Е. СМИРНОВ

ПЕРИОДИЧЕСКАЯ ПЕЧАТЬ ВО ФРАНЦИИ

 

«Une gazette libteest une sentinelle

qui veille sanscesse pourle peuple».

D-r. Jebb

 

I

 

Когда Артур Юнг совершал свое знаменитое путешествие по Франции, он часто просил, чтобы ему показали какую-нибудь местную газету. На это ему неизменно отвечали, что газеты слишком дороги и потому их нет никакой возможности выписывать, но еще чаще его просьбу совсем оставляли без ответа, – быть может, потому, что не имели даже представления о том, что такое газета; и возмущенный англичанин отметил в своей записной книжке: «Невежество и тупость этих людей прямо невероятны». А еще через несколько лет, когда он ближе присмотрелся к Франции, он писал в своей книге об этой стране: «Никто не может сомневаться, что это ужасающее неведение народа относительно событий, которые особенно должны его интересовать, порождено старым режимом. Можно сказать, что падение короля, двора, дворянства, духовенства и парламентов вызвано отсутствием сообщений о том, что происходит изо дня в день, и, следовательно, должно быть приписано влиянию того рабства, в котором держали народ»^[144][1].

Такое же «ужасающее неведение» французского народа относительно того, что его «особенно должно интересовать», констатируется и другими современными Артуру Юнгу наблюдателями.

Но вот под влиянием причин, о которых здесь не место говорить, из Парижа приходит распоряжение, чтобы сословия выбрали своих депутатов, которые должны упорядочить расстроенные дела страны. Повсюду долго и горячо обсуждают, какие реформы следует произвести, какие учреждения следует уничтожить, какие вновь создать. Наконец, депутат отправляется в Париж, сопровождаемый надеждами одних, опасениями других. Теперь уже все жаждут знать о малейшем факте из деятельности Генеральных штатов, заседающих в Версале: там решается их судьба. И среди других обязательств, которые возлагаются на депутатов их избирателями, не последнее место занимает обязательство присылать ежедневно, после каждого заседания Генеральных штатов, письменный отчет обо всем, что там будет происходить.

История повествует нам, с каким жгучим нетерпением ожидались в провинции эти письменные отчеты депутатов. Они адресовались на имя наиболее влиятельных избирателей, которые созывали население в наиболее поместительные залы своего города и деревни, где с понятной жадностью читались и обсуждались, иногда далеко за полночь, малейшие факты из деятельности Генеральных штатов. Так устанавливалась действительно национальная политическая жизнь страны, которая долгое время служила образцом для многих других народов. Так постепенно создавалась французская политическая пресса. Письменные отчеты депутатов скоро перестали удовлетворять избирателей, да и составление их отнимало слишком много времени у депутатов – и депутаты одной и той же провинции стали вместе составлять и печатать свои отчеты. Так возник целый ряд политических газет, из которых некоторые пользовались огромным влиянием на последующий ход событий, а другие, как «Journal des Débats», играли крупную политическую роль в течение почти всего XIX столетия^[145][2].

1789 год можно таким образом считать действительной колыбелью французской периодической политической печати. Правда, и в дореволюционную эпоху существовала во Франции, главным образом в столице, периодическая печать. Так известно, что первый периодический орган, «La Gazette», стал выходить в свет еще 1 мая 1631 г.; редактором его был известный Теофраст Ренодо. За этим первым органом, в котором сотрудничали сам Людовик XIII и всемогущий Ришелье (найденные недавно рукописи Людовика XIII показывают даже, что Теофраст Ренодо часто бесцеремонно сокращал и исправлял статьи и корреспонденции своего высокопоставленного сотрудника), – за этим первым органом последовало много других, которые были настолько прибыльными предприятиями, что правительство облагало их налогом, иногда превышавшим даже 100000 ливров, в пользу угодных ему «gens de lettres». Но газеты в дореволюционную эпоху имели обыкновенно очень ограниченный круг абонентов (иногда они принадлежали какому-нибудь феодалу и только для него и для его семьи и составлялись), которых они и осведомляли о всяких новостях и сплетнях из светской и придворной жизни и которым рассказывали более или менее пикантные анекдоты из театрального и литературного мира. И только начиная с 1789 г. газета превращается в трибуну, с которой публицисты всех партий говорили все более и более расширяющемуся кругу читателей о текущих общественных и политических вопросах.

Было бы также неверно думать, что до великой революции не было во Франции политической литературы. Наоборот, она зарождается во Франции очень рано. Еще средневековые песни менестрелей и трубадуров нередко представляли собою сатиры и обличения на религиозные и политические темы. Позже, в период более или менее острых общественных движений (эпоха религиозных войн, фронда и т.п.), различные партии выступали с брошюрами, целыми книгами, памфлетами и воззваниями, которые в иные из этих периодов появлялись в огромных количествах. Но только с того времени, как начинается острая, непрекращающаяся борьба общественно-политических партий, как в эту борьбу втягиваются все более и более широкие народные массы, возникает потребность в постоянных орудиях воздействия на эти народные массы, в свободной ежедневной трибуне, какой может быть только газета. Книга, брошюра, памфлет оказались слишком тяжеловесными, слишком малоподвижными орудиями, между тем как жизнь била ключом и требовала постоянных, в легкой и доступной форме, ответов на жгучие вопросы дня.

Но газета может быть таким орудием постоянного воздействия на народные массы лишь в том случае, когда она свободна, а старый режим держал печать в железных тисках произвольной, – иной она ни в каком случае не может быть, – и бестолковой цензуры. И вот еще при старом режиме начинается все более решительная, ожесточенная борьба литературы с цензурой: растет число сжигаемых последней произведений, все чаще запрещаемые цензурой произведения печатаются за границей и ввозятся в страну контрабандным путем, умножается число тайных типографских станков внутри самой страны.

Естественно поэтому, что когда различные слои населения получили возможность формулировать свои пожелания в наказах избранным ими депутатам, то одно из важных мест в этих наказах было Уделено их отношению к свободе печати. Естественно также и то, что и отношение к этому вопросу было различно у различных классов этого населения^[146][3]. Так, духовенство, в общем, высказалось против всякой свободы печати и требовало сохранения предварительной цензуры в том виде, в каком она существовала при старом режиме. Дворянство же и третье сословие решительно требовали свободы печати, высказываясь в то же время, в виде гарантии, за то, чтобы авторы и содержатели типографий подписывали выпускаемые ими произведения и были лично ответственны за них перед судом^[147][4]. Огромное большинство наказов этих двух сословий высказывается в том смысле, «что полная свобода, данная печати, может только принести двойную выгоду – просвещение для граждан и постоянную деятельную критику для министров, действия которых были бы достойны порицания».

