ПЕРИОДИЧЕСКАЯ ПЕЧАТЬ В ГЕРМАНИИЗачатки развития немецкой печати совпали с началом религиозных движений, это обстоятельство имело для нее чрезвычайно роковое значение. Религиозные новаторы не замедлили воспользоваться могучим средством печати, чтобы распространять в народе свои реформаторские, враждебные традиционной церковности идеи, и этим путем им, действительно, удавалось достигать таких массовых успехов, о каких нельзя было раньше и мечтать. Для существовавшего церковного строя этот новый способ распространения ереси был тем опаснее, что механическое умножение всякого рода умственных произведений с большей против прежнего легкостью прикрывалось анонимами и псевдонимами, затрудняя тем самым репрессивные меры против действительных виновников. Чтобы противодействовать этой опасной для церковных властей агитации, им необходимо было, прежде всего, бороться против нового способа распространения еретических взглядов. Они поэтому сочли нужным присвоить себе право надзора над всею печатью и издали запрещение печатать какие-либо произведения, если их правоверность не была удостоверена церковным начальством. Таким образом, католическая церковь первая положила начало книжной цензуре, как оборонительному средству против растущего реформаторского движения. Зачатки такой цензуры встречаются именно в самой Германии, в рейнских епископствах; уже в 70-х и 80-х годах XV века действуют здесь духовные цензурные комиссии. Папа Александр VI Борджиа издал затем две буллы (1496 и 1501 гг.), которыми утвердил духовную цензуру, как постоянное учреждение католической церкви, причем и в этом случае имелись в виду условия немецкой жизни. Дальнейшие цензурные предписания были изданы папой Львом X и последующими папами, были затем утверждены Тридент-ским собором и еще до сих пор остаются в силе для католической церкви. Еще энциклика Пия IX от 1861 года объявляет свободу печати гибельным заблуждением и безумием (deliramentum) наших дней. Все эти репрессивные мероприятия не в силах были, однако, задержать распространение и победу реформационного движения. Победа Реформации над папством, вероятно, даже упразднила бы применение и действие этих мероприятий в Германии, если бы религиозное движение не перешло и в сферу политической жизни и тем самым не побудило светские власти к подражанию папским образцам. Реформация была поприщем, на котором мерялись силами император и протестантские сословия. До тех пор, покуда императорская власть не чувствовала себя достаточно сильной по сравнению с противной стороной и нуждалась в ее поддержке разным политическим своим начинаниям, ее усилия были направлены к улажению религиозных споров. Тем временем она старалась о сохранении status quo и всячески парализовала пропаганду новой веры и связанное с этим взаимное ожесточение. Но главным средством такой пропаганды была, наряду с устным словом, также печать. В 20-х годах XVI века вся Германия была наполнена произведениями по вопросам веры, и в них, конечно, не было недостатка в самых ожесточенных полемических нападках и оскорблениях. Эпоха Реформации есть, между прочим, время крайнего расцвета пасквильной литературы в Германии. Против этого и было направлено с самого начала открытое папами орудие борьбы. Первое постановление в этом смысле заключено в указе имперского сейма в Шпейере от 1529 года. Этим «временным» указом, под угрозой большого штрафа, воспрещается печатать что-либо без предварительного просмотра начальства. В 1530 и 1542 годах последовали новые указы такого же рода, причем на последнем имеется вполне откровенная отметка: «Geschehen auf Anhalten der Pfaffen», т.е. по внушению священников. Но в 1548 году силой особого «имперского полицейского устава» временная цензура превращается в постоянное учреждение империи с явно выраженной тенденцией служить не только к защите католической церкви и веры, но и к охране утвердившейся императорской власти. Как ни сильно давала себя порой чувствовать эта новая цензурная власть, в большей части Германии положение вещей в этой области, по окончании религиозных смут и до французской революции, было все-таки довольно сносное. С одной стороны, это объясняется тем, что за весь этот период не возникало ни одного сколько-нибудь серьезного политического, социального или религиозного движения, которое заставило бы правительства прибегнуть к усиленным преследованиям. В большинстве протестантских и в некоторых католических землях цензура действовала в пределах умеренности и толерантности. С другой стороны, раздробленность империи на массу крупных и мелких территорий и взаимная зависть и недоверие между разными территориальными властями делали еще невозможным позднейшую солидарность реакционных интересов и довольно благоприятно отражались на судьбах печати. Чего нельзя было печатать в Штутгарте, можно было безнаказанно печатать в Веймаре и т. д. Таким образом, говорит один историк, трудно было найти предмет, о котором нельзя было бы, по крайней мере в одной какой-нибудь местности Германии, говорить с полной откровенностью. К этому присоединялось еще, что в то время для руководства цензурой призывались не подчиненные, невежественные полицейские чиновники, как это делалось в реакционную эпоху XIX века, а люди с образованием: ученые, высокопоставленные должностные лица и т.