ИЗВЕСТНАЯ ТОЧКА ВО ТЬМЕ

В МОИ ОБЯЗАННОСТИ ПОМОЩНИКА ПО ХОЗЯЙСТВУ СВЕТА ВХОДИЛО:

1. Заварить чайник «Самсона Крепкого» и отнести его Пью.

2. 8 утра. Сводить ПсаДжима на прогулку.

3. 9 утра. Поджарить бекон.

4. 10 утра. Вымыть лестницу.

5. 11 утра. Снова чай.

6. полдень. Начистить инструменты.

7. час пополудни. Отбивная с томатным соусом.

8. 2 пополудни. Урок – История Маяков.

9. 3 пополудни. Постирать наши носки и т.п.

10. 4 пополудни. Опять чай.

11. 5 вечера. Выгулять пса и забрать продукты.

12. 6 вечера. Пью готовит ужин.

13. 7 вечера. Пью зажигает свет. Я смотрю.

14. 8 вечера. Пью рассказывает историю.

15. 9 вечера. Пью занимается светом. Иду спать.

 

Пункты 3, 6, 7, 8 и 14 – лучшее время дня. Я до сих пор тоскую по запаху бекона и полироли.

Пью рассказывал мне, каким был Сольт много лет назад, когда мародеры заманивали корабли прямо на скалы, чтобы украсть груз. Утомленным морякам нужна была хоть толика света, но если свет соврет – все пропало. Новые маяки построили для того, чтобы не было этой путаницы света. Некоторые зажигали гигантские костры на платформах, и они светили в открытое море, словно упавшие звезды. У других было всего 25 свечей, которые мерцали в стеклянном колпаке, как в часовне святого, но эти маяки впервые нанесли на карты. Опасность и безопасность занесли в таблицы. Разверни карту, установи компас, и если твой курс верен, там будут огни. А то, что мерцает где-то еще, - приманка или западня.

Маяк – это известная точка во тьме.

 

- Только представь,- говорил Пью,- буря бьет тебя в правый борт, скалы грозят распороть обшивку, а спасает тебя лишь одинокий огонек. Свет гавани или сигнальный огонь – не важно, какой, ты плывешь к спасению. День настает, и ты жив.

- А я научусь налаживать свет?

- Так точно, и заниматься светом тоже.

- Я слышу, как ты говоришь сам с собой.

- Я не разговариваю сам с собой, дитя, это я работаю. – Пью выпрямился и очень серьезно посмотрел на меня.

У него были молочно-голубые глаза, как у котенка. Никто не знал, всегда ли он был слеп, но всю свою жизнь он провел либо на маяке, либо в рыбацкой лодке, и руки стали его глазами.

- Давным-давно, в 1802 или в 1892 – дату выбери сама – большинство моряков не умели ни читать, ни писать. Офицеры-то могли читать навигационные карты, но у простых моряков был свой способ. Проплывая мимо мыса Тарберт, или скалы Белл, или мыса Гнева, они никогда не считали такие места лишь точками на карте – они их знали как истории. У каждого маяка своя история, да не одна, и если поплывешь отсюда в Америку, не встретишь ни одного маяка, у смотрителя которого для моряка не найдется истории.

В те времена моряки сходили на чужой берег, когда только могли, и вот, расположившись на ночлег и прожевав отбивную, они раскуривали трубки и потягивали ром, и если им хотелось послушать историю, ее рассказывал всегда смотритель маяка, пока его помощник или жена присматривали за светом. Эти истории передавались из уст а уста, от поколения к поколению, обходили весь морской мир и приплывали назад, порой завязанные иначе, но те же по сути. Когда смотритель расскажет свою историю, моряки расскажут свои – от других маяков. Хороший смотритель – тот, у кого историй больше, чем у моряков. Иногда устраивались состязания: морской волк выкрикивал «Ланди» или «Калф-оф-Мэн», и приходилось отвечать «Летучий Голландец» или «20 слитков золота».

Пью посерьезнел и замолк, а глаза его стали далеким кораблем.