Некоторые журналисты пытались было фактически осуществить пожелания третьего сословия и дворянства в области свободы печати еще до того, как собрались Генеральные штаты, но цензура, уже в предсмертной агонии, подавила эти попытки. Так было, например, с проектировавшейся ежедневной газетой «Le Patriote français». Но как только Генеральные штаты собрались, волна общественного мнения сразу, почти не встретив сопротивления, смыла много устаревших учреждений, в том числе и предварительную цензуру, и свобода печати была осуществлена почти без борьбы. Так, уже 4 мая 1780 г. Мирабо стал выпускать газету под названием «Les Etats Généraux», первые номера которой разошлись в количестве свыше 12000 экз. (что для тогдашнего времени было почти невероятным тиражом) и в которой знаменитый трибун открыто нападал на министров. Последние попытались было бороться. В двух последовательных постановлениях министерство Неккера запретило ряд изданий, в том числе и газету Мирабо. Тогда заседавшее еще собрание парижских избирателей почти единогласно (против одного голоса, который был подан не кем иным, как одним из оставшихся еще в живых сотрудников «Энциклопедии», Мармонтелем!) протестовало против этого произвольного акта министерства и потребовало немедленного осуществления полной свободы печати. Мирабо же заменил свою газету другой, которую назвал, чтобы прикрыть ее своей неприкосновенностью, в качестве депутата, «Письма графа Мирабо к своим доверителям». Колеблющаяся монархия чувствовала себя бессильной в этой борьбе – и уступила. Уже 19 мая генеральный директор книгоиздательства разослал редакторам находившихся в руках правительства периодических органов циркуляр, в котором сказано было, что «король... уступая справедливому нетерпению публики... счел за благо» разрешить газетам говорить обо всем, что происходит в Генеральных штатах, причем они должны «ограничиваться сообщением одних лишь голых фактов, не позволяя себе прибавлять никаких соображений и пояснений»^[148][5]. Циркуляр этот, по-видимому, ограничивал независимость газет весьма узкой сферой, но в действительности он довольно слабо маскировал полное отступление побежденного правительства. И это настолько было ясно для всех, что отныне политические газеты были фактически вполне свободны, создавались без всякого предварительного разрешения и печатали все, что им угодно было, без всякой предварительной цензуры. Вся разнообразная деятельность Генеральных штатов, а потом Национального собрания (Конституанты) стала предметом самого горячего обсуждения все более увеличивавшегося с каждым днем числа газет, к голосу которых общественное мнение прислушивалось с жадностью. Свободная политическая печать фактически существовала.

Оставалось санкционировать эту свободу законодательным порядком. И это было сделано в знаменитой «Декларации прав человека и гражданина», 11-я статья которой, принятая Национальным собранием 24 августа 1780 г., гласит: «Свободное выражение мысли и мнений является одним из наиболее ценных прав человека. Каждый гражданин вправе, следовательно, свободно говорить, писать и печатать, ответствуя за злоупотребление этой свободой в определенных законами случаях». Этот параграф «Декларации» почти буквально воспроизводит текст предложения герцога Рошфуко, который сделал при этом восторженный панегирик прессе, сказав, между прочим: «Это она разрушила деспотизм; это она еще раньше разрушила фанатизм».

Но эта статья «Декларации» представляла собой пока только голый принцип. Подобно всей «Декларации», она формулировала «естественное» право «человека» и «гражданина» вообще. А между тем свобода печати есть учреждение общественное, и, как таковое, оно должно быть организовано. Мало торжественно объявить, что каждый гражданин имеет право свободно говорить, писать и печатать свои мнения, «ответствуя за злоупотребление этой свободой в определенных законами случаях». Нужно точно регулировать пользование этим провозглашенным правом, нужно точно определить границы права и злоупотребления.

 

II

 

Революционный период вообще и – особенно – революционный период первой половины 90-х годов XVIII столетия во Франции был крайне неблагоприятен для организации всякого права вообще – и права «свободно говорить, писать и печатать свои мнения» в особенности. Революции предстояло перестроить все общественно-политическое здание Франции, перестроить без всякого, предварительно выработанного, плана. Это был, в сущности, ряд революций, ряд острых столкновений общественных сил, столкновений, осложнявшихся массой внутренних и внешних затруднений. Где тут было заботиться о правильной организации свободы печати. Шла борьба, борьба жестокая и непрекращающаяся ни на минуту, между новым и старым миром, – в пору ли было заботиться о том, что, конечно, имеет огромное значение в мирном общежитии, но что в то бурное время казалось мелочью, пустяком?

В первые два года революции свобода печати была безграничная. Дело доходило до того, что крайние элементы обоих лагерей, сторонники старого режима, с одной стороны, и ультрареволюционеры – с другой, открыто призывали в своих органах к насилию, убийствам, насильственному распущению представительного учреждения и т.п. Не раз раздавались голоса и в Конституанте, и в законодательном собрании о необходимости положить конец этим эксцессам – депутаты соглашались с этим, принимали те или другие постановления, на основании которых даже привлекались к суду те или другие журналисты, но новая волна борьбы, более жгучие и жизненные вопросы скоро заставляли забыть об этих мелочах – и эксцессы в печати продолжались по-прежнему в течение некоторого времени, пока какой-нибудь депутат (чаще всего из монархической партии) снова поднимал этот вопрос. Парламент снова принимал какое-нибудь ограничительное постановление, снова предавал какого-нибудь журналиста суду, но чаще всего вотировал простой переход к очередным делам; случалось также, что в ответ на предложение об ограничении свободы печати кто-нибудь прочитывал приведенную выше 11-ю статью «Декларации прав», и предложение это проваливалось путем голосования «question préalable»^[149][6] (т.е. парламент отказывался даже приступать к обсуждению предложений по существу). Острая борьба общественных сил требовала полной свободы печати, в которой одинаково нуждались все партии; поэтому все они отказывались жертвовать ею из-за того только, что известные органы, в пылу борьбы, позволяли себе те или другие эксцессы.

Но внутренние и внешние затруднения все более усложнялись, борьба обострялась, новому обществу приходилось отстаивать самое право свое на существование – создается диктатура «комитета общественного спасения», возникает кровавая эпоха террора. Одно за другим гибнут «права человека и гражданина», гибнет, между прочим, и свобода печати. Не то чтобы свобода печати была формально уничтожена – она продолжала красоваться в конституции 1793 г.; по-прежнему каждый гражданин имел «неотъемлемое» право писать и печатать все, что ему угодно было, но каждое слово, не нравившееся диктаторам, оплачивалось гильотиной. И такова уж была эпоха, что люди, прекрасно знавшие, что за данное слово им придется заплатить самой жизнью, все-таки говорили или писали его и потом умирали за него на эшафоте, с гимнами свободе на устах.

Известно, как уставшее и обессилившее общество бросилось в объятия другой диктатуре. Возникает Директория – и опять писатели умирают на эшафоте^[150][7]. Директория сменяется консульством, консульство – империей. Писатели больше не умирают под ударами гильотины, но зато и в конституции нет уже ни слова о свободе печати, и рядом декретов первого консула уничтожаются, одни за другими, десятки газет и журналов, другие могут выходить в свет, только подчиняясь требованиям назначаемых правительством редакторов, а третьи должны, сверх того, отдавать правительству до половины своих доходов.

Два месяца спустя после своего coup-d'Etat^[151][8], первый консул (Наполеон) опубликовал свой знаменитый декрет 27 нивоза VIII года (17 января 1800 г.), в силу которого одним росчерком пера закрывались все политические газеты, выходившие в Париже, за исключением тринадцати, поставленных под контроль самой строгой цензуры, причем 2-я статья декрета уполномочивала министра полиции представить доклад о провинциальной печати (которую, как мы увидим, постигла впоследствии та же участь), а 3-я воспрещала создание каких бы то ни было новых газет как в столице, так и в провинции. В то время издавалось в Париже 72 политические газеты, так что декрет 27 нивоза сразу закрыл навсегда пятьдесят девять газет. – Вскоре после того опубликована была (22 фримера) конституция VIII года, в которой не было уже ни одного слова о свободе печати. В стране наступила могильная тишина, длившаяся целых полтора десятка лет.