п. Очень часто цензура отдавалась в ведение университетских факультетов. В этом же смысле и Фридрих Великий[51][1], реформировавший в 1749 году прусскую цензуру, издал приказ, чтобы «для такой цензуры изыскивался и назначался вполне разумный человек, который не придирался бы ко всяким мелочам»... Академии и университеты во многих немецких землях были вообще освобождены от всякой цензуры. Такою свободой пользовались и отдельные профессора, так что известный геттингенский историк Шлецер открыл на страницах своих «Staatsanzeigen» почтовый ящик, куда поступали и оглашались жалобы на общественные неурядицы, злоупотребления властей и несправедливые действия правительств в различных частях Германии. Такое положение вещей могло, конечно, длиться только до тех пор, покуда немецкое общество и народ оставались в летаргическом покое касательно их общественных и государственных отношений. Как только наступило пробуждение от этой летаргии, как только пробудилась потребность в изменении старых государственных и общественных порядков и протест против всемогущества господствовавших в стране сил, то и эти последние неизбежно должны были прибегнуть к крайнему употреблению имевшейся в их распоряжении цензурной власти, чтобы задержать дальнейший рост новых идей и охранить за собою господство. При таких условиях цензура уже не могла не влиять, как несносные, задерживающие всякий прогресс, цепи, – и это, тем более, что пробудившееся в тогдашней Германии движение имело целью демократизацию государственного устройства и всей государственной жизни. В течение последних десятилетий XVIII века назревали постепенно совершенно новые течения и стремления. Зародившись первоначально во Франции, новые взгляды на государство, свободу, право, общественную жизнь вообще, нашли и в Германии такой восторженный отклик, что вскоре вся ее духовная жизнь всецело была охвачена французскими идеями. Господствовавшие до тех пор чисто литературные интересы были отодвинуты на задний план, и на арене появился целый ряд периодических изданий, в которых все более и более сказывалась политическая тенденция. Переходом от прежних литературных журналов к новым политическим послужил основанный Виландом «Deutscher Mercur». Он начал выходить в Веймаре в 1773 году и сделался любимым журналом тогдашнего образованного общества благодаря тому, что, кроме лучших произведений самого Виланда, в нем печатались также статьи и на разные политические темы. В этих политических статьях новый журнал с энтузиазмом становился на сторону французской революции, а в критике внутренних отношений шел так далеко, что требовал присоединения Пруссии к французской республике на правах филиальной державы. Журнал Виланда продержался до 1810 года, но еще раньше был вытеснен разными изданиями Шубарта, Векерлина, Шлецера и другими. В своем журнале «Deutsche Chronik», особенно распространенном в южной Германии, Шубарт в популярной форме пропагандировал обновление общих условий немецкой жизни, но, несмотря на всю свою сдержанность, все-таки навлек на себя гнев Вюртембергского герцога и был им заключен на 10 лет в крепость. Идеи Векерлина и созданных им журналов особенно популярны были в средних классах, потому что эти последние находили в Векерлине заступника их непосредственных реальных интересов. Мы должны, твердил он неустанно, – действовать в том направлении, чтобы платить поменьше пошлин и разных повинностей: только тогда мы сможем проникнуться общегражданскими стремлениями и идеалами. Гораздо шире смотрел на вещи Шлецер, издававший в Геттингене от 1783 по 1794 год «Staatsanzeigen». Шлецер был человек с универсальным образованием и сообразно с этим играл доминирующую роль в тогдашней публицистике. Он энергично отстаивал идею гармонически сложенной государственной жизни и, в противоположность Векерлину, говорил, что всякому человеку государство должно быть чем-то большим, чем стойло для коровы, и что в каждой стране, рядом с волей правителя, должна иметь место и воля народа. О разных недостатках и неурядицах в практике немецких правительств он говорил с осторожностью, но и с большим мужеством. В своих «Staatsanzeigen» знаменитый гет-тингенский историк открыл особый почтовый ящик, куда поступали и оглашались жалобы на общественные непорядки, злоупотребления властей и несправедливые действия правительств. Его мнение имело такую силу, что Мария Терезия отклонила однажды предложение своего советчика словами: «Это не годится, что скажет на это Шлецер!» Но с течением времени он все-таки нажил такую массу влиятельных врагов, что, по их настоянию, ганноверское правительство придралось к обиде, нанесенной Шлецером одному ненавистному почтмейстеру, и закрыло его журнал. Наряду с довольно многочисленными и разносторонними журналами того времени существовало лишь немного политических газет, не отличавшихся к тому же выдающимися качествами. В течение всего XVIII века немецкая политическая пресса, в общем, находилась под очень тяжелым гнетом. Немецкие правительства строго следили за тем, чтобы из печати не выходило ни одного сколько-нибудь откровенного слова, и газеты более, чем всякие иные публикации, чувствовали на себе неумолимую строгость цензурного режима. Поэтому-то в XVIII веке не возникло в Германии ни одной крупной газеты, ни одна газета не возвысилась до более широкой точки зрения и не вышла за узкие рамки простой передачи известий. Не многим лучше обстояло дело и в самой Пруссии, хотя со вступлением на престол Фридриха II наступил известный подъем политической жизни и патриотических интересов. Сам Фридрих выражал даже желание, чтобы в его государстве был предоставлен печати больший простор и чтобы специально «берлинским газетчикам» дана была «неограниченная свобода», так как «газеты, чтобы быть интересными, не должны быть женированы». Но уже через несколько лет «великий» король нашел, что с прессой лучше не женироваться, и, возвратившись к цензурной системе, стал так ее теснить, что газеты потеряли всякое значение. О его военных операциях могли появляться только те отчеты, которые составлял или доставлял сам король; о военных событиях сообщались очень запоздалые сведения с особого разрешения. В 1751 году Лессинг пишет своему отцу:
«Я охотно бы прислал вам здешние политические газеты, но не думаю, чтобы это было вам интересно: вследствие строгой цензуры они большей частью так бессодержательны и сухи, что не могут удовлетворить ни чьей пытливости»...