- Я могу научить тебя – да кого угодно,- для чего нужны инструменты, и свет будет вспыхивать каждые 4 секунды, как заведено, но я должен научить тебя хранить свет. Понимаешь, что это значит?

Я не понимала.

- Истории. Вот что ты должна выучить. Те, которые я знаю, и те, которых не знаю.

- Как я могу выучить те, которые ты не знаешь?

- Расскажи их сама.

 

А потом Пью заговорил обо всех моряках, наездниках волн, которым случалось по самую шею уйти в смерть, и они нашли себе последний карман воздуха, твердя, словно молитву, одну историю.

- Неподалеку отсюда жил один человек, привязал себя к рангоуту, когда его корабль пошел ко дну, и 7 дней и 7 ночей таскало его поморю, а держался на плаву он, пока другие тонули, потому что рассказывая себе истории, словно помешанный, так что когда одна заканчивалась, начиналась другая. На 7ой день он рассказал все истории, которые знал, и тогда он стал рассказывать себя, словно сам был историей, с самых ранних начал и до зеленого и глубокого несчастья своего. История, что он рассказывал, была о человеке, который потерялся и нашелся, но не однажды, а много раз, пока, захлебываясь, пробивался сквозь волны. И когда опустилась ночь, он увидел свет на мысе Гнева, что горел всего неделю, но горел, и человек знал, что если станет историей этого света, наверное спасется. Из последних сил он начал грести к нему, цепляясь за рангоут, и в уме у него маяк стал сверкающей веревкой, что тянула его к себе. Он ухватился за нее, обвязал ею запястье, и в тот же миг смотритель маяка увидел его и побежал за спасательной лодкой.

Позже, когда человека принесли в «Гагарку», и он стал приходить в себя, каждому, кто желал послушать, он рассказывал то же, что рассказывал себе в те пропитанные морем дни и ночи. Другие вступали, и вскоре обнаруживалось, что у каждого маяка своя история – нет, каждый маяк был историей, и вспышки света – тоже истории, что катятся по волнам, словно отметины и ориентиры, утешение и предупреждение.

 

ВОЗНЕСЕННАЯ ВЕТРОМ НА ВЫСОКИЙ УТЕС, церковь на 250 мест была почти полна – 243 души, все население Сольта.

 

2 февраля 1850 года Вавилон Мрак прочел свою первую проповедь.

Ее текст гласил: «Помни о скале, из которой ты высечен, и о яме, из которой ты выкопан».

Хозяина «Гагарки» так потрясла эта проповедь и ее незабываемый текст, что он переименовал свое заведение. С этого дня и навсегда он был уже не хозяином «Гагарки», а владельцем «Скалы и Ямы». Моряки, верные себе, все равно называли постоялый двор по старинке еще добрых 60 лет или даже больше, но он был «Скалой и Ямой», и остался ею до сих пор, все с тем же привкусом заброшенности, что и всегда, - бимсом низким, в себя свернутым, сетями завешенным, подернутым солью и травой, обмоченной морем.

 

Потратив личные сбережения, Вавилон Мрак обзавелся прекрасным домом с садом за оградой и обустроился весьма уютно. Вскоре увидели, как он ведет серьезные религиозные беседы с единственной в городке дамой благородных кровей – кузиной герцога Аргайллского, в изгнании Кэмпбелла, небедной и без затей. Она была не красавица но бегло читала по-немецки и знала кое-что из греков.

Они поженились в 1851, в год Великой выставки, и на медовый месяц мрак повез жену в Лондон, а после он никогда не брал ее с собой, даже в Эдинбург. Куда отправлялся он верхом на вороной кобыле, никто не знал, и никто не следовал за ним.

Ночами порой случалось беспокойство: в доме священника вспыхивали все окна, там швыряли мебель и тяжелые предметы, но спросите Мрака – что делали немногие, - и он бы ответил, что душа его в опасности, и он сражался за нее, как полагается всякому.

Его жена хранила молчание, и если супруг исчезал на несколько дней, или видели, как он бродит в черном одеянии по высоким скалам, то и пускай, потому что он Служитель Господа и не признает иного суда, кроме Господнего.

