неистощимо, оно не вызывает ни пресыщения, ни раскаяния, так как правильный образ мыслей не допускает заблуж­дения; он не ставит человека в необходимость него­довать на принятые решения и отменять их, так как всегда руководствуется основательными соображе­ниями; удовольствие же погасает в момент наиболь­шего восторга. Да и роль его ограниченна: оно быстро исполняет ее; затем наступает отвращение, и после первого увлечения следует апатия. Вообще никогда не бывает устойчивым явление, отличающееся сти­хийностью движения. Таким образом, и не может быть ничего прочного в том, что проходит мигом и в самом процессе своего осуществления обречено на гибель. Достигши кульминационного пункта, оно пре­кращается, неминуемо клонясь уже с самого начала к своему концу.

VIII. Мало того. Удовольствие достается как хоро­шим людям, так и дурным, и порочные находят такое же наслаждение в своем непристойном поведении, как добродетельные — в образцовом. Вот почему древние принимают за правило, что следует стре-mhti,oj не к приятнейшей жизни, а к праведной, имея в виду, что удовольствие не руководящее начало ра­зумной и доброй воли, а только случайно сопутствую­щее ей явление. Нужно сообразоваться с указаниями природы: разумный человек наблюдает ее и спраши­вает у нее совета. Жить счастливо и жить согласно с природой — одно и то же. Что это значит, я сейчас поясню. Мы должны считаться с естественными по­требностями организма и заботиться о необходимых для их удовлетворения средствах добросовестно, но без опасения за будущее, памятуя, что они даны

нам на время и скоротечны; мы не должны быть их рабами и допускать, чтобы чуждое нашему существу властвовало над нами; телесные утехи и вообще фак­торы, имеющие в жизни несущественное значение, должны находиться у нас в таком положении, какое в лагере занимают вспомогательные и легковоору­женные отряды. Они должны играть служебную, а не господствующую роль. Только при этом условии они могут быть полезны для нашего духа. Внешние пре­имущества не должны развращать и подчинять себе человека: последний должен преклоняться лишь пе­ред своим духовным достоинством. Пусть он окажет­ся искусным строителем собственной жизни, полага­ясь на себя и будучи готов одинаково встретить как улыбку судьбы, так и ее удар. Пусть его уверенность опирается на знание, а знание пусть отличается по­стоянством: однажды принятые им решения должны оставаться в силе, не допуская никаких поправок Мне незачем присовокуплять, так как это само собою ра­зумеется, что такой человек будет спокоен и уравно­вешен и во всем его поведении будет сказываться лас­ковость и благородство. Его чувствам будет присущ истинный разум, который от них и будет получать свои элементы, так как у него нет другого исходного пункта, другой точки опоры для полета к истине и для последующего самоуглубления. Ведь и всеобъемлю­щая мировая стихия, управляющий вселенной Бог, стремится, правда, к воплощению во внешних телах, однако возвращается потом со всех сторон к своему всеединому началу. Пусть то же самое делает и наш дух. Следуя за своими чувствами и придя при помощи их в соприкосновение с внешними телами, он дол­жен овладеть как ими, так и собою и, так сказать, при­своить себе высшее благо...

IX. Удовольствие не награда за добродетель и не побудительная причина к ней. Добродетель привле­кательна не потому, что доставляет наслаждение, а наоборот, она доставляет наслаждение благодаря своей привлекательности. Высшее благо заключает­ся в самом сознании и в совершенстве духа. Когда по­следний закончит свое развитие и сосредоточится

в своих пределах, ему ввиду полного осуществления высшего блага нечего больше желать. Ведь понятие о целом не допускает возможности какой-нибудь не входящей в его состав части, равно как нельзя допус­тить, чтобы что-либо находилось дальше конца. По­этому ты рассуждаешь нелогично, спрашивая, что за­ставляет меня стремиться к добродетели. Твой во­прос равносилен желанию определить то, что выше высочайшего пункта. Ты спрашиваешь, что я желаю найти в добродетели? Ее самое! Ведь нет ничего луч­ше ее, она сама служит себе наградой...

XV. «Однако что же мешает, — говорит эпикуре­ец, — полному слиянию добродетели и удовольст­вия и осуществлению такого высшего блага, в кото­ром нравственное отождествляется с приятным?» — 11омсхой этому служит то, что только нравственное может быть частью нравственного, и высшее благо потеряет свою чистоту, если в нем окажется при­месь худшего качества... Кто объединяет удовольст­вие и добродетель в союз — и притом даже неравно­правный, — тот вследствие непорочности одного блага парализует всю присущую другому благу силу и подавляет свободу, которая остается непреклон­ной лишь в том случае, если она составляет самое драгоценное сокровище. У него возникает потреб­ность (а это и есть величайшее рабство) в милости судьбы. И вот начинается тревожная, подозритель­ная, суетливая, опасающаяся всяких случайностей жшпь, беспомощно бьющаяся в потоке явлений. Ты не обеспечиваешь добродетели прочного, незыбле­мого базиса, а основываешь ее на шаткой почве. Действительно, что может быть так неустойчиво, как ожидание случайных обстоятельств и непостоянст­во организма и всех влияющих на него факторов? Разве человек может повиноваться Богу, спокойно относиться ко всем событиям, не роптать на судьбу и благодушно истолковывать превратности своей жизни, если он чувствителен к малейшему влиянию удовольствия и страдания? Но он не может быть так­же дельным защитником и спасителем своей роди­ны и заступником друзей, если он падок на удоволь-