Условия политической и экономической жизни Германии в последние десятилетия XVIII века становились все невыносимее. Многочисленные мелкие государственные территории, особенно в западной части, тормозили сколько-нибудь свободное развитие промышленных и торговых сношений. Таможенные заставы и бесконечные пошлины душили всякую предприимчивость. Повсюду царил полный застой. Понятно поэтому, что на Францию, с ее более свободными взглядами на жизнь и людей, стали смотреть, как на спасительницу, и никто ни одним звуком не протестовал, когда в 1795 и 1797 годах весь немецкий левый берег Рейна отошел к французам. Каждый ожидал наступления лучших времен, и действительно, с началом французского режима тотчас стал замечаться подъем торговли и общих сношений. И газеты того времени ждали от вторжения французов начала новой эры. У них не было, правда, той свободы печати, которая была провозглашена французской республикой; но улучшенные французами условия почтовых сообщений облегчили и распространение прессы, а оживление интереса к мировым событиям повело к увеличению числа читателей и подписчиков на немецкие газеты. Издания, совершенно было прекратившиеся, снова возобновились и не только в оккупированных французами областях, но и в прочих частях Германии. К тому времени относится, между прочим, и основание существующей по сие время «Allgemeine Zeitung» известным издателем Котта. В редакторы этой газеты приглашался Коттой Фридрих Шиллер, но, за отказом поэта, редакция была поручена другим выдающимся публицистам того времени: сначала – Поссельту, потом Губеру и Штегману. Странная судьба этой газеты, хоть и не единственная в своем роде: она начала выходить в Тюбингене, но, запрещенная вюртембергским правительством, перекочевала в г. Ульм, еще принадлежавший тогда к Баварии; с переходом Ульма к Вюртембергу, газета поспешила перекочевать в Аугсбург, где после свержения французского владычества получила широкое распространение. Ее популярности сильно содействовал своим сотрудничеством Генрих Гейне, посылавший туда свои парижские письма. Впоследствии «Allgemeine Zeitung» переселилась в Мюнхен и теперь влачит жалкое существование на те полуофициальные крохи, которые доставляются из берлинских правительственных канцелярий... Французские вольности не замедлили обратиться для Германии в тяжелое ярмо. Все газеты в занятых французами землях были взяты под надзор полиции. От газет Рейнского Союза и Пруссии также требовалось, чтобы они отстаивали французскую политику. В 1809 году Наполеон декретировал: «Не разрешается употреблять в газетах резкие формы выражения и незаслуженные нападки на общественных и частных лиц», а в 1811 году он предписал немецким газетам оккупированных областей:
«Прекращение грозит каждой газете, которая свои политические сообщения будет заимствовать из иного источника, кроме "Moniteur'a", сверх того редакторы будут подлежать за это личной ответственности...»
При таких условиях во всей прессе не могла не воцариться полная мерзость запустения. Все газеты, в том числе и «Allgemeine Zeitung», должны были замалчивать политические события и вместо того заполнили свои столбцы отчетами о придворных торжествах, ранговых отличиях или авантюрах госпожи Бланшар, а когда родился римский король, то газеты в чрезвычайном восторге оповещали миру, что «Е. В. (Его Величеству. – Прим. ред.)римскому королю благоугод-но было без всяких стеснений принять грудь своей кормилицы». Неудивительно, что такая пресса потеряла всякое значение и убила всякую охоту к газетному чтению. Согласно одному статистическому сообщению от 1811 года, в городах Эссене, Дуйсбурге и Мюльгейме было не более одного десятка подписчиков на газеты, а согласно одному официальному опросу от 1813 года, оказалось, что многие местности Вестфалии и герцогства Берг совсем не получали никаких газет. Освободительные войны внесли несколько более свежую струю в умственную жизнь Германии. В широких слоях немецкого общества ждали осуществления тех обещаний, которые даны были правительствами в горькую годину наполеоновского нашествия. Но тщетны были все надежды. Оправившись несколько от своего потрясения, закоренелая реакция немецкой бюрократии снова выступила во всей своей грозной силе и обрушилась как раз на тех же передовых людей, которые пробудили «освободительное» движение в народе, спасши тем самым от гибели и прусскую корону. Согласно стародавней испытанной практике, реакция обратилась прежде всего против оппозиционной прессы, во главе которой, по своему влиянию на общественное мнение, стоял «Rheinischer Merkun». Самым выдающимся публицистом этой газеты был Иоганн Геррес, в прежнее время фанатический сторонник французской революции, обратившийся затем во время наполеоновских завоевательных войн, в врага Франции и возбуждавший народное возмущение против Наполеона. Когда после заключения мира немецкие правительства не выполнили своих обещаний на счет предоставления народу политических прав, то он обратил против них свои ядовитые стрелы и скоро навлек на себя жестокие гонения. Его газета последовательно была изъята из обращения в Баварии, Вюртемберге и Бадене, а затем в 1816 году окончательно запрещена по собственному указу Фридриха-Вильгельма III[52][2]. Германия потеряла свою лучшую и талантливейшую газету, что послужило, между прочим, началом общих преследований всех вольнодумных стремлений. Реакция стала свирепствовать по всей линии, и ее не в силах были сдержать также пламенные, «кровью сердца и соком нервов» писанные филиппики Людвига Берне в его журналах «Zeitschwingen» и «Wage». Она распространялась все шире и шире и