 

Однажды Мрак оседлал свою кобылу и пропал.

Его не было месяц. Вернувшись, он стал мягче и спокойнее, только в лице его явно читалась печаль.

С тех пор месячные отлучки случались дважды в год, но никто не знал, куда он ездит, пока в «Гагарке» - то есть «Скале и Яме» - не поселился человек из Бристоля.

Опасливый, с глазами, сидящими так близко, словно они все время подсматривали друг за другом, и привычкой щелкать за беседой пальцами, очень быстро. Его звали Прайс.

Однажды в воскресенье, сходив в церковь Прайс сидел у камина, удивленный лицом,- и наконец из него вытянули: если не Вавилона Мрака он встретил не только раньше, но и только что, значит, в Бристоле кого-то пометил сам дьявол.

Прайс утверждал, что видел, как Мрак, одетый в совершенно другую одежду, навещал некий дом в окрестностях Клифтона недалеко от Бристоля. Прайс обратил на Мрака внимание из-за его роста – высокого, и осанки – весьма надменной. Он ни разу не видел этого человека с кем-нибудь, всегда одного, но мог бы поклясться своей татуировкой, что человек – один и тот же.

- Он контрабандист, - сказал кто-то из нас.

- у него любовница, - предположил другой.

- Это не наше дело, - сказал третий. – он выполняет здесь свои обязанности и платит по счетам, причем щедро. Все остальное касается только его и Господа.

Остальные не были так уверены, но поскольку ни у кого не было денег, чтобы выследить Мрака, никто не мог поручиться, правдива ли история Прайса. Однако тот обещал держать ухо востро и прислать весточку, если вдруг снова увидит Мрака или кого-то похожего.

- И он увидел?

- О да, еще как увидел, да только мы так и не выяснили, что затеял Мрак и зачем.

- Тебя там тогда не было, ты еще не родился.

- На мысе Гнева всегда был Пью.

- Но не тот же самый Пью.

Пью не сказал ничего. Надел радионаушники и поманил меня к окну.

- Вон «Макклауд»,- сказал он.

Я навела бинокль на красивый грузовой корабль, белый на прямой линии горизонта.

- такого корабля с призраком ты больше не увидишь.

- Что за призрак?

- Прошлое,-сказал Пью. – 200 лет назад построили бриг под названием «Макклауд», и порчи в нем было не меньше, чем парусов. Когда Королевский флот затопил его, капитан поклялся: они с кораблем когда-нибудь вернутся. Ничего не происходило, пока не построили новый «Макклауд», но в тот день, когда его спустили на воду, все на причале увидели, как из корпуса нового корабля вырастают рваные паруса и сломанный киль старого «Макклауда». Это корабль с кораблем внутри – и это факт.

- Это не факт.

- Правда чистейшей воды.

Я посмотрела на «Макклауд» - скорость, лоск, турбины, компьютерное управление. Как в этом корпусе могут дуть пассаты прошлого?

- Точно тебе говорю – как русская матрешка,- сказал Пью. – Один корабль у другого внутри, и в штормовую ночь можно увидеть, как над верхней палубой дымкой висит старый «Макклауд».

- Ты видел его?

- И видел, и плавал,- ответил Пью.

- Когда это ты побывал на новом «Макклауде»? он доковался в Глазго?

- Я ничего не говорил о новом «Макклауде», - ответил Пью.

- Пью тебе же не 200 лет.

- Это факт, - сказал Пью, моргая, как котенок. – Точно, факт.

- Мисс Скред говорит, чтобы я не слушала твои истории.

- У нее нет дара, потому и говорит.

- Какого дара?

- Второго зрения, данного мне в тот день, когда я ослеп.

- Что это был за день?

- Задолго до того, как ты родилась, хоть я и видел, как ты подходишь по морю.

- Ты знал, что это буду я, сама я, какая есть – я?

Пью засмеялся:

- так же точно, как я знал Вавилона Мрака, или кто-то вроде меня знал кого-то вроде него.

Я притихла. Пью мог бы услышать, как я думаю. Он коснулся моей головы – легонько, странно, как мог только он, словно паутина.