сгвия. Так пусть же высшее благо поднимется на та­кую высоту, откуда никакая сила не могла бы его низвергнуть, куда не проникнет скорбь, надежда, страх и вообще все, что умаляет права высшего бла­га. Подняться туда может только добродетель; с ее помощью трудности подъема преодолимы. Облада­ющий добродетелью человек будет твердо стоять на своем высоком посту и переносить все, что бы ни случилось, не только терпеливо, но и охотно, зная, что все случайные невзгоды в порядке вещей. Как до­блестный воин переносит раны, исчисляет рубцы и, пронзенный стрелами, умирая, любит того полко­водца, за которого он жизнь положил, так и побор­ник добродетели будет помнить древнюю заповедь: «Повинуйся Богу»- Мы рождены под единодержав­ной властью: повиноваться Богу — вот в чем свобода наша.

XVI....Какая же разница между таким человеком и остальными людьми? А та, что одни легко привяза­ны, другие крепче прикованы, а третьи скованы так, что не могут пошевельнуться. Человека, поднявшего­ся на значительную высоту по пути к духовному ссы вершенству, цепи не стесняют: он, правда, еще несво­боден, но пользуется уже правами свободного.

XVII. По может быть, кто-нибудь из хулителей фи­лософии по своему обыкновению скажет мне: «Поче­му же у тебя больше мужества на словах, чем на деле? Почему ты понижаешь тон перед высшими, счита­ешь деньги необходимой для себя принадлежнос­тью, принимаешь к сердцу материальные потери, проливаешь слезы при известии о смерти жены или друга, дорожишь своим добрым именем и огорча­ешься злостными пересудами? Почему твое имение оборудовано старательнее, чем это вызывается есте­ственной потребностью? Почему твой обед не соот­ветствует провозглашаемым тобою правилам?..» Впоследствии я подкреплю высказанные по моему адресу обвинения и сделаю себе больше упреков, чем. ты предполагаешь, теперь же отвечу тебе так «Я не мудрец и — я даже готов своим признанием дать но­вую пищу твоему недоброжелательству — никогда

им не буду. Поэтому я и не ставлю себе целью достиг­нуть полного совершенства, а хочу только быть луч­ше дурных людей. Я удовлетворяюсь тем, что еже­дневно освобождаюсь от какого-нибудь порока и укоряю себя за свои ошибки»...

XVIII. Я говорю это не в свое оправдание — так как я погряз в бездне всяких пороков, — а в защиту чело­века, достигшего некоторого успеха. «Ты говоришь одно, — замечает мой противник, — а в жизни дела­ешь другое».

— Да ведь в этом лукавые люди, заклятые враги праведников, упрекали Платона, упрекали Эпикура, упрекали Зенона.

Все они рассуждали не о своей личной жизни, а о том, как вообще следует жить. О добродетели, а не О себе веду я речь, и, восставая против пороков, я имею в виду прежде всего свои собственные. При первой же возможности я буду жить так, как повелевает долг. Ва­ше изрядно таки пропитанное желчью недоброжела­тельство не заглушит во мне влечения к нравственно­му совершенству; ваша ядовитая слюна, которой вы обрызгиваете остальных и отравляете себя, не поме­шает мне беззаветно прославлять жизнь, не ту, какую я веду, а ту, какую, по моему убеждению, должно вести, не помешает мне почитать добродетель и стремиться к ней, хотя я далек от нее и подвигаюсь вперед мед­ленно...

XX. Если философы и не поступают всегда так, как говорят, то все-таки они приносят большую пользу тем, что они рассуждают, что они намечают нравст-< венные идеалы. А если бы они и действовали соглас­но своим речам, то никто не был бы счастливее их. Но и так нельзя относиться с пренебрежением к бла­городным словам и к людям, воодушевленным благо­родными помыслами. Занятие полезными научными вопросами похвально, даже если бы оно не сопро­вождалось существенным результатом... Я буду по­мнить, что моя родина — весь мир, что во главе его стоят боги и что эти строгие судьи моих деяний и слов находятся надо мной и около меня. А когда природа потребует, чтобы я возвратил ей свою

жизнь или я сделал это по требованию своего разума, я уйду, засвидетельствовав, что я дорожил чистой со­вестью и стремился к добру, что ничья свобода, и прежде всего моя собственная, по моей вине не бы­ла ограничена...