нашла себе формальную поддержку в созданной в Пруссии в 1819 году Верховной цензурной коллегии, превращенной впоследствии (в 1843 году) в Верховный цензурный суд. Недоставало только благовидного предлога, чтобы открыть массовое гонение на «демагогов», как реакционная пресса того времени окрестила всех друзей свободы. Такой предлог не замедлил явиться среди все растущего ожесточения общества. Носителями идей свободы и стремлений к национальному объединению были идеологи, по преимуществу профессора и студенты. В их представлениях романтические тенденции всякого рода соединялись с идеями революционного республиканизма. Одни мечтали о германском единстве и свободе, горячо демонстрируя в пользу этих стремлений на своих академических торжествах; другие искали спасения в разного рода заговорах против реакции. На известном Вартбургском торжестве студенческих буршеншафтов[53][3] 18 октября 1817 года особенно сказалось настроение тогдашней интеллигенции в речах, протестах и в символическом сожжении реакционных произведений собратий Кампца и Шмальца, как назывались самые лютые представители охранительного направления. На этом же торжестве был и тот студент Занд, который делом хотел положить начало «освобождению от тиранов». Жертвой этого решения был избран ненавистный публицист и дипломат Коцебу, убитый Зандом в 1819 году. Таким образом, представился предлог для дальнейшего разгула реакционных гонений. В силу последовавших вскоре Карлсбадских постановлений особой центральной следственной комиссии были поручены функции политической полиции, которая занялась отыскиванием корней и нитей. Жертвой этих исканий сделался и Геррес, который в своей книге «Deutschland und die Revolution»[54][4] горячо возмущался похождениями бюрократии. Его книга была конфискована, а сам он должен был быть посажен в Шпандаускую крепость, но спасся бегством в Швейцарию. Даже такие скромные и умеренные патриоты, как Ион и Арндт, были заключены в тюрьму. Десятки юных идеалистов бросались в тюрьмы и крепости только за то, что в качестве буршеншафтеров носили немецкие цвета. Преследование демагогов увенчалось полным успехом; в Германии снова царили тишина и спокойствие кладбища. После июльской революции и вследствие нее постановления о периодической прессе сделались еще более строгими. В силу кабинетного указа газетам было даже воспрещено помещать сообщения о революционных событиях. Приказ о том, что высшая цензурная коллегия немедленно должна осведомляться на счет содержания всех газет, был невыполним и невыполняем. Более суровый тон проник в коллегию с назначением новых членов в 1830 году, среди которых самым влиятельным и деятельным был известный цензор Цшоппе. Историк Фридрих фон Раумер (в коллегии было два члена с этой фамилией), который после запрещения его ректорской речи в 1822 году посещал заседания коллегии очень неправильно, в 1831 году подал в отставку, решительно осудив господствовавший в коллегии дух, и получил эту отставку лишь в 1833 году в сопровождении особенного кабинетного указа, строго порицавшего его образ действий по отношению к коллегии... Самым неистовым и беспощадным среди цензоров высшей коллегии был упомянутый только что Цшоппе, организатор преследования демагогов, после десятилетия своей бесславной деятельности умерший от помрачения ума. После целого ряда попыток Цшоппе видоизменить цензурные порядки в том или ином, но всегда в возможно более реакционном направлении, цензурное законодательство, которое застали при своем первом выступлении писатели «Молодой Германии», сводилось в общем к старому эдикту 1788 года с дополненными строгостями 1819 года и с разными репрессивными постановлениями исключительного свойства, введенными в начале тридцатых годов, вслед за тревожными событиями того времени. Институтом, прежде всего призванным карать за литературные прегрешения «Молодой Германии», была высшая цензурная коллегия. С восшествием на прусский престол в 1840 году «короля-романтика» Фридриха-Вильгельма IV[55][5] все ждали начала либеральной эры. Вначале общественное мнение было и в самом деле удовлетворено решением короля возвратить свободу бывшим еще в живых жертвам преследования демагогов. Одним из замечательных драматических эффектов всемирной истории может служить тот факт, что самый жестокий гонитель демагогов, известный цензор Цшоппе, узнав об освобождении своих жертв, впал в сумасшествие и вскоре умер... Но от короля ждали не только таких милостей, все надеялись, что он выполнит наконец обещание своего отца на счет конституции, что он дарует столь вожделенную свободу печати. Но Фридрих-Вильгельм IV, вместо дарования свободы печати, вошел сперва в соглашение с Меттернихом на счет возобновления Карлсбадских постановлений, изгнал из прусских пределов лучший журнал того времени «Гальские ежегодники» Арнольде Руге, наложил свою руку на академическую свободу в лице доцента Бруно Бауера и даже университетских профессоров продолжал держать под цензурным присмотром, так как по внушению придворной клики именно в них видел главных носителей преступного радикализма. Тем временем новый министр юстиции Савиньи усердно работал над проектом соединения свободы печати с цензурой, чтобы хоть сколько-нибудь удовлетворить крылатые надежды населения. В январе 1842 года была опубликована цензурная инструкция, в которой король решительно осуждал несправедливые стеснения писательской деятельности, признавал все значение и потребность смелой и приличной публицистики и предписывал цензорам надлежащее соблюдение цензурного эдикта от 1819 года. В неоднократно разочаровывавшемся населении эта инструкции