Возникает реакция, подобную которой трудно указать в какой-либо цивилизованной стране. «Газеты не только не должны делать зла, – говорил Наполеон, – они должны делать добро, и только под этим условием я буду их терпеть». Другими словами, газетам не только не позволялась хотя бы самая легкая, самая невинная критика правительственных действий, – им не позволялось даже обходить молчанием тот или другой акт деспота. «Journal des Débats» не проявляет достаточно энтузиазма, – пишет Наполеон своему министру полиции, Фуше, из Пруссии, – скажите Бертену (редактор «Journal des Débats»), что я этого не потерплю». И действительно «не терпит»: редактором газеты назначается один из «тайных корреспондентов» императора, Фьеве, который, впрочем, через некоторое время оказывается также слишком «вольнодумным». Да и трудно было не казаться вольнодумным Наполеону, ибо «систему» свою он сам формулировал следующим образом: «Когда получается какое-нибудь известие, неприятное правительству, его нельзя печатать до тех пор, пока достоверность его будет настолько несомненна, что его уже не будет надобности печатать, потому что оно и без того уже будет всем известно». Произвол, как видите, был уже настолько необуздан и циничен, что доходил прямо до издевательства!

Историк цензуры при первой империи, Вельшенжер^[152][9], приводит ряд фактов, показывающих, за что иногда закрывались тогда газеты. Приведем, для характеристики, два из них. «Le Républicain démocrate d'Auch» имеет неблагоразумие констатировать факт, что цены на хлеб вздорожали. Тотчас же министр внутренних дел, Люсьен Бонапарт, пишет префекту: «необходимо без отлагательства вырвать из рук агитаторов такое опасное орудие», – и несчастная газета закрывается. Газета «L'Amis des lois», не обнаруживавшая даже и тени оппозиционных поползновений, закрывается за то, что позволила себе пошутить над «Академией» бессметных, с которой, однако, сам деспот расправлялся, как известно, не совсем галантно. До чего доходила придирчивость цензуры, свидетельствует, между прочим, тот факт, что, по ее требованию, название «Journal des Débats» было заменено названием «Journal de l'Empire», ибо «Débats» напоминало о том времени, когда происходили какие-то публичные обсуждения государственных дел, в которых принимали участие какие-то революционеры.

Само собой разумеется, что при таких условиях газеты, что называется, и пикнуть не смели. Самая смелая фраза заключалась в умении «красноречиво молчать» (но мы видели, что и это вменялось в преступление), и любимым занятием «фрондирующих умов» было «читать между строк» и «дешифрировать белые места». Шатобриан иной раз позволял себе такие проявления «оппозиции». Так, в отчете об одной книге он говорил о Нероне: «Когда, среди всеобщего молчания, слышны только звон цепей раба и голос доносчика, когда все дрожит пред тираном и столь же опасно пользоваться его милостью, как и заслужить его немилость, – на долю историка выпадает задача отомстить за народ. Тщетно Нерон благоденствует, – Тацит уже родился в его империи... Скоро все ложные добродетели будут раскрыты... скоро он покажет, что боготворимый тиран – не больше, как скоморох, поджигатель и отцеубийца» и т.д. Это простое указание на то, что, быть может, в царствование Наполеона уже родился его будущий историк, как свидетельствует Гизо в своих «мемуарах», произвело резкое и глубокое впечатление на всех современников, а разгневанный Наполеон назначил особого цензора для «Mercure» (в котором была напечатана рецензия Шатобриана) и, сверх того, заставил принять трех сотрудников, достаточно доказавших свои пресмыкательские способности.

Наконец тремя последовательными ударами Наполеон почти совсем уничтожил политическую печать во Франции. Декретом 6 ноября 1807 г. запрещается всем провинциальным газетам печатать какие бы то ни было статьи по политическим вопросам, за исключением тех статей, которые они будут перепечатывать из официального правительственного «Moniteur'a»; тот же декрет установил налог с газет в пользу казны в размере ¹/₆ их дохода. В 1809 г. министр полиции постановил, что в каждом департаменте должна существовать только одна политическая газета^[153][10].

Но Наполеон находил, что все еще оставалось слишком много газет. И вот декретами 8 февраля и 17 сентября 1811 г. уничтожены все парижские газеты, за исключением четырех, а все газеты, со всей их кассовой наличностью, со всем их имуществом, объявлены собственностью казны, на том, мол, основании, что за свое долгое существование они принесли уже достаточно дохода их собственникам, а самим существованием своим они обязаны были лишь долготерпению правительства.

В стране наступило поистине гробовое молчание...

 

III

 

Железная рука Наполеона сломлена. Наступает первая реставрация, потом период Ста Дней. Наполеон – по-видимому, вполне искренно – начинает понимать все великое значение свободы печати для самого правительства. Во всяком случае в течение этого короткого периода печать пользовалась такой неограниченной свободой, пример которой мы видим только в первые два года великой революции. В газетах открыто призывали к убийству императора; они свободно печатали все воззвания Людовика XVIII^[154][11] и коалиционной армии. Но было поздно: вторично вернулся, под охраной иноземных войск, король и Бонапарт окончательно сошел со сцены.

Как ни были тяжелы цепи, которыми зазнавшийся деспот сковал французский народ, он прекрасно понимал одно: что ни в каком случае не следует пытаться восстановить в свою пользу старый режим, т.е. тот сословный строй, при котором во главе страны находились дворянство и духовенство. Да и не в его интересах это было: он ни с кем не желал делить власть и, сверх того, он знал, что такая попытка поднимет на ноги всю среднюю и мелкую буржуазию; он предпочитал постепенно создавать свою аристократию, всецело ему обязанную своим благополучием, и одинаково давить в своих железных тисках все сословия. Быть может, подобную же политику желал бы продолжать и вернувшийся во Францию Людовик XVIII, но для него это было невозможно, партия эмигрантов, оставшееся в стране старое дворянство, воинствующее духовенство и родственники короля, в том числе и его брат, будущий Карл X^[155][12], во что бы то ни стало хотели реставрировать старый режим. Все, что произошло за двадцать пять лет, протекших со времени созыва Генеральных штатов, они считали несуществующим. Но в стране за это время выросло и воспиталось новое поколение, для которого старый режим был далеким пережитым уже прошлым, возврат к которому был для него невозможным; за это время окрепла средняя буржуазия, требовавшая себе участия в управлении страной. Завязалась борьба, составляющая все содержание социально-политической истории Франции в эпоху Реставрации. Известно, что борьба эта закончилась поражением аристократии и победой буржуазии.

Так как в стране не было еще организованных политических партий, то главным центром борьбы оказалась литература и, в особенности, периодическая политическая печать. Этим объясняется та крупная роль, которую последняя играла в эпоху Реставрации; этим же объясняется и та изменчивость, которую можно проследить в политике правительства по отношению к печати.

