Луна высветила ночь белым.

 

Мм с Пью сидели в «Гагарке», говоря иначе, «Скале и Яме».

 

* * *

 

Больше там никого не было. У Пью хранились ключи от «Скалы и Ямы», и по субботам он любил пропустить здесь стаканчик, потому что, говорил он, именно так поступали все в роду Пью. До того, как я поселилась у него, он впускал себя в таверну и в полном одиночестве цедил ром из бочки за барной стойкой, так густо сдобренной пылью, что если поставить на нее стакан, он тонул, словно корабль-призрак в тумане.

Я по субботам получала пакетик хрустящего картофеля, хотя мисс Скред предостерегала, что это может привести к неприятностям, правда, к каким именно, не говорила. Неприятностью, видимо, была я сама.

В тот день я ее встретила, когда толкала нашу тачку по ухабистой дороге в город. Ее рука нависла надо мной, словно ковш для металлолома на свалке. Она сказала, что Разочарована тем, что я пропустила школу, и заявила, что это может Задержать мое Развитие. Тут же я подумала о яркой синей лодке, избитой волнами. Как я могла быть и лодкой, и волнами? Это очень глубоко.

– Ты не слушаешь меня, – сказала она.

– Я слушаю. Была гроза. Мы не могли оставить маяк.

– Капитана Скотта[2]погода не смущала, – сказала мисс Скред. – Невзирая на снег, он дошел до Южного Полюса.

– Но он умер в палатке!

– Смерть! где твое жало?[3]

Я понятия не имела.

– Держи, – сказала она. – Я взяла это в Передвижной Библиотеке.

То были дневники капитана Скотта.

Я начала читать, дожидаясь Пью. Я не сожалею об атом путешествии… Мы рисковали… Эти черновики до тени рассказать историю.

Я посмотрела на фотографии тех людей, поблекших в белом небытии.

– Почему они погибли, Пью?

– Они пали духом, дитя. Амундсен опередил их, и когда дошло до возвращения, в них не осталось запала. Нельзя падать духом.

– Нет?

– Нет.

Поднималась луна – полная, ясная и полярно-белая. Введение к дневникам рассказывало, что капитан Скотт хотел добраться до Полюса, потому что на свете осталось так мало приключений. Почти весь мир к 1913 году на карту нанесли. И даже не думали, что в 1968-м кто-то отправится на Луну.

– Ты ее видишь? – спросил Пью. – Я ее чувствую так же, как ее чувствует море. Она притягивает меня, как море. Вот так я и узнаю, когда будет шторм.

 

* * *

 

Я думала о капитане Скотте, лежащем в своей снежной океанской пустыне, на лице – белая луна: мечтал ли он оказаться в таком краю, как этот, холодном, далеком, красивом, невероятном.

Не привязанный больше к земле, он мог гнать собак, и вот они летят, шерсть дыбом от ветра в ореоле света – мили две земного притяжения, прочь, лают на луну, полуволки, полуручные, возвращаются домой, к белой планете, сияющей в их оранжевых глазах, лапы в снегу по самые поджилки.

 

* * *

 

Никто не знает, что происходит в конце путешествия. Никто не знает, куда уходят мертвые.

 

* * *

 

Мы с Пью вошли, мы сидели бок о бок, как обычно, уставившись прямо перед собой, как обычно. Электричество давно отключили. Иной подумал бы, что это могила, но только не Пью.

 

* * *

 

Все столы были заняты, – сказал Пью, – и народ толпился у стойки в три ряда.

В иные вечера сюда приходил сам Мрак, и чтобы он мог посидеть в одиночестве, люди освобождали ему место – вот это самое, – и вскоре разговор мелел, как гавань в отлив, хотя Мрак ни на кого не смотрел и ни с кем не разговаривал.

Он приносил с собой Библию, и читал всегда свою собственную историю – ты ее, конечно, не знаешь, с таким плохим воспитанием; так вот, история, которую он читал, рассказывала о первой Вавилонской башне из книги Бытия.

Башня эта была высотой до самой луны, так что люди, ее построившие, могли бы взобраться наверх и стать как Бог. Когда башня рухнула, люди рассеялись по всей земле, от края до края, и больше не понимали друг друга, как не понимали языка птиц и рыб.

И вот я спросил его однажды: «Почему вы читаете эту историю, отец?» И он ответил мне: «Пью, я стал чужим в собственной жизни».

– Он так и сказал, Пью?

– Он сказал это так же ясно, как то, что мы с тобой сидим здесь.

– Ты же тогда еще не родился.

– Разве?

– И Библию ты видеть не мог – ты же слепой.

Логика никогда не действовала на Пью.

– Чужой в собственной жизни, так он сказал, и пламя ярко пылало, и люди спиной к нему – словно волнолом, и туман за стеной, густой, как сомнение, и луна спряталась, хоть и была полной. Вавилон Мрак любил луну – еще как любил. Он называл ее «моя бесплодная скала» и говорил иногда, что был бы счастлив там, бледный постоялец солнца.

– Так и сказал?

– Бледный постоялец солнца. Я это не забыл.

– Сколько тебе лет, Пью?

Пью не ответил. Допил ром и ничего не сказал. Затем мы тщательно вымыли один оставшийся стакан под одним оставшимся краном с холодной водой, поставили стакан на одну оставшуюся полку, изъеденную древоточцем, и оставили его там в лунном свете, сиявшем в окно, а потом двинулись медленно вниз по гаревой тропинке к маяку.