снова вызвала большую радость. Несмотря на очень неопределенный и двусмысленный характер инструкции, многие, тем не менее, утешали себя надеждой, что она-де допускает и вполне удовлетворительное толкование. Людвиг Буль, друг Бруно Бауера, в особой книжке, посвященной инструкции, писал: «Нас совершенно не интересуют положительные постановления новых цензурных инструкций: наша единственная и главная гарантия – это выраженный в них образ мыслей короля. Все дело сводится к толкованию инструкции, и это опять зависит от высшей воли». Этот оптимизм разделяли, однако, далеко не все писатели той эпохи. Среди них начал тогда заявлять о себе молодой доктор Карл Маркс, заслуживший свои первые публицистические шпоры на подробном рассмотрении новой цензурной инструкции. Свою критику он намеревался поместить в «Ежегодниках» Арнольда Руге, но ей суждено было увидеть свет лишь после того, как действительный ход вещей оправдал поставленный им в его статье диагноз новой цензурной реформы. В то самое время как Фридрих-Вильгельм IV так сердечно ратовал за «смелую и приличную публицистику», он не преминул, однако, воздействовать на саксонское правительство в том смысле, чтобы окончательно упразднить «Ежегодники», сбежавшие от прусских цензоров в Дрезден. В феврале 1842 года Арнольд Руге писал Марксу: «Дорогой друг! Одновременно с вашей критикой цензуры вступила в действие и прусская цензура над нашими «Ежегодниками». В течение восьми дней цензор вытравляет наши «дурные тенденции». Вы можете себе представить, как получилось. Ваша статья стала теперь совершенно невозможной. Все, что пахнет Бауером, Фейербахом и мною, решительно отклоняется. Я имею целый букет милых и пикантных вещей, предназначенный дать изрядную нахлобучку и цензуре, и спрашиваю вас, согласны ли вы, чтобы я вашу статью с прочими недозволенными работами напечатал в Швейцарии под названием Anecdota philosophica»[56][6]. В марте 1843 года действительно появились за границей два тома «Анекдотов о новейшей немецкой философии и публицистике». В первом томе помещена была и статья Маркса о цензурной инструкции. В недавно изданном Францем Мерингом «Литературном наследии Маркса, Энгельса и Лассаля» можно встретить и этот классический анализ парадоксальной проблемы так называемой либеральной цензуры. «Анекдоты» тотчас после их появления были запрещены немецкой цензурой. Около того же времени были закрыты и «Ежегодники». Тогда же была приостановлена и лучшая газета начала 40-х годов «Neue Rheinische Zeitung», в которой писали Герман Беккер, Фридрих Энгельс, Ф. Лассаль, Фрейлиграт, Бюргер и многие другие и в которой ее редактор (в 1842 и 1843 годах) Карл Маркс поместил также серию критических статей по поводу дебатов о свободе печати в рейнском ландтаге. Так скоро сбылись те горькие слова римского историка, которыми Маркс заканчивает свою статью о цензурной инструкции: Rara temporum felicitas, ubi quae velis sentire et quae sentias licet[57][7]. Но в сердцах громадной массы немецкого народа жило горячее убеждение, что такое положение вещей не может долее продолжаться. В широких кругах образованного общества развилось резкое оппозиционное настроение. Университеты были в общем проникнуты вольнолюбивым духом, еще в свежей памяти были у них преследования демагогов. Это сказалось между прочим в 1837 году, когда семь гет-тингенских профессоров энергично протестовали против нарушений конституции явившимся из Англии ганноверским королем Эрнстом Августом. Они были прогнаны со службы, но торжественно приветствованы во всех немецких университетах. Тем временем начала расправлять свои крылья и народившаяся буржуазия. В виду своей громадной роли в экономической жизни она вдвойне ощущала свое бессилие в государстве, в котором отсталая знать и заскорузлая бюрократия поделили между собою всю власть. Особенно резко обнаружились эти противоречия в Пруссии, где сильно развившаяся рейнская буржуазия и промышленный пролетариат, проникнутые идеями французской революции, не выносили более государственный порядок, опиравшийся на восточно-прусское юнкерство. Но и в остальной Германии, несмотря на более льготные условия политической жизни, пробудилось настойчивое стремление стряхнуть с себя иго закоренелого бюрократического режима. Даже крестьянство и мещанство были в широких массах заражены духом недовольства. Парижская катастрофа, происшедшая 24 февраля 1846 года[58][8], оглушающим образом подействовала на немецкие правительства, воспламенив в то же время все немецкое общество и народ. Со всех сторон и концов Германии внезапно обрушился целый град самых категорических требований на головы ошеломленных властей. Политики из среды передового бюргерского сословия, руководившие и раньше оппозицией в провинциальных ландтагах и в печати, были и в этом случае главными застрельщиками общественного движения. К ним с энтузиазмом присоединились все элементы: купцы и фабриканты, врачи и адвокаты, профессора и студенты, учителя, художники, писатели и даже громадная часть чиновничества. Для этих кругов на первом плане стояли требования национального единства, следовательно прежде всего германского парламента, и рядом с этим – требование свободы умственной жизни, т.