Сент-уанская декларация (2 мая 1814 г.) и конституционная хартия 4 июня (статья 8-я) провозгласили свободу печати: «Французы имеют право печатать и публиковать свои мнения, соблюдая при этом законы, долженствующие преследовать злоупотребления этим правом». Но как только нужно было выразить этот голый принцип в определенных законодательных нормах, возрождена была для периодической печати как система предварительной цензуры, так и система предварительного разрешения короны (закон 21 октября 1814 г.). Эта система стала применяться с особенной жестокостью после окончательного поражения Наполеона. Эпоха белого террора уничтожает фактически все конституционные гарантии неприкосновенности личности, создает специальные законы о «неблагонадежных», «подозрительных», о «косвенных», о «косвенном поощрении» к преступлениям против господствующего режима, – и вместе с указанными гарантиями фактически уничтожается всякая свобода печати. Опять печать должна говорить эзоповским языком, часто не может позволять себе даже и такой сравнительно невинной «оппозиции» – и во всей современной периодической печати нельзя найти даже и следа той поистине ужасающей жестокости, которой ознаменован период «белого террора»^[156][13].

В современном законодательстве о печати нам необходимо отметить законы 17, 26 и 30 мая 1819 г. Крайняя правая так далеко заходила в своих реакционных стремлениях, что правительство Людовика XVIII ни в каком случае не могло следовать за ней. Поэтому крайняя правая очутилась поневоле в оппозиции и, как таковая, нуждалась в орудии для своей агитации, т.е. в свободной от цензурной опеки печати. Так как правительство отказывалось снять с печати свою опеку, то крайняя правая вынуждена была соединить свои усилия с другими флангами оппозиции. Постепенно образовалась, таким образом, коалиция из крайней правой и конституционной левой, из роялистов и бывших бонапартистов, коалиция, непрестанно и энергично боровшаяся за расширение свободы печати. После продолжительной борьбы правительство вынуждено было уступить, и таким образом выработаны были, при участии видных членов оппозиции, законы 1819 г., составившие самое либеральное законодательство о печати, какое с того времени существовало во Франции вплоть до окончательного установления третьей республики. В основе этих законов лежал тот принцип, что если печать может служить орудием для совершения преступлений, то она не создает новых преступлений, которых не предвидело бы общее уложение о наказаниях. «Точно так же, – заявлялось в мотивировке закона, – как изобретение пороха доставило людям новые средства совершать убийства, не создав, однако, тем самым нового преступления, которое нужно было бы внести в уложение о наказаниях, точно так же изобретение книгопечатания создало лишь новое орудие возмущения, диффамации, оскорбления и других правонарушений, которые всегда ведались и карались законами». Из этого положения логически следовало, что никакого специального законодательства против печати не нужно, а, следовательно, нет никакой надобности и в предварительной цензуре.

Второй закон (26 мая 1819 г.) отдавал ведению суда присяжных заседателей все преступления по печати. Этот закон вызвал ожесточенную оппозицию. И в этом случае правительство выступило наиболее решительным защитником свободы. «Опасаются, – сказал министр юстиции, де Серр, – опасаются, что присяжные не обнаружат Достаточной подготовки к пониманию подобных процессов. Но политические преступления, совершаемые путем печати, наоборот, могут лучше всего оцениваться именно присяжными заседателями. Ибо к кому, в самом деле, обращаются привлекаемые к суду писатели? На чьи умы хотят они воздействовать? Разве не на публику, на ту самую публику, из среды которой рекрутируются присяжные? Кто же, как не сама эта публика, может вернее всего судить, достигнута ли была преступная цель, имелась ли она действительно в виду и, следовательно, имеет ли действительно инкриминируемое произведение печати характер провокации или диффамации?»

Но и правительство, и поддерживавшая его в этом случае значительная часть оппозиции хотели, чтобы свободная печать находилась только в руках сословий, представляющих достаточную гарантию своей умеренности самым своим социальным положением. Поэтому закон требовал от издателей периодических и «более или менее периодических»^[157][14] политических изданий представления залога, размер которого зависел от места и срока выхода издания и который доходил в некоторых случаях до 10000 франков годовой ренты или 140000 франков капитала. Этот закон вызвал наиболее ожесточенные нападки со стороны левого крыла либеральной партии. «Раз пресса, – сказал Бенжамен Констан, – является только орудием, она должна подчиняться действию общего права. Но общее право не допускает, чтобы тот, кто пользуется каким-либо орудием, давал залог в обеспечение того, что он не будет злоупотреблять им. С этой точки зрения предлагаемый закон будет законом исключительным... ибо, исходя из того же принципа, нужно было бы требовать таких же гарантий во всех решительно профессиях». Против Бенжамена Констана выступили вожди доктринального либерализма (так называемые «доктринеры»), Гизо и Ройе-Коллар, развившие известную «теорию гарантий» первого. Газета представляет собой крупную политическую силу, заявил Ройе-Коллар. «А пользование политической силой требует гарантий; политическая же гарантия заключается, по основным положениям нашей хартии, в известном общественном положении, которое, в свою очередь, определяется собственностью или ее эквивалентами. Вот весь принцип денежного залога, принцип, имеющий гораздо более широкое и прочное основание, чем гарантия судебной ответственности». Трудно было более ясно выяснить классовый характер закона.

Несмотря на некоторые крупные недостатки свои, законы 1819 г. дали возможность политическим партиям свободно пропагандировать свои программы, создали почву для открытой борьбы мнений и идей. Все партии поспешили воспользоваться добытой свободой. Одна за другой возрождались закрытые цензурой газеты, а за ними возникали и новые. Физиономии их, под влиянием самой борьбы, все более определялись. Точно растерявшись от неожиданности, почувствовавшая себя свободной пресса сперва не решалась ринуться в бой и обнаруживала крайнюю осторожность и умеренность в своих выражениях. Но постепенно, под влиянием враждебности и непримиримости интересов, представителями которых были ультрареакционеры, с одной стороны, и более или менее либеральная буржуазия – с другой, борьба между различными органами печати все более и более разгоралась, тон полемики становился все более резким, нападки на министерство – более ожесточенными. Правительство пыталось было привлекать писателей к суду, но присяжные заседатели, а вслед за ними даже и трибуналы исправительной полиции почти неизменно выносили им оправдательные вердикты.

Мы остановились с некоторой подробностью на законах 1819 г. потому, что это самые либеральные акты французского законодательства в этой области вплоть до установления демократического режима третьей республики, а для некоторых стран они и по сию пору составляют pium desiderium. Впрочем, недолго пришлось в то время французской печати пользоваться этим сравнительным благополучием. Убийство герцога Беррийского, имевшее место 13 февраля 1820 г., т.е. меньше чем через год после издания резюмированных выше законов, бросило в ряды реакции значительную часть умеренных роялистов, и партия восстановления дореволюционного режима все более и более начинает завладевать властью. Реакция проникает во все стороны правительственной деятельности, в особенности когда место нерешительного и колеблющегося Людовика XVIII занял на престоле Карл X, вождь ультрареакционеров. Формально цензура то отменялась, то снова возрождалась, оппозиция то могла пользоваться орудием ежедневной политической прессы, то снова должна была прибегать к непериодическим сборникам и брошюрной литературе; фактически же в области печати господствовал полнейший произвол администрации, которая создавала странные процессы, ставшие известными в истории под названием «procés de tendance»^[158][15] и преследовавшие писателей за «дух», за «тенденцию», за «вредное направление», которое доказывалось чаще всего какой-нибудь выхваченной из текста фразой, отдельным словом, неясной мыслью. Но хотя дела по печати изъяты были из ведения суда присяжных и переданы были находившейся в полной зависимости от правительства исправительной полиции, однако даже и эта подневольная магистратура отказывалась следовать за грубым произволом правительства и то и дело выносила оправдательные вердикты привлекаемым к суду писателям. А политическими писателями были в то время представители самых различных отраслей науки, литературы и искусства, не говоря уже о политических деятелях: за отсутствием организованных политических партий центром борьбы все еще продолжала оставаться, несмотря на все преследования правительства, политическая печать.

