Часть первая. Плачут птицы. Глаза у рыб
Весна уходит. Плачут птицы. Глаза у рыб Полны слезами. Басё.
Клоп жила в поселке, на улице Садовой, в доме номер восемь, и была девочкой. Имя свое Клоп потеряла. Оно существовало только на зеленом листике, который мама как-то показывала тете в белом халате и дяде милиционеру. Дядя милиционер часто заходил, сильно ругался с мамой: - Смотри, стрекоза, скоро и дочь пропьешь. А сегодня пришел и ругался еще страшнее: - Будешь выеживаться, девку твою в детдом сдам! Клоп лежала на печке за шторкой, затаившись, - боялась дяди милиционера и детдома. Ей почему-то казалось, что детдом – это как больница, в которой довелось не раз побывать, а там уколы, горькие колесики, и небо в квадратиках, и холодная каша с комочками, и злые тети. Клоп очень хотела писать, но дядя милиционер все не уходил, кровать скрипела, и Клоп думала, что мама и дядя прыгают – кто выше. - Это разве для взрослых игра? – тихонечко ворчала она. – Кровать сломаете, где спать будем? У Клопа была единственная подружка с большущими глазами, которая жила тоже на улице Садовой, в доме номер восемь, только в маленькой круглой коробочке со стекляшкой. Клоп назвала подружку Алей и часто с ней разговаривала и играла. Иногда в маленькой круглой коробочке жила мама. Маму звали Вера, она где-то пропадала днем, домой возвращалась затемно, часто с дядей Толей, или дядей Гришей, или дядей Сашей, или дядей Юрой, реже с дядей Леней и дядей Гиви. А еще приходили дяди, имен которых Клоп не знала, поэтому просто обзывала их: дядя Красный, дядя Дырка, дядя… ну, как уж там? Или никак не называла. Мамины дяди громыхали посудой, выкрикивали нехорошие слова, от которых у детей отваливался язык, и опять прыгали на кровати. Если взрослые очень долго прыгали, Клоп тоже кричала нехорошие слова, уж больно кровати было жалко, а вот язык так ни разу и не отвалился. Зато мамкин кулак никогда не промахивался мимо Клопиного лба. Еще с мамой и Клопом жила бабушка. Она, как слышала от кого-то Клоп, впала в детство, наверное, потому, что тоже забыла свое имя, писалась в штаны и тащила в рот все подряд. Если мама возвращалась домой засветло, то вытирала лужи на полу, потом оттаскивала бабушку за печку, где та спала на раскладушке, колотила ее и кричала: - Тварюга ты! Выкину я тебя под забор и подыхай там! Самое обидное, что бабушка съедала картошку, хлеб и ириски, оставленные для Клопа. Девочке приходилось голодать до самого вечера, впрочем, вечером ей тоже мало что доставалось, если только горбушка или килька, которые перепадали от маминых дядей. Клоп сначала жаловалась на бабушкино воровство, и тогда мама била бабушку кочергой, особенно за найденную и выпитую ею горькую водичку, что была припрятана где-нибудь в доме. Без горькой водички ни бабушка, ни мама прожить не могли, и обе становились чудными, если водичка заканчивалась. Бабушка ползала на четвереньках и громко скулила. А мама орала и била все, что попадется под руку, больше всех доставалась Клопу. - Ах, ты, жучара колорадская! Ах ты, клоп матрацный! Спиногрыз недоделанный! Где мамкино лекарство! Убью! – и тоже колотила Клопа кочергой. Однажды, пока все спали, Клоп утащила кочергу и спрятала в кустах за домом, но это не спасло – кулаки-то у мамки никуда не делись. Была еще беда - бабушка отрывала от кукол головы и куда-то утаскивала их. Клоп, обыскав весь дом и, ничего не найдя, со слезами жаловалась маме. - И чё? – раздраженно отмахивалась та. – Иди вон, попроси боженьку, чтобы поскорее прибрал твою бабку. Но Клоп боялась боженьки, тот очень строго смотрел на нее с картинки, что висела над столом, словно упрекал – я все вижу и знаю, как ты бабку по пузу бьешь за то, что она сахар твой ворует. И Клопу ничего не оставалось делать, как похоронить кукол без голов за сараем. На могилки укладывались цветочки и конфеты, которые потом съедались со словами: - Божа, прости меня, ты не думай, я не жадная, я съем только одну конфетку. Ладно? За сараем, подле кучи дров, было секретное местечко Клопа. Там хранились ржавая коляска без колес, дырявый кораблик, веревки от качелей, безногая деревянная лошадка и пустой телевизор. Клоп сама придумывала для него картинки – клала цветы, камушки, фантики от конфет, и