е. свободы печати, союзов и собраний. Но и массы трудящегося населения не замедлили явиться на сцену. Провозглашение суверенных прав народа, равноправности всех людей, освобождения от податных и военных тягот – все это со страшной силой увлекало все так или иначе наболевшие сердца. Движение началось уже 28 февраля в южной Германии и с необыкновенной быстротой распространялось по всей средней Германии, покуда наконец не дошло и до сердца прусской монархии. Ход происшествий повсюду был приблизительно один и тот же. Громадные массовые народные собрания выставляли главные требования того времени. Массовые петиции в категорической форме доводили до сведения правительства и правителей желания свободного народа. С особенным возмущением устраивались повсюду демонстрации против ненавистной полиции и всяческих форм полицейского произвола. 1 марта 1848 года громадные массы баденского населения со всех концов стекались в свою столицу Карлсруэ, чтобы передать «Sturmpetionen» различных баденских городов[59][9]. Здание баденского ландтага было окружено народом, все галереи были переполнены, когда вождь баденских радикалов Струве сообщал заседанию народные петиции. Результатом этой манифестации было немедленное решение баденского правительства ввести свободу печати. Спустя двадцать дней и берлинская «Фоссова газета», после бурных событий и 18 марта, с ликованием сообщала в «экстренном листке радости» («Extrablatt der Freude») о том, что печать получила свободу... 1848 год в Германии, собственно говоря, принес окончательное решение как вопроса о борьбе между абсолютистским и конституционным режимом, так равно и тесно связанного с этим вопроса о борьбе между цензурой и свободой печати. Свобода печати, будучи первоначально одним из первых требований, стала теперь одной из первых гарантий, которую напуганные правительства предоставляли своим подданным. Уже 3 марта 1848 года Союзный Сейм предоставлял на усмотрение отдельных правительств учреждение цензуры и введение свободы печати под условием лишь известных гарантий против ее злоупотреблений. Тогда-то в числе этих гарантий был, между прочим, введен и институт ответственности редакторов периодических изданий. При дальнейшем ходе событий «Национальное Собрание» во Франкфурте-на-Майне в своей прокламации «Основных немецких прав» выставило следующий принцип, напоминающий «права человека» 1789 года; прокламация от 21 декабря 1848 года гласит между прочим:
«Каждый немец имеет право словом, письмом, в печати и во всяком изобразительном произведении свободно выражать свое мнение. Свобода печати не может быть ни ограничена, ни задержана, ни упразднена никакими предупредительными мерами, каковы цензура, концессии, ограничение печатания и книжной торговли, стеснение почтовых и иных способов сношения».
Пятидесятые годы принесли, однако, с собой еще раз некоторые реакционные течения, нашедшие себе главное выражение в союзном постановлении от 6 июня 1854 года касательно предупреждения злоупотреблений свободой печати. Цензура же с тех пор осталась навсегда упраздненной в Германии. Уж слишком она была ненавистна народу, чтобы даже самая лютая реакция подумала о ее возобновлении. К тому же она именно в 1848 году оказалась бессильной задержать естественный ход событий. Непоколебимым результатом этих событий и было убеждение, проникшее и в правящие сферы, что Германия находится в процессе формирования новых общественных отношений, для решения которого необходимо активное участие населения, а следовательно, и известная свобода и независимость в выражении общественного мнения.
II
Объединение Германской Империи и связанное с этим объединение правовых основ государства не могли не отразиться и на судьбах немецкой печати. Принцип «что город – то норов» по отношению к правовому положению печати не уживался более с наступившим социально-политическим единством объединенного государства. Еще с введением промыслового устава 1869 года печатное дело было изъято из числа тех промыслов, занятие которыми требует особого разрешения. Имперское уголовное уложение 1870 года установило далее общие нормы наказуемости содержания печатных произведений. Имперская конституция сверх того объявила наказуемость точной передачи отчетов о заседаниях рейхстага и ландтагов союзных государств. Имперское правительство осознало, наконец, необходимость выработать и представить рейхстагу проект общего закона о печати. Такой проект был выработан в 1874 году и в окончательной, принятой рейхстагом редакции, заключает в себе, между прочим, следующие существенные пункты. Статья 1 закона гласит: «Свобода печати подлежит лишь тем ограничениям, которые предписаны или допущены настоящим законом». По статьям 6 и 7 закона на каждом номере периодических изданий должны быть обозначены имена и места жительства издателя, типографщика и ответственного редактора. Ответственным редактором, назначение и смена которого не зависит от усмотрения властей, может быть всякое лицо, не лишенное гражданских прав и проживающее в Германии. Ни администрация, ни суд не могут воспретить кому-либо издательскую и редакторскую деятельность (ст. 4 и 8). Статья 9 закона предписывает издателю периодического издания, при начале рассылки новых номеров, один бесплатный экземпляр издания представлять в местную полицию. От этой обязанности избавлены издания, преследующие исключительно научные, художественные цели и цели торговли и промышленности. Не подлежат никаким ограничениям закона о печати периодические издания, предназначенные исключительно для редакций общих изданий (ст. 13). В этом случае имеются в виду литографические, гектографические и прочие корреспондентские бюро. В военное время или в периоды, угрожаемые войной, имперский канцлер может, согласно статье 15 закона, воспретить опубликование сведений относительно передвижения войск и средств!.. По статье 17 не могут появляться в печати обвинительные акты и прочие официальные акты уголовного процесса раньше, чем они сделались известны из гласного судопроизводства