Как известно, реакционная партия оказалась, в конце концов, не более счастливой в парламентской борьбе. И здесь Карл X то, как бы уступал оппозиции, то снова возвращался к непримиримой борьбе, но фактически он все время стремился к торжеству ультрареакционной партии. Борьба, наконец, достигла такой степени напряжения, что правительству оставалось или подчиниться, или отказаться от власти, или, наконец, вступить на путь государственного переворота. Реакция выбрала последнее средство, и так как первый удар ее (знаменитые ордонансы 26 июля 1830 г. – Прим. ред.) был направлен по адресу печати, то последняя, в лице сорока четырех ответственных редакторов и сотрудников разных парижских газет, ответила призывом к восстанию. Началось волнение, которое закончилось июльской революцией. И если в решительные июльские дни народным массам принадлежала вся слава победы, то прессе принадлежала честь командования. Она вышла из этой победы более влиятельной, более сильной, чем когда-либо.

 

IV

 

Июльская монархия, обманувшая столько надежд, имела, с точки зрения развития политических партий, тот важный результат, что, став режимом одного общественного класса против других, она расколола дотоле почти объединенную оппозицию на несколько частей, из которых каждая являлась, не всегда впрочем, определенной выразительницей интересов отдельной группы населения. Народ, который «дрался как лев» в «славные июльские дни», который обнаружил огромный интерес к тем самым «политическим учреждениям, которые им совершенно не интересовались», народ, которому, по общему признанию, принадлежала «вся слава победы» над партией восстановления дореволюционного режима, оказался совсем выброшенным за борт политической жизни, и в течение июльской монархии в нем постепенно стало созревать убеждение, что он должен сам принимать активное участие в управлении делами страны, что он должен составить свою политическую партию, потому что другие партии, являющиеся выразительницами интересов других слоев населения, для него ничего не сделают. Мелкая буржуазия, которая также принимала деятельное участие в борьбе и которую уверяли, что новый трон, на который посадили «короля-гражданина», будет «окружен совсем – совсем республиканскими учреждениями», оказалась в такой же степени за бортом, как и пролетариат, и постепенно стала образовывать свою особую партию. У власти оказалась одна только крупная, промышленная и финансовая, буржуазия. Борьба между этими различными элементами, к которым иногда присоединялись оппозиционные легитимисты и бывшие бонапартисты, составляет содержание общественно-политической жизни Франции в эпоху июльской монархии. Этим же содержанием определяется и роль периодической печати, как фактора политической жизни страны в указанный период, и отношение к прессе господствующего режима.

Обязанный, как мы видели в предыдущей главе, значительной долей своей победы именно печати, новый режим, на первых порах, должен выразить ей свою признательность. И эта признательность, действительно, была засвидетельствована печати – но в каких скудных размерах! Ордонансом 2 августа 1830 г., когда Луи-Филипп^[159][16] носил еще титул генерального лейтенанта королевства, приговоры ниспровергнутого режима по делам печати объявлялись недействительными, а лица, содержавшиеся в тюрьмах по таким приговорам, были освобождены. Хартия 1830 г. торжественно заявляла пред лицом всего мира, что цензура во Франции отменяется навсегда и что никогда, ни при каких обстоятельствах, она не может быть восстановлена; 69-я статья хартии прибавляла, что «последующие законы урегулируют в возможно скором времени применение суда присяжных к преступлениям путем печати и к политическим преступлениям», и, во исполнение этого обещания хартии, закон 8 октября 1830 г. действительно передал ведению ассизных судов, т.е. суда присяжных, все правонарушения, совершаемые путем печати. Наконец, опуская некоторые мелочи, отметим, что, после долгой борьбы в парламенте, был значительно понижен залог, требуемый от собственников периодических изданий (закон 14 декабря 1830 г.): для изданий, выходящих чаще, чем два раза в неделю, он был установлен в размере 2400 франков годовой ренты (около 40000 франков капитала); для провинциальных ежедневных газет, выходивших в городах с населением свыше 50000 жителей, – 800 франков ренты, в остальных городах – 500 франков. Когда в парламенте потребовали полной отмены залога, Гизо, со своей обычной, часто граничившей с цинизмом, откровенностью, заявил, что «залог должен быть сохранен, ибо он служит гарантией, показывающей принадлежность людей, основывающих газету, к определенному классу общества», т.е. к богатой буржуазии. Чтобы исчерпать все главные «либеральные» мероприятия нового режима в области печати, скажем еще, что законом 8 декабря 1831 г. установлено было, что за пересылку каждого экземпляра газеты за пределы департамента отныне должно было взиматься 4 сантима вместо прежних 5. Штемпельный сбор, продолжительные сроки тюремного заключения, разорительные штрафы^[160][17], разные другие затруднения и ограничения – все это осталось в силе.

И, тем не менее, печать широко пользовалась эрой сравнительной свободы. Перегруппировка общественно-политических сил, о которой мы говорили выше, сопровождалась крайним напряжением научной и критической мысли. Все стало предметом горячих обсуждений; создавались планы переустройства общества, одна система сменялась другой, ставились, и смело решались самые сложные вопросы религии, морали, семейных отношений, росла и ширилась индивидуальная предприимчивость, смелее становился размах и отдельных личностей, и целых групп населения. И все это находило себе отклик в периодической прессе, куда каждый приносил свои мысли, свой темперамент, свое желание борьбы. В то время, свидетельствует Альфред Нэтман, историк литературы и журналистики в эпоху июльской монархии, в то время «все становились журналистами: епископ, крупный помещик, магистрат, военный, бывший член палаты пэров, бывший депутат, студент, едва сошедший со школьной скамьи, – все протягивали руки, чтобы схватить тогда столь могучий рычаг периодической прессы».

Но эпоха «либерализма» длилась недолго. Уже в 1830 г., через несколько месяцев после переворота, известный памфлетист того времени, Корменен (писавший под псевдонимом Тимон) воскликнул: «Демократические газеты будут уничтожены. Против них гремит уже гневный голос министров, и этот голос встречает сочувственное эхо как в Бурбонском дворце (палата депутатов), так и в Люксембургском (палата пэров). Еще несколько дней – и свободная журналистика исчезнет». Если для 1830 г. эти слова были явным преувеличением памфлетиста, то они оказались пророческими для ближайшего будущего. Новое правительство, ни в каком случае сразу и открыто не могло пойти по пути своего предшественника, да к тому же оно накануне только отменило цензуру и торжественно провозгласило, что впредь она никогда не будет восстановлена во Франции. Но если новый режим не решался открыто прибегнуть к этому излюбленному средству реакции, то он, с другой стороны, не намерен был допустить действительной свободы печати, тем более что печать была могучим оружием в руках все более и более ожесточавшейся оппозиции. И вот начинается эра законного устрашения и преследований – эра судебных процессов, которыми так богаты первые годы июльской монархии, в особенности после назначения Казимира Перье министром-президентом.

