КАПИТАЛ И ПЕЧАТЬ

На смену крепостного сословного государства, основанного на преимуществах одних и бесправии других, явился новый порядок. Короля-помещика заменил король-буржуа, сословие помещиков уступило дорогу классу капиталистов. Вместо прежних благородных и бесправных выступили на арену истории богатые и бедные...

И сказал милостивый король своему народу: «Господа, обогащайтесь». И наполнились восторгом сердца лавочников и промышленников: «Да здравствует король-гражданин! Да здравствует порядок!» – кричали добрые граждане.

Но и в новом порядке оказались прорехи. И в новом порядке далеко не всем жилось «вольготно-весело». Правда, одни «обогащались», как никогда прежде, и не было границ этому обогащению. Это была истинная свобода промышленности... Но в то же время другие беднели, и нищете тоже не было границ, и это было истинное рабство людей, живущих продажей рабочей силы изо дня в день и требующих «хлеба и работы».

И при новом порядке оказались классы недовольные, угнетенные, стали возмущаться противоречиями буржуазного строя, стали добиваться такого строя, где нет богатых и бедных

Буржуазные правительства, правительства, являвшиеся приказчиками капиталистов, снова с усиленной строгостью принимались за печать... Надо спасать частную собственность, ибо она священна и неприкосновенна.

Но как же расправиться с печатью? И вот, придумывается система предупреждений и приостановок газет и журналов.

Революция 1830 г. во Франции произошла тотчас же после правительственного сообщения о восстановлении предварительной цензуры и о распущении народных представителей королем Карлом X. Новый король Луи-Филипп торжественно возвестил, что цензура во Франции отменяется и «никогда, ни при каких обстоятельствах не может быть восстановлена». Такие торжественные заявления всегда дают короли во время народных восстаний, а затем, занятые высшими государственными соображениями, невзначай забывают о них и снова принимаются за старое, подавая его под новым соусом. Так было и со «свободой печати». Наполеон III, путем преступного переворота превратившийся из президента, присягавшего республике, в короля-буржуа, первым делом опубликовал конституцию 14 января 1852 г. и в этой конституции совершенно забыл упомянуть о свободе печати. Однако он помнил, чем пахнет восстановление «предварительной цензуры» и, не решаясь испытывать терпение народа и призывать кровавый призрак революции 1830 г., он превратил свободу печати в свободу молчания другим очень остроумным путем.

Разумеется, помогли ему в этом мудрые советники. Имя одного из них, Руэра, никогда не будет забыто историей. Руэр помнил, что предварительная цензура никогда не будет восстановлена в лице правительственных цензоров, и он изобрел систему, которая привела в восторг и Наполеона и его советников. Эта система обрушивалась на произведения авторов не прежде напечатания, в виде предварительной цензуры, а уже после появления их в печати, в виде предостережения. Редакторы могли в своих газетах говорить все, что угодно, но только помнить, что за каждое смелое слово их ждет первое предостережение, затем второе, третье, а там и закрытие, если редактор неисправим. Таким образом, цензуры не было, а, между тем, все находилось под зорким наблюдением самих журналистов. Они сознавали, что безопасность их газеты зависела от их «благоразумия». Малейшая дерзость могла погубить дело. Как школьники, они пугливо озирались по сторонам, вместо того чтобы говорить полным голосом, они невольно понижали тон, священный огонь негодования гасили и превращали пламенную речь в тепловато-бесцветно-невинный лепет.

Уже через несколько дней после гениального открытия Руэра, верного сподвижника лицемерно преступного Наполеона III, знаменитый журналист Арман Бертен на обеде у графини Ле-Гон с прискорбием заявил: «О декрете Руэра можно сказать все, что угодно, кроме одного, что автор глуп. Этот декрет меня, журналиста, заставляет наблюдать за уклонением собственной газеты и делает из меня дарового чиновника, призванного противодействовать нападкам против конституции и охранять порядок к выгоде правительства» ^[457][3].