- Это дар. Если теряешь одно, обретаешь другое.

- Мисс Скред так не говорит, мисс Скред говорит, что жизнь – это неотвратимые Сумерки ночи. Она вышила это над очагом.

- Что ж, она никогда не была оптимисткой.

- А что ты видишь своим Вторым зрением?

- Прошлое и будущее. Только настоящее – во мраке.

- Но в нем мы и живем.

- Пью там не живет, дитя. Волна разбивается, подступает другая.

- Где же настоящее?

- Для тебя, дитя, - везде, как море. Для меня море никогда не спокойно, оно всегда меняется. Я никогда не жил на суше и не могу судить о том и о сем. Я лишь могу сказать, что убывает и что происходит.

- Что убывает?

- Моя жизнь.

- Что происходит?

- Твоя жизнь. Ты будешь смотрителем после меня.

 

 

РАССКАЖИ МНЕ ИСТОРИЮ, ПЬЮ.

Какую историю, дитя?

Историю со счастливым концом.

На всем белом свете не бывает такого.

Счастливого конца?

Конца не бывает.

 

ЧТОБЫ ПОКОНЧИТЬ С ЭТИМ МРАК РЕШИЛ ЖЕНИТЬСЯ.

Его молодая жена была кротка, начитанна, непритязательна и влюблена в него. Он же в нее не был влюблен нисколько, но по его выходило, что это и к лучшему.

Оба усердно трудились в приходе, который кормился овсянкой и рыбой. Мрак торил свой путь, и если его руки кровили, то и славно.

Они обвенчались в Сольте без пышной церемонии, и Мрак сразу же слег. Медовый месяц пришлось отложить, но молодая жена, сама забота и нежность, каждый день готовила ему завтрак своими собственными руками, хотя для этого имелась служанка.

Мрак начал страшится неуверенных шагов по лестнице, что вела в его комнату с видом на море. Жена несла поднос так медленно, что пока доходила до двери, чай остывал, и она всякий раз извинялась, и всякий раз он отвечал, что это пустяки, и отпивал пару глотков бледной жидкости. Она старалась экономить заварку.

В то утро он лежал в постели и слушал перезвон чашек на подносе, который она медленно поднимала наверх. Опять овсянка, подумал он, вязкая, как заблуждение, и оладьи с изюмом, что бросали ему обвинения, пока он их ел. Новая кухарка – выбор жены – пекла простой хлеб, ибо не одобряла «причуд», как она это называла, хотя что причудливого в изюме, он не знал.

Он бы не отказался от кофе, но кофе был вчетверо дороже чая.

- Мы же не бедные, - говорил он жене, а та напоминала, что деньги можно пустить на более достойное дело, нежели утренний кофе.

Разве? В этом он не был уверен, и всякий раз, когда он видел достойную даму в новой шляпке, ему казалось – та источает густой аромат.

Дверь открылась, она улыбнулась – не ему, подносу, так она сосредоточилась. Мрак раздраженно подумал, что канатоходец, которого он видел на пристани, нес бы его с большей грацией и сноровкой даже по линю, натянутому между мачт.

Она поставила поднос с привычным видом качественно принесенной жертвы.

- Я надеюсь, тебе понравится, Вавилон, - сказала она, как говорила всегда.

Он улыбнулся и взял холодный чай.

 

Всегда. Они были не так давно женаты, чтобы у них появилось всегда.

Они были молоды, невинны, свежи, без привычек. Так почему он чувствовал, будто вечно лежал в этой постели, медленно наливаясь холодным чаем?

Пока смерть нас не разлучит.

Он поежился.

- Ты замерз, Вавилон,- сказала она.

- Нет, только чай.

Она обиделась от такого укора.

- Я сперва делаю чай, а потом оладьи.

- Наверное, нужно бы наоборот.

- Тогда остынут оладьи.

- Они и так остыли.

Она забрала поднос.

- Я приготовлю нам второй завтрак.

Тот был не теплее первого. Мрак больше не заговаривал об этом.