Один историк июльской монархии составил любопытную таблицу процессов по делам печати за первые годы царствования «короля-гражданина», и из этой таблицы^[161][18] видно, что в течение 1831 и 1832 гг. журналисты были привлечены к суду 411 раз; обвинительные вердикты были вынесены в 143 случаях, и приговоры по ним равнялись – в общей сложности – 65 годам тюремного заключения и 350000 фр. штрафа. Разумеется, гнев правительства вызывала больше всего демократическая печать. Так, одна только «Tribune» в течение четырех лет была привлечена к суду 111 раз, причем она выиграла 81 процесс и получила обвинительные вердикты в 30-ти случаях, но и по этим лишь делам она, в лице своих сотрудников, высидела в тюрьме 49 лет и уплатила 157630 фр. штрафа ^[162][19].Преследовалась также и легитимистская печать, которая не могла простить «узурпатору» происхождения его трона: главный орган легитимистской партии «La Gazette de France» выдержал во время июльской монархии не менее шестидесяти процессов и уплатил, в общем, свыше ста тысяч франков штрафа.

Из одного сопоставления числа обвинительных вердиктов с числом привлечений к суду видно, что присяжные заседатели выносили в огромном большинстве случаев оправдательные вердикты предаваемым их суду журналистам. Бывали случаи упорного преследования со стороны правительства и столь же упорного оправдания присяжными. Так, редактор «Progrés du Pas-de-Calais» хвастал в 1838 г., что привлекался к суду 24 раза и столько же раз был оправдан; одна республиканская газета в Пуатье, «Echo du Peuple», насчитывала в 1835 г. 13 судебных преследований и 13 оправданий и т.д.

На помощь газетам, систематически разоряемым правительственными преследованиями, приходили всевозможные просветительные и политические общества, начало возникновения которых относится еще к Реставрации, но которые особенно стали распространяться и крепнуть в первые годы июльской монархии. Теперь газеты перестали уже быть единственными центрами, вокруг которых могли группироваться пробуждающиеся к жизни общественные и политические силы. Эти силы искали других средств для своего применения, старались организовываться, искали себе сторонников – и скоро вся страна покрылась сетью разных обществ. Организация сил в стране и литературная пропаганда и агитация дополняли друг друга. Но чем сильнее становилась правительственная реакция, тем больший успех начали иметь в организованных обществах стремления к насильственным средствам борьбы. Начались восстания. Тогда правительство (закон 1834 г. об ассоциациях) отчасти совсем уничтожило эти общества, отчасти подчинило их своему строгому контролю. Опять усилилось значение печати, потому что она снова стала главным центром, вокруг которого могли группироваться общественно-политические силы. Правительство ответило на это известными сентябрьскими законами против печати.

Эти законы, как министры откровенно заявляли, должны были не только сделать невозможными нападки на особу короля и основы господствовавшего режима, но и совершенно уничтожить карлистскую и республиканскую печать. Прежде всего, залог был увеличен почти вдвое: ежедневные газеты должны были вносить 100000 франков; газеты, выходящие два раза в неделю, – 75000 франков; еженедельные газеты – 50000 франков, журнал, выходящий два или три раза в месяц – 25000 франков; ежемесячные издания были по-прежнему избавлены от залога. Чтобы затруднить основание новых газет, сентябрьские законы требовали, чтобы ответственный редактор издания лично владел, по меньшей мере, третьей частью залога; каждый раз, когда эта третья часть уменьшается вследствие ли личной сделки, или взысканного штрафа, ответственный редактор обязан пополнить недостающую сумму; в противном случае издание приостанавливается; приостанавливается оно и в том случае, если редактор сидит в тюрьме и не может приискать себе заместителя, который удовлетворял бы всем перечисленным требованиям. Уже и в этом отношении монархия «короля-гражданина» значительно уступала Реставрации с ее законами 1819 г.; в других отношениях она уступала ей неизмеримо больше. Так, новый закон наказывал заключением в крепости на срок от 5 до 20 лет и штрафом от 10000 до 50000 франков (по закону 1819 г., от 3 месяцев до 5 лет тюрьмы и от 50 до 6000 франков) всякое оскорбление особы короля и нападки против основ государственного строя (attaque contre le principe du gouvernement), совершаемые путем печати. Этот новый закон воспрещал гражданам, под страхом поражающих своей суровостью наказаний (хотя и менее строгих, чем сейчас приведенные), заявлять себя республиканцами, вмешивать особу короля в обсуждение правительственных действий, выражать пожелание или надежду на низвержение монархического или конституционного строя, или на восстановление низложенного правительства, признавать право на трон за членами изгнанной королевской семьи, публиковать имена присяжных заседателей до или после суда, печатать отчеты о тайных совещаниях присяжных заседателей, устраивать подписки в пользу осужденных газет. Кроме того, судебным учреждениям дано было право приостанавливать на время до четырех месяцев те газеты, которые в течение одного года два раза подвергались осуждению. Наконец, рисунки, эмблемы, гравюры и литографии могли быть выставляемы, издаваемы и продаваемы лишь с предварительного разрешения цензуры, которой, таким образом, снова открывались двери.

Это новое здание имело достойный венец. Изменяя в корне законодательство о печати, но не желая формально нарушать постановления хартии, отдававшей правонарушения в области печати ведению суда присяжных заседателей, и в то же время опасаясь мягкости этого института, который будет избавлять виновных от заслуженной кары, правительство, а вслед за ним и парламент прибегли к следующему средству: они возвели в покушения (attentats) некоторые правонарушения в области печати, а именно возбуждение путем прессы к ненависти или презрению к особе короля и возбуждение к восстанию, а покушения, согласно той же хартии, могли быть отдаваемы на суд палаты пэров.

Любопытны некоторые эпизоды борьбы, вызванной изложенными законопроектами в палате депутатов. В мотивировке законопроекта министр юстиции вполне откровенно изложил намерения правительства: «Мы хотим полной свободы печати, но мы не допускаем никакой критики ни особы короля, ни династии, ни конституционной монархии... Нам скажут, – мы это предвидим, – что суровостью наказаний мы хотим убить печать. Нужно отличать монархически-конституционную прессу, оппозиционную или нет, от республиканской, карлистской или отстаивающей всякий государственный режим, кроме нашего ^[163][20]. Эту последнюю – мы это не отрицаем – мы ни в каком случае не намерены терпеть. Наш закон не оправдал бы своего назначения, если бы после его издания могла свободно существовать какая бы то ни была пресса, кроме монархически-конституционной. Во Франции нет, и не может быть ни республиканского, ни реставрированного легитимистского режима. Призывание того или другого в настоящее время было бы правонарушением, преступлением, а правонарушение и преступление не могут иметь открытого органа печати».

Гизо еще более подчеркнул истинный характер закона: «Всеобщее и предупредительное устрашение – такова главная цель карательных законов... Нужно, чтобы все боялись, чтобы все опасались общества и его законов. Нужно глубокое и постоянное сознание, что существует верховная власть, всегда способная схватить и наказать... Кто ничего не боится, тот ничему не подчиняется».

Еще никогда система устрашения не спасла ни одного реакционного режима, а между тем реакция всегда и повсюду фатально вступает на этот путь, который, рано или поздно, приводит ее к гибели. Не спасла система «всеобщего устрашения» и июльскую монархию. Если закон 1834 г. против ассоциаций вызвал к жизни тайные заговорческие общества, то сентябрьские законы против печати послужили почвой для возникновения подпольной прессы, которая отныне не переводилась вплоть до февральской революции.