Цензура могла сказать о себе, как крыловская муха: «коль выгонят в окно, так я влечу в другое», так как благодаря этой мудрой системе предостережений ответственный редактор превращался в собственного цензора и начинал не хуже цензора, назначенного от правительства, вымарывать статьи слишком горячих и несдержанных сотрудников. «Действуя таким образом, – писал в своем циркуляре министр полиции Мона в 1852 г., – в год издания закона о предостережениях правительство дало удовлетворение требованиям честных людей, и оно обнаружило строгость лишь по отношению к тем, кто желает превратить печать в орудие для разрушения общественного строя».

Предварительной цензуры не было, но и системы предостережений было достаточно, чтобы в столице осталось вскоре всего 11 изданий, из которых четыре писались под диктовку приближенных Наполеона.

Эта система обрушивалась, главным образом, не на тех, кто «обогащался» и кому всячески помогало в этом правительство ловких дельцов, а на тех, кто беднел и кто боролся против общественного строя, покоившегося на власти капитала.

Печать, недовольная и вредная для правительства, была, главным образом, печатью обездоленных и недовольных классов.

Но предупреждений и приостановок было недостаточно. В Англии представители капитала придумали еще прежде Руэра другое средство, более действительное. Дело в том, что дешевая газета становилась насущной потребностью рабочего класса. Знание есть сила. Этой силы недоставало голодному обездоленному люду. Но все эти алчущие и жаждущие правды, знания, ответа на вопрос: «Отчего под ношей крестной весь в крови влачится правый», не могли насытиться, потому что предержащая власти заботливо лишали их духовной пищи, охраняя политическую невинность миллионов белых рабов. «Министры, – писал один из вождей чартистов, – и люди, стоящие у власти, вместе почти со всеми богатыми людьми боятся просвещения народа больше, чем результатов народного невежества».

В то время как в 1695 г. после второй революции в Англии исчезает цензура и начинает раздаваться свободное слово, правительство уже в 1712 г. придумывает действительнейшее средство для того, чтобы преградить в рабочие кварталы доступ этому свободному слову. Вводится штемпельный сбор –налог на каждый номер газеты, достигший в 1815 г. 16 коп., и налог на каждое объявление, достигший к тому же времени 1 р. 75 коп.

Благодаря штемпельному сбору, каждый номер газеты стоил 35 коп., и, разумеется, дозволить себе эту роскошь могли только богатые люди. Бедняки же могли с прискорбием убедиться, что заниматься политикой и читать газеты им не по карману. Штемпельный сбор воздвигал глухую стену, которая загораживала свет и держала в потемках миллионы.

Недаром же этот налог называли «налогом на знание» те, которые, по признанию их врагов, слишком пристрастились к газете, ради нее готовы были отказаться от куска хлеба и последний грош готовы были отдать на эту вредную прихоть, отвлекающую от работы.

Французская революция 1789 г. в своей «Декларации прав человека и гражданина» провозгласила: «Свободное выражение мысли и мнений – одно из наиболее ценных прав человека». Каждый гражданин вправе, следовательно, говорить, писать и печатать и т.д., но уже в 1793 г. оказалось, что писать и печатать может не всякий, а тот, кто уплачивает штемпельный сбор с газет, кто согласится, проще говоря, продавать по дорогой цене каждый номер газеты и писать не для бедных, а для богатых.

Законом 1819 г. во Франции было провозглашено, что никакого специального законодательства против печати не нужно, а, следовательно, нет надобности и в предварительной цензуре, все же преступления по печати подлежат ведению суда присяжных. Но и правительство и собственники хотели, чтобы свободная печать находилась в руках тех классов, которые своим положением в обществе уже достаточно свидетельствуют о своей умеренности. Вот почему закон, провозглашавший свободу печати, требовал от издателей периодических и «более или менее периодических» политических изданий представления залога, который доходил до 10000 годового дохода или до 140000 франков капитала. Этот залог не был отменен во Франции даже после революции 1830 г., когда народ дрался, как лев; правительство только понизило его, причем вожди буржуазии, владеющей собственностью и признающей, что она «священна и неприкосновенна», заявляли совершенно открыто: «Залог должен быть сохранен, ибо он служит обеспечением, показывающим, что люди, основывающие газету, принадлежат к определенному классу общества», т.е. к классу, живущему доходами с капитала.