получалась сказка – то печальная, то радостная, но в ней всегда у лошадки вырастала новая нога, коляска ездила, кораблик плыл, а качели весело раскачивались в саду на ветках яблони. Наступила весна, и бабушку переселили в сарай. Мама еще грозилась: - Будешь свинячить, и тебя с бабкой запру. Бабушка часто плакала, будто скулила. Если кто-нибудь из людей, проходивших мимо дома, спрашивал: «Кто у вас все время скулит?», мама отвечала: «Да это сука какая-то приблудилась и выродила кутят». И предлагала: «Щенок не нужен?» Щенки никому не были нужны, и люди шли дальше. А Клоп подходила к сараю и сквозь щели высматривала собачку. - А где собачка, мам? Где кутята? Покажи мне. - Чё? Какая собачка? – не понимала мама. – Пошла отседа, тварь колорадская! Однажды Клоп обнаружила дверь в сарай открытой. Бабушкина раскладушка была перевернута, одеялко скомкано, миска с супом не тронута, воняло так… фу. И никого. Ни в доме, ни на дворе бабушки не нашлось, а калитка была заперта на щеколду. Клоп испугалась и растолкала спящую на терраске маму: - А кто бабушку утащил? - Чё? - Кто бабушку утащил? - Черти уперли бабку твою. Будешь плохо себя вести, и тебя упрут. - А как? - Чё как? - Как упрут? - Вот если воронку свою не закроешь, то прям счас и упрут, - обещала мама. – Отвали! И Клоп молчала три дня. Боялась чертей. Это они в печке живут – жуть! Пришлось накидать туда печенья, чтобы не вылезли. Искать бабушку не стали. Да и зачем, черти ведь насовсем людей утаскивают. Только осенью дядя милиционер заинтересовался ею, даже обещал объявить розыск, но после того, как выпил горькой водички с мамой, ушел и больше не приходил.
Клоп играла во дворе, за калитку не выходила, так как там, на улице, жили злые собаки-людоеды. - Слышь, лают, - говорила мама, страшно округляла глаза и сама прислушивалась. – Вот таких клопов вонючих, как ты, и жрут. Ага. Чё? Не веришь? Ну, иди, иди, сходи. Как бошку тебе оттяпают, так и узнаешь. Собаки и, правда, лаяли где-то за забором. Поэтому со двора Клоп – ни-ни. Если она не играла за сараем, то наблюдала за соседским двором. Там жила принцесса – маленькая девочка с золотыми косичками. Она надевала самые красивые платья и туфельки. И дом, в котором она жила, походил на дворец - весь такой белый, высокий, с большими блестящими окнами и красной крышей, как в книжке Клопа, которую как-то принес дядя милиционер. Принцессе не нравилось, что Клоп наблюдала за ними. - Тебе чего тут надо? Это наш забор! - Нет, наш! – не отступала Клоп. - Наш! - Наш! Потому что в нашем огороде! - Нет, в нашем! – настаивала принцесса. – Уходи отсюда! Клоп не уходила. Тогда принцесса кидала в нее камушки и грозилась позвать папу - короля. Было больно, когда некоторые камушки попадали в голову, но Клоп загораживала лицо руками и все равно никуда не уходила, и обычно побеждала – принцесса в слезах убегала в свой дом. А Клоп терла ушибы и совсем не злилась, даже хотела, чтобы ее звали так же сказочно, как принцессу, – Веста. Однажды со стороны соседей начали выкладывать кирпичный забор, причем дяденьки в синих штанах, больших сапогах и варежках строили его быстро, и царство принцессы исчезало. Вскоре остался лишь квадратик, потом полквадратика. Клоп каждый день наблюдала за строительством. - Во, опять пришла, - сказал дяденька. - Кто? – отозвался другой дяденька. - Да девчушка. Стоит тут, как статуя на кладбище. - Ну, ты сравнил! - Да ты глянь на нее - тоща. – И дяденька рылся в кармане, доставал ириску и протягивал Клопу. - Сам жри, жучара колорадский! – выдавала она, наклонялась, загребала в кулак земли и бросала в дяденьку. - Э! Да ты… чё! Собака такая! Я тебе счас! Тварь! А Клоп убегала за сарай и пряталась там. Однажды в заборе не осталось даже щелочки – сплошь кирпичи - от земли до неба.
Летом небо прохудилось, лили дожди. Клоп хотела заштопать тучки, но ни иголки, ни ниток в доме не нашла, поэтому до осени просидела дома, лишь изредка выбираясь на двор. Осенью, наконец, выглянуло солнце, но Клоп заболела и долго пролежала на печке. Потом пришла зима, мамкины дяди заходили каждый день, съедали и выпивали все, и громко орали песни. Дрова закончились, и тогда пришлось отламывать доски от сарая. К концу весны от него остались только две стены.
|