 

У него не было причин ненавидеть жену. Женщина без изъянов и без воображения. Никогда не жаловалась и никогда не была довольна. Никогда не просила и никогда не давала – кроме милостыни. Скромна, сдержанна, покорна и старательна. Тусклая, словно день у безветренного моря.

От такой заштиленной жизни Мрак начал мучить жену – поначалу не из жестокости, а чтобы испытать ее, возможно – обрести ее. Он хотел ее секретов, ее грез. «Доброго утра» и «Спокойной ночи» ему было мало.

Когда они отправлялись на прогулку верхом, он, бывало, со свистом ожигал ее пони хлыстом, и зверь пускался галопом, а жена хваталась за гриву, поскольку была неуверенной наездницей. Ему нравился чистый ужас на ее лице – все же чувство, думал он.

В те дни, когда Пью осмеливался выводить в море свою спасательную шлюпку, мрак брал жену на прогулки под парусом. Ему нравилось, когда ее, промокшую насквозь, тошнило, и она умоляла его править домой, а когда полузатопленная лодка швартовалась у берега, он заявлял, что это было прекрасное плавание, и заставлял жену идти домой пешком, держа его за руку.

В спальне он клал ее лицом вниз, одной рукой держал за шею, а другой возбуждал себя и одним быстрым движением вбивался в нее, как вгоняют в бочку деревянную пробку. На ее шее, когда он кончал, оставались следы его пальцев. Он никогда ее не целовал.

Когда Мрак хотел ее – хотя ни разу не ее лично, однако он был молод, и желание иногда возникало, - он медленно поднимался к ней в комнату, представляя, что несет поднос с жирными оладьями и чайником холодного чая. Он открывал дверь, улыбаясь, - но не ей.

Закончив с ней, он садился сверху, придерживая ее, будто своего пса на охоте. Там, в промозглой спальне – его жена не имела привычки зажигать огонь – он ждал, пока его сперма не остынет на ней, и лишь потом позволял ей встать.

Затем уходил в свой кабинет, закидывал ноги на стол и ни о чем не думал. Он приучил себя не думать абсолютно ни о чем.

Днем по средам они посещали бедняков. Он не любил этого; приземистые дома, зачиненная мебель, женщины, латающие одежду и сети одной иглой, одной нитью. Эти дома провоняли селедкой и гарью. Он не понимал, как вообще можно жить в такой мерзости. Он бы предпочел покончить с собой.

Его жена сочувственно слушала истории о том, что нет дров и яиц, о больных деснах, мертвых овцах и недужных детях, всегда поворачивалась к нему, мрачно глядящему в окно, и говорила:

- Пастор предложит вам слова утешения.

Но он никогда не оборачивался. Бормотал несколько слов и Христовой любви и оставлял на столе шиллинг.

- Ты безжалостен, Вавилон, - говорила ему жена по пути домой.

- Я должен лицемерить, как ты?

В тот раз он впервые ударил ее. Не один раз; он бил ее снова, снова и снова, и орал:

- Безмозглая потаскуха! Безмозглая потаскуха! Безмозглая потаскуха!

Бросив ее, опухшую и окровавленную, на обрыве, он кинулся по тропе домой, и вбежав в кухню, сбросил крышку с котла и запустил руки по локти в кипящую воду.

Надрываясь от крика, он держал их в котле, пока не покраснела и не начала слезать кожа, а затем, когда она побелела, а пальцы и ладони покрылись волдырями, он вышел во двор и рубил дрова до кровавых ран.

Несколько недель он избегал жену. Хотел сказать ей, что сожалеет – и он сожалел. Но знал, что сделает это снова. Не сегодня завтра из него прорвалось бы, как он ненавидит ее, как ненавидит он самого себя.

 

По вечерам она ему читала вслух из Библии. Особенно ей нравились чудеса, и Мрак удивлялся такой склонности в человеке, чья натура не загадочнее ведра. Она была простым немощным сосудом, в котором удобно переносить вещи: чайные подносы, детей, корзину яблок для бедных.

- Каких яблок? – спросил он.

Она перестала читать и говорила о яблоках.

- Те, что ты принес в газетном кульке. Пора бы их доесть