Восстание 1839 г. послужило предлогом для новых преследований печати, жертвой которых пали, одна за другой, несколько влиятельных газет. Но если это видимое торжество реакции заставило правое крыло республиканской партии (партию «National») искать сближения с династической оппозицией (Одилон-Барро, Тьер и т.п.), то оно же содействовало, с одной стороны, сплочению буржуазных демократов (партия «Réforme») и все большему проникновению сознания необходимости политической борьбы в находившуюся под влиянием разных социальных реформаторов рабочую среду. Промышленный кризис, с одной стороны, а с другой – новый отказ господствующей партии произвести избирательную реформу, между тем как факты каждый раз показывали, что цензитарный избиратель остается непоколебимо верным гизотистам, создали благоприятную почву для взрыва, который и разразился при первом удобном случае (в феврале 1848 г.).

В эти последние дни июльской монархии роль печати оставалась такой же, как мы ее охарактеризовали выше. Редакции газет оставались единственными центрами, вокруг которых группировалась оппозиция^[164][21]. Но если газеты выставили вожаков, то последние не были связаны никакими организационными узами с массой. Поэтому в решительные дни руководителями движения оказались не они, а народные массы. Вожаки решили, например, уступить министерству и не устраивать кортежа в 12-й округ, где предполагался запрещенный правительством банкет, – масса этой уступки не ратифицировала, и загорелась борьба. Когда эта борьба приняла неожиданные размеры, вожаки стали вырабатывать проекты взаимных уступок, – масса с ними не считалась и сбрасывала, один за другим, все карточные домики, которые так старательно и обдуманно расчетливо строились. И волны народного моря клокотали до тех пор, пока место июльского режима не заняла республика, и во временное правительство не допущены были люди, которые пользовались большим или меньшим доверием масс. Но, быть может, именно это отсутствие тесной связи между массой и вожаками, именно эта неорганизованность движения и сделали возможными те события, которые разыгрались вслед за февральским переворотом и в значительной степени смыли достигнутые им результаты.

 

V

 

Газеты не только были центрами, вокруг которых группировалась оппозиция в период до февральской революции, – они (по крайней мере, «National» и «Réforme») продолжали оставаться центрами и после победы: из редакций газет получались общие лозунги, они же дали Франции временное правительство. Естественно, что пресса прежде всех хотела воспользоваться плодами победы, и так как временное правительство само не торопилось с реформами в области печати, то последняя сама, не дожидаясь ничьего разрешения, сбросила с себя все цепи, сковывавшие ее при ниспровергнутом режиме. Каждый день основывались газеты всевозможных направлений, причем их основатели и не думали исполнять предписываемых законами условий для создания новых органов печати, не вносили никакого залога, не платили штемпельного сбора^[165][22].

Но это положение было непрочно. Необходимо было его урегулировать, если не законодательным порядком (еще не было законодательного учреждения), то, по крайней мере, административным. И вот редакторы всех парижских газет (за исключением одного лишь «Journal des Débats») собрались и решили послать делегацию временному правительству. Последнее, по настоянию министра финансов, ответило, что, ввиду затруднительного положения, оно не может отменить ни одного налога, каков бы ни был его характер, и постановило, что со следующего дня (5 марта) штемпельный сбор опять будет взиматься. Но в этот первый период второй республики печать была еще столь всесильна и всякая попытка стеснить ее, в отправлении ее социально-политических обязанностей встречалась столь враждебно, что постановления правительства относительно восстановления штемпельного сбора никем не исполнялись. В конце концов, после ряда колебаний, правительство вынуждено было уступить и окончательно отменить штемпельный сбор, который, заявило оно, ни в каком случае нельзя рассматривать, как обыкновенную статью дохода фиска, а как налог исключительно политического характера.

Той же фактической силой печати объясняется и неограниченная свобода, которой она фактически пользовалась в первые месяцы после февральской революции. Формально ее положение подверглось не особенно значительным улучшениям. Отметив отмену сентябрьских законов и восстановление суда присяжных в преступлениях путем печати (декрет временного правительства от 6 марта 1848 г.) и отмену раздачи судебными учреждениями казенных объявлений газетам по их выбору (что служило средством выдавать скрытые субсидии правительственным органам), мы исчерпаем почти все изменения, произведенные в то время в формальном положении печати.

Но эта эра свободы длилась не долго: политическое положение страны изменилось очень скоро.

Политическая история второй республики может быть рассказана в нескольких словах. Провозглашение республики было неожиданностью для всех, и все ее сперва признали, потому что все ее боялись.

Как рассказывает Токвилль в своих «Воспоминаниях», у побежденных замечалась «какая-то особая покорность; у них не видно было никакой надежды, я скажу – почти никакой мысли о возвращении к режиму, который, однако, только что оставили. Хотя февральская революция была наименее продолжительной и наименее кровавой из всех наших революций, она более чем какая-либо другая, наполнила умы и сердца представлением о своем всемогуществе»^[166][23]. Но если все «признавали» республику, то различные слои населения предъявляли к ней различные требования, и эти разногласия по самым основным вопросам имели место даже среди самих членов временного правительства. Если «люди National», составлявшие большинство, ставили себе главной задачей показать буржуазии, что республиканский режим вполне совместим с порядком и государством в социально-экономических отношениях тех же принципов, которые лежали в основе свергнутого режима, то представители рабочих, Луи Блан и Альберт, не пользовавшиеся никаким авторитетом во временном правительстве, но зато представлявшие собой значительную силу своим влиянием на массы парижских рабочих, требовали, чтобы тотчас же было приступлено к выработке мер, которые так или иначе изменили бы отношения между капиталом и трудом; что касается до «людей Réforme», то, с одной стороны, разделяя некоторые идеи Луи Блана, они, с другой стороны, не могли не признавать разумных доводов «людей National». Отношения особенно обострились, когда временное правительство, совершив свои три великие реформы (введение всеобщего избирательного права, отмена смертной казни для политических преступников и уничтожение рабства в колониях), остановилось, заявляя, что республиканская партия сделала пока слишком много и что пора передохнуть и набраться сил для дальнейших реформ, о которых говорились какие-то неопределенные фразы. Рабочие же массы находили, что всеобщее избирательное право есть, конечно, прекрасное орудие, пользуясь которым они смогут в будущем оказывать большое влияние на управление делами страны, но пока что не приносит им ни малейшего улучшения в их положении. Известно, что борьба этих враждебных интересов привела, через несколько месяцев после февральской революции, к жестоким июньским дням. Равнодушие мелкой буржуазии и ее политических вождей к кровавому подавлению пролетариата, их симпатии к покорителям имели своим результатом то, что ровно через год принц-президент Луи-Наполеон мог, опираясь на «партию порядка», разбить политически всю радикальную буржуазию, а потом постепенно разбить и оба фланга партии порядка и захватить власть в свои руки.

Печать переживала с поразительной быстротой все метаморфозы, которые мы только что проследили в области социально-политических отношений страны. С февраля по июнь периодическая пресса пользовалась, как мы видели, почти неограниченной свободой. Июньские дни, ознаменованные военной диктатурой, послужили исходным пунктом для резкой реакции против свободы печати. Декретом от 25 июня республиканская военная диктатура сразу отделалась, запретив их, от всех органов, выступавших в защиту интересов рабочего класса, прихватив кстати и несколько бонапартистских и роялистских газет (всего закрыто было 11 изданий), а когда редактор одной из закрытых таким образом газет («La Presse») Эмиль де Жирарден протестовал в резкой статье, то в тот же день Кавеньяк арестовал его и предал военному суду; через 10 дней он, впрочем, был освобожден, потому что обвинение не могло найти никакого преступления в деяниях журналиста.