Это доказывало, чью пользу преследовала буржуазия, восставшая во главе рабочих против короля и помещиков.

После революции 1848 г. в первые 4 месяца существовала во Франции полная свобода печати, штемпельный сбор и залог не требовались от издателей, и только за эти месяцы сразу возникло 200 газет. Но уже 25 июня 1848 г., когда войска капиталистов расправились с рабочими, а военная власть стала диктовать свои законы, эта власть, прежде всего, закрыла 11 газет, защищавших интересы рабочих, а затем восстановила залог. Луи Блан, защитник интересов рабочих, протестовал в Учредительном Собрании против такого рода обеспечения на случай злоупотреблений. «Что такое залог? – спрашивал он. – Его можно определить следующей фразой, написанной на вашем законе: свобода печати будет существовать для тех, кто будет в состоянии уплатить определенную сумму; для всех остальных свобода печати не будет существовать». Ламенне, издававший газету для народа, воскликнул: «Теперь нужно много, очень много денег, чтобы иметь право говорить... Молчи, бедняк!» И действительно, много газет сошло со сцены после закона 12 августа 1848 г., будучи не в силах уплатить 24000 франков, и в числе этих умолкнувших была газета и самого Ламенне.

Руэр находил, что этих мер мало, чтобы заставить замолчать бедняка. Он шел далее: он предложил ввести штемпельную систему и притом не только на газеты, но и на небольшие дешевые книжки и брошюры, говорящие о политике и о рабочем вопросе. «Эти меры, – заявил министр, – дадут двойной результат: во-первых, они увеличат доход на 6 миллионов франков, а во-вторых, спасут общество от тех преступных учений, которые теперь дешевые книжки распространяют по всем небольшим уголкам Франции»^[458][4].

Так говорил защитник буржуазного общества, основанного на эксплуатации человека человеком, и огромное большинство депутатов-собственников аплодировало этому проекту закона.

Когда в 1871 г. народ восстал, и от Наполеона III, затеявшего позорную войну для успокоения недовольной страны, не осталось и следа, рабочий класс, захвативший в свои руки власть, отменил все ограничения, ложившиеся на печать. Но свобода печати продолжалась недолго. Париж был потоплен в крови. «Революция презрения» закончилась... Имущие классы стали водворять порядок, расстреливать тысячи рабочих-коммунаров, и вот, 6 июля 1871 г. был восстановлен залог с периодических органов; причем стал обязателен даже и для неполитических изданий, выходящих чаще одного раза в неделю, а законом 4–11 сентября того же года установлен был сверх пошлины на производство всякого рода бумаги налог на бумагу, употребляемую для вносящих залог периодических изданий.

В Австрии король Иосиф, весьма либерально признавший за обществом «право свободной критики», вскоре одумался и после революции 1789 г. во Франции нашел, что это право свободной критики слишком опасное оружие в руках друзей народа. Законом 1792 г. вводится вместе с возрожденной цензурой налог на газеты в размере полкрейцера с каждого номера. Правительство, вводя эту последнюю меру, весьма любезно объясняло, что делает это для того, «чтобы поумерить писак, наплодивших со времени объявления свободы печати столько бессмыслиц и нелепого вздора».

Удалось ли, наконец, поумерить писак и уничтожить то, что противоречило убеждениям и здравому смыслу королей-буржуа? Удалось ли заставить молчать бедняка? – Нет, не удалось! Бедняк, стиснутый в железных, холодных объятиях нужды, не мог, не хотел и не должен был молчать.

И он говорил!

Он говорил все громче и громче, каждое слово свое он воплощал в дело, а дело бедняка заставило говорить о себе и всесвятейшего папу, и буржуазного министра, и гордого императора Германии Вильгельма.

– Мы все социалисты, – заявил один из английских министров...

Основы, казавшиеся представителям капитала «незыблемыми», шатаются... Нарождается новый порядок...