или по окончании производством самого дела. Статьи 18 и 19 устанавливают наказания в размере до 1000 марок штрафа и 6 месяцев заключения за нарушение постановлений в приведенных статьях. Что касается срока давности для всех проступков печати, то по статье 22 закона он сокращен до полугода. Статьи 20 и 21, устанавливающие случаи ответственности издателей и типографщиков, служат поводом для бесконечных жалоб и тяжб. Усердие прокуратуры, питаемое политическими тенденциями, распространяет часто вину соучастия в проступке и на лиц, которые ведают лишь техническую часть и ни в какой тесной связи с редакцией не состоят. Таким же досадным пунктом в этой области была судебная практика, преследовавшая проступки в печати не только в тех местах, где они совершались, но решительно повсюду, куда попадало или читалось данное издание. Усиленной агитации и хлопотам писательских обществ удалось недавно добиться значительных сокращений этого судебного произвола. Изъятыми остались лишь личные оскорбления в печати, подлежащие действию старого порядка. Значение этого пункта будет понятно, если мы припомним, что не для всех преступлений в печати установлена законом юрисдикция суда присяжных. В большинстве немецких государств эти дела подлежать коронному суду и суду шеффенов[60][10]: только Бавария, Вюртемберг, Баден и Ольденбург пользуются привилегией суда присяжных. Статья 23 устанавливает три случая, когда без предварительного судебного постановления администрация может конфисковать печатное произведение. Это, во-первых, когда оно нарушило указанные в статьях 6 и 7 постановления об издателе, типографщике и редакторе. Во-вторых, если нарушена статья 15 и напечатаны сведения о передвижении войск. Наконец, в-третьих, если печатное произведение заключает в себе признаки преступления против статей уголовного кодекса: а) подстрекательство к государственной измене (ст. 85); б) оскорбление монарха (ст. 95); в) возбуждение к нарушению законов (ст. 111); г) возбуждение различных классов общества к насильственным действиям друг против друга (ст. 130). В последних двух случаях конфискация должна быть произведена лишь тогда, если замедление такой меры может вести к немедленному преступлению. Подлежащий суд должен дать окончательное заключение – об утверждении или отмене предварительной конфискации. Сначала прокурор, в течение 24 часов после совершения конфискации, представляет на этот счет свое заключение суду, а суд, в свою очередь, обязан сделать свое заключение в течение 24 часов после поступления к нему прокурорского предложения. Таков порядок, если конфискация состоялась по распоряжению прокурора. Если же она была произведена полицией без такого распоряжения, то не позже 12 часов, протекших со времени конфискации, полиция должна дать знать об этом прокурору, который может отменить конфискацию немедленно или же в течение 12 часов внести в суд предложение об утверждении полицейской меры. Через 24 часа после этого должно состояться постановление суда. Коли этот последний конфискацию утвердил, но в течение двух недель не возбуждает преследования против ответственных лиц, то конфискация тем самым отменяется (ст. 26). Таковы в общем основные постановления действующих ныне в Германии законов о печати. Их крайняя растяжимость, их, как там выражаются, гуттаперчевый характер, к сожалению, в достаточной степени засвидетельствованы разного рода отсебятиной и хитроумными интерпретациями административной и судебной практики. Но, с другой стороны, также очевидно и их преимущество перед нормами доброго старого времени. А это засвидетельствовано фактом чрезвычайного развития и роста немецкой периодической печати за немногие десятилетия ее сравнительных вольностей. Иллюстрацией того громадного влияния, какое имеет на развитие прессы смена общественно-политических условий, даже в течение самого короткого промежутка времени, может служить хотя бы один пример кельнской газеты («Kölnische Zeitung»). Число абонентов этой газеты в феврале 1848 года составляло 9500, но уже в апреле того же года оно возросло до 17400; достаточно было двух-трех лет наступившей вскоре после того реакции, чтобы снова понизить это число до 9000. Но и число самих периодических изданий в Германии стало быстро расти с устранением главнейших оков печати. Само собой разумеется, что при наличности значительной свободы для развития печати всякая снаряженная в этой области статистика очень скоро утрачивает характер точного отражения подлинного состояния печати, благодаря исчезновению некоторых старых и возникновению многих новых изданий. Так, например, согласно официальным спискам германской почты за 1902 год, число периодических изданий на немецком языке равнялось 8668, между тем как в предыдущем 1901 году оно составляло еще 7082. Сюда входят, конечно, те издания, которые можно выписывать через посредство почты, а это далеко не все существующие в Германии органы периодической печати. Наряду с политическою печатью имеется масса других изданий более специального характера: местные листки, листки для объявлений, издания для легкого чтения, специальная пресса. Нет ни одного класса, ни одного промысла, почти ни одной отрасли человеческой деятельности, которые не имели бы большее или меньшее число своих органов. Достаточно указать хотя бы на необыкновенный рост органов всевозможных родов спорта. В Берлине издается особая брачная газета («Heiratszeitung»), в Гардесгейме с 1901 года издается общенемецкая сырная газета («Allgemeines Deutsches Käseblatt»). Останавливаясь прежде всего на изданиях, выходящих не реже одного раза в неделю и причисляемых в категории «газет», мы, на основании данных за 1901 год, получим следующую таблицу (Таблица №1): Таблица №1