XXIV....Природа повелевает мне приносить пользу людям, а рабы ли они или свободные, благородного ли происхождения или вольноотпущенники, дарова­на ли им свобода с соблюдением надлежащих фор­мальностей или упрощенным способом, в присутст­вии друзей, — совершенно безразлично. Случай бла­готворительности представляется везде, где только есть человек. Мудрец может раздавать деньги даже в стенах своего дома, проявляя щедрость, которая на­зывается liberalitas не потому, что на нее имеют пра­во свободные люди, а потому, что она исходит из свободного сердца. Мудрец никогда не навязывает своих щедрот порочным и недостойным людям, но, с другой стороны, милосердие его, никогда не исто­щаясь, бьет полным ключом всякий раз, как найдется достойный его человек...

XXVI....«Какая же разница, — возражает против­ник, — между мною, глупцом, и тобою, мудрецом, ес­ли каждый из нас желает быть богатым?» — Весьма существенная. У мудреца богатство играет служеб­ную роль, а у глупца — господствующую; мудрец ни­сколько не поддается влиянию богатства, для вас же богатство составляет все. Вы привыкаете и привязы­ваетесь к нему, как будто кто-нибудь обещал вам веч­ное владение им, мудрец же тогда больше всего дума­ет о бедности, когда его окружает богатство...

МАРК АВРЕАИЙ АНТОНИН

Марк Аврелий Антонин (26 апр. 121 — 17 марта 180), римский император (161 — 180), римский философ, представитель позднего античного стоицизма, автор философского произведения, написанного на гречес­ком языке, «Размышления».

Марк Аврелий был сыном претора Анния Вера и Домиции Луциллы. Сначала он носил имя своего прадеда со стороны матери — Марк Анний Север. После внезапной смерти отца Марка взял на воспи­тание дед со стороны матери Марк Анний Вер и дал ему имя Марк Анний Вер. Согласно воле деда, он обучался не в школе, а дома. В книге «Размышления» Марк Аврелий упоминает о Диогнете, который учил его философии и живописи. Диогнет освободил своего ученика от суеверий и заставлял писать диа­логи. Под влиянием усвоенных философских взгля­дов тот начал спать на голых досках, накрываясь звериной шкурой. Вскоре Марк вступил в близкие отношения с императорской семьей. В 1 38 г. умер усыновленный бездетным Адрианом Луций Элий Вер. Адриан усыновил дядю Марка — Тита Аврелия Фульва Бойония Аррия Антонина (будущего импе­ратора Антония Пия) с условием, что он в свою оче­редь усыновит двоих — своего племянника Марка и сына умершего Луция Элия Вера, носившего то же имя, что и его отец. После усыновления Марк стал носить имя Марк Элий Аврелий Вер. 5 декабря 138 г., несмотря на юный возраст, Марк начал зани­маться административной деятельностью — вступил в должность квестора. В этом же году он был по­молвлен с Фаустиной, дочерью императора Анто-

ния Пия. По воле Пия он в 139 г. переселился на Па-латинский холм, чтобы находиться в непосредст­венной близости к императору. Несмотря на высо­кое положение, Марк не прерывает занятий фило­софией. Учителем Марка в философии был Квинт Юний Рустик, который предложил ему для изуче­ния Эпиктета.

В мае 1б1 г. Марк вступил в свое третье консульст­во вместе с приемным братом. В марте этого же года умирает император Антоний Пий, и начинается сов­местное правление Марка Аврелия с Луцием Вером, которое продолжалось до 169 г. Затем началось вре­мя единоличного правления Марка Аврелия.

Марк Аврелий был один из образованнейших лю­дей своего времени. Его «Размышления», написанные в последние годы перед смертью, отражают те мыс­ли, которые выработались в его сознании в течение всей сознательной жизни.

В стоицизме он усвоил и ценил ту сторону, кото­рая наиболее пользовалась успехом у римлян. Рим­лян стоическое учение привлекало своей этикой, ко­торую они рассматривали как практические уроки жизни.

Марк Аврелий развил учение об уме, стоящем вне души человека. Этот ум в человеке, по Марку Аврелию, является частью универсального космического ума. После смерти человека его ум растворяется в общем божественном уме. В области морали Марк Аврелий предлагал сохранять внутреннее спокойствие души, основанное на единении с божественным умом, счи­тая все в мире целесообразным.

После смерти Марк Аврелий был официально обожествлен. В Риме до нашего времени сохранилась колонна Антонина и конная статуя на Площади Ко­лонна. Время правления Марка Аврелия считается зо­лотым веком в античной исторической традиции. Марк Аврелий представлен в ней как идеальный пра­витель, основанием послужила его гуманность.

Отрывки из «Размышлений» Марка Аврелия пред­лагаются в переводе А. К. Гаврилова по изданию: Марк Аврелий. Размышления. М., 1985. '^:>