Когда через некоторое время после этих событий Учредительное Собрание приступило к выработке общего закона о печати, никто уже даже не заикался о необходимости полной свободы для последней. Дело ограничилось принятием известных нам уже законов 1819 и 1822 гг., причем изменена была в них лишь редакция сообразно изменившимся политическим условиям: вместо слова «монархия» всюду поставлено было слово «республика» и т.п. Правительство и Учредительное Собрание даже не хотели утвердить декреты 5 марта об отмене залога и штемпельного сбора. Залог был восстановлен, но в значительно сокращенном размере (максимальная сумма в 24000 франков для сенского и двух других департаментов понижалась последовательно до 18000, 12000, 6000 и т.д. в зависимости от места и срока выхода), и притом стыдливо прибавлялось, что мера эта имеет «временный характер»^[167][24]. Эти «временные правила» вызвали в Учредительном Собрании некоторые протесты (в общем, довольно слабые), в особенности со стороны Луи Блана, который, признавая необходимость гарантий против злоупотребления свободой печати, вполне основательно прибавлял: «Но вы не можете допустить, чтобы гарантия против злоупотребления шла до уничтожения самого права... Ибо что такое залог? Его можно определить следующей фразой, написанной в вашем законе: свобода печати будет существовать для тех, кто будет в состоянии уплатить определенную сумму; она не будет существовать для всех остальных». И хотя правительство устами Сената уверяло, что восстановление залога ни в каком случае не будет служить препятствием для существования хотя бы самых бедных органов печати, тем не менее непосредственным результатом закона 12 августа 1848 г. было исчезновение ряда газет, которые не были в состоянии внести требуемую сумму залога, в том числе газеты Ламеннэ «Le Peuple Constitunant»^[168][25]. Последний опубликовал в прощальном номере блестящий протест против нового закона, заканчивавшийся следующими, часто впоследствии цитировавшимися, словами: «В настоящее время нужно золото, много золота, чтобы пользоваться правом слова, – мы недостаточно богаты. Silence au pauvre!»^[169][26].

Но закон о залоге действовал, по-видимому, по мнению правительства, недостаточно быстро, и генерал Кавеньяк, пользуясь своими правами диктатора, снова закрыл, 22 и 24 августа, 5 газет крайней левой и крайней правой.

И, как бы в насмешку, конституция 4 ноября 1848 г., по примеру своих предшественниц, торжественно провозглашала, «пред лицом Верховного Судьи и человечества», право каждого гражданина «обнаруживать свои мысли путем печати или всяким другим способом»; ни в каком случае печать не могла быть подчинена цензуре, а все политические правонарушения и все правонарушения, совершаемые путем печати, должны были подлежать исключительно суду присяжных. – Специальный закон 11 декабря 1848 г. объявлял, что закон, который, на основании конституции, будет регулировать положение печати, будет считаться одним из органических законов республики. Но так как Учредительное Собрание «не имело времени» выработать и провотировать такой закон, то, «пока что», продлили действие упомянутых выше «временных правил» 9 августа.

Между тем Луи-Наполеон избран был президентом республики; Конституанта, в которой все объявляли себя республиканцами, заменена была легислативой с огромным монархическим большинством; республиканская партия превратилась из господствующей и правительственной в «анархическую». Реакция торжествовала грубо, заносчиво, радикальная буржуазия поднялась, но, не поддержанная пролетариатом, которому она год тому назад предательски изменила, она, в свою очередь, была разбита. И буржуазно-демократическая печать последовала за рабочей прессой: принц-президент одним декретом убил шесть радикальных газет, в том числе «Réforme» и «La Démocratie pacifique».

Путь для реакции был теперь совершенно открыт, и она покатилась вниз, по наклонной плоскости. Почти без борьбы. Законодательное Собрание провотировало предложенный правительством закон о печати 27–29 июля 1849 г., который не только восстановлял печальной памяти сентябрьские законы^[170][27], но и ухудшал еще во много раз некоторые их пункты. Прежде всего, новый закон создавал ряд новых преступлений, которые могут быть совершаемы путем печати: оскорбление президента республики, призывы к военным с целью отвлечь их от исполнения их обязанности, публичные подписки для возмещения осужденным взысканных с них штрафов. Закон также усиливал нормы наказаний за преступления путем печати, сверх того, он снова отдавал в руки администрации (префектов) все дело публичной продажи печатных произведений. – Статья 7-я закона предписывала представлять прокурору республики все произведения, трактующие о политических и социально-экономических вопросах, размером менее десяти печатных листов, за 24 часа до их выпуска в свет. Таким образом, фактически восстановлялась для таких произведений цензура, «которая никогда больше не могла быть восстановлена во Франции», потому что прокурор мог легко, конечно, прочесть небольшую книжку в течение суток и, в случае надобности, задержать ее выпуск, возбудив процесс и конфисковав все напечатанные экземпляры.

Но правительство считало себя еще «недостаточно вооруженным» против превратных учений («Пресса, – заявил Руэр, – со времени февральской революции... занималась немного менее политическими вопросами, немного более вопросами общественного устройства», в чем «республиканский» министр и видел ее главное преступление^[171][28]), и 21 марта 1850 г. министр юстиции внес законопроект, которым правительство требовало значительного увеличения залога и нового восстановления штемпельного сбора. Парламент, разумеется, поспешил дать ему удовлетворение по обоим пунктам, и если залог фактически не был увеличен, то лишь потому, что комиссия предложила другие средства, чтобы затруднить в этом отношении положение прессы.

Вся оппозиционная печать была, таким образом, постепенно уничтожена, а правительственная пресса говорила лишь то, что нужно было президенту, подготовлявшему свой государственный переворот. Периодическая печать, игравшая такую решительную роль в июльской и февральской революциях, не мало содействовала и совершению «18 брюмера Луи-Бонапарта».

 

VI

 

Последовательное сокрушение различных флангов оппозиции во время его президентства дало возможность Наполеону совершить свой coup-d'Etat, почти не встретив сопротивления. Вспыхнувшие кое-где, в особенности в провинции, восстания были подавлены им быстро и беспощадно. Франция была у его ног, – он мог сковать ее какими угодно цепями; часто она сама, в лице буржуазии, протягивала для этого свои руки, благодаря тирана за его деспотизм. И зазнавшийся деспот мог через два года с некоторым правом говорить одному английскому дипломату: «Зачем мне расширять свободу страны?.. Она большего не желает, а представители ее (в законодательном корпусе) и от этого готовы отказаться».

Отказывались представители перепуганной буржуазии и от доставшейся с таким трудом свободы печати, лишь бы Наполеон «спас» общество от уже несуществовавшей опасности. И Наполеон стал спасать...

Почти сейчас же после переворота печати наносится первый решительный удар: декретом 31 декабря 1851 г. все правонарушения, совершаемые путем печати, отнимались от суда присяжных и передавались ведению лишенных самостоятельности коронных судей трибуналов исправительной полиции. Но это был только еще первый шаг; за ним вскоре последовал другой. В