Из этого числа 3452 газет 1087 причисляются к различным партиям. 792 газеты сами себя называют беспартийными, остальные же умалчивают о своем партийно-политическом направлении. Для более детального статистического анализа немецкой прессы нам приходится обратиться к исследованию Гальмара Шахта, которое опубликовано было еще в 1898 году в «Conrad's Jahrbücher für Nationalökonomie und Statistik»[61][11] и в общем еще до сих пор может считаться удовлетворительной цифровой картиной немецкой прессы. Оставляя в стороне периодические издания беллетристического, научного и специального характера, так называемые «Korrespondenz» и «Korrespondenzblätter» различных партий и профессиональных организаций, музыкальные, театральные и всякого рода «сезонные» издания, наконец, журналы, выходящие реже чем один раз в неделю, – тогда мы получим приблизительную цифру подлинных газет. Эта цифра в исследовании Шахта составляет 3405, из которой следует еще вычесть 68 изданий: на польском (39), датском (19), французском (7) и литовском (3) языках. Получается, таким образом, 3337 немецких газет, издающихся в 1884 местах, так что на каждый издательский пункт приходится несколько менее 2 газет, именно 1,8. Для особых любителей статистики приведу здесь следующие цифровые данные: при 540657 кв. километрах, составляющих территорию Германии, и 52280 тысячах душ населения одна газета в среднем приходится на 159 кв. километров территории и 15354 души населения; 1 издательский пункт приходится на район в 287 кв. километров территории и 27749 душ населения. Общее число всех подписчиков (в 1898 г.) на 3337 немецких газет составляло около 12192780: в среднем на каждую газету приходится около 3660 подписчиков. Следовательно, на газеты подписана почти 1/4всего населения (23,9%), число же газетных читателей, конечно, значительно превышает эту норму. Из 1884 издательских пунктов 1370, т.е. 62,0%, имеют по одной газете, 573, т.е. 30,4% – по 2–3 газеты, 122, т.е. 6,5% – по 4–9 и, наконец, 19 пунктов, т.е. 1 % – более 9 газет. Из последней группы три пункта – Берлин, Мюнхен и Познань имеют более 20 газет. Интересно еще, что из 1884 издательских пунктов 177, т.е. 9,4%, представляют собой мелкие города и местечки, имеющие не более 2000 душ населения. Посмотрим теперь, как часто выходят немецкие газеты и как определяется их стоимость (по данным Шахта) (см. Таблица №2; №3; №4). Из приведенных ниже таблиц мы видим, что преобладают газеты, выходящие 6 раз в неделю, т.е. по одному разу в день, кроме понедельника, и выходящие по три раза в неделю; далее следуют газеты, выходящие по два раза и по одному разу в неделю. По числу подписчиков почти половину составляют газеты с 900–3000 подписчиков, затем следуют газеты с 500–900 и далее – с 3000–7000 подписчиков. Более 100000 подписчиков имеют лишь немногие берлинские газеты, как известный «Lokalanzeiger» (в настоящее время свыше 200000 подписчиков) и «Berliner Morgenpost» (свыше 120000 подписчиков), – единственная газета с массовым распространением, которую еще не удалось поглотить газетному капиталисту и собственнику «Lokalanzeiger'a», Августу Шерлю. Что касается стоимости газет, то средняя подписная плата составляет 1 марку 30 пфеннигов за четверть года. В частности же, подписная плата колеблется между 1 и 9 марками за четверть года в зависимости от того, как часто выходит газета, насколько она солидна по своему характеру и содержанию и насколько велики ее доходы от объявлений. Наибольшей дешевизной отличаются правительственные газеты и газеты католического центра. И та, и другая категории не блещут журналистскими достоинствами, зато располагает обильным фондом для субсидий. То же самое можно сказать о консервативной прессе, которая, особенно в провинциях, тесно связана с административными органами и учреждениями и от них в значительной степени заимствует свои жизненные соки. Либеральные газеты в своем большинстве стоят в одной цене с социал-демократической прессой. Вообще можно сказать, что немецкая газета по своей цене вполне доступна громадной массе читателей[62][12]. Да это и понятно: помимо того, что газета на добрую половину (иногда и вполне) предприятие коммерческое и подвержена всем законам разумной коммерции, немецкая пресса отличается, сверх того, ярко выраженным партийно-политическим характером и потому хорошо знает, на кого и для кого она работает. В этом отношении не составляет исключения и широко разросшаяся в последнее время так называемая «беспартийная» пресса, которую, однако, можно считать партийной в самом дурном смысле этого слова. С общепартийным и «беспартийно» – партийным характером немецкой прессы связано и то явление, которое многие считают большим злом; это именно то обстоятельство, что почти каждый немецкий бюргер читает обыкновенно только одну «свою газету». «Mein Blatt», «meine Zeitung», т.е. орган одной его партии, или облюбованный им «беспартийный» орган принадлежит к обиходу его жизни и определяет якобы весь его житейский, общественно-моральный и политической кругозор. Такого рода жалобы приходится теперь очень часто слышать. Но замечательно то, что исходят они обыкновенно от людей, чурающихся политической и, тем более, партийной жизни, признающих за партийной прессой так же мало резона, как и за партийной группировкой общества, совершенно игнорирующих все сложное взаимодействие различных факторов общественно-политических отношений, какие возникают на почве более развитой социальной жизни и культуры.
Таблица №1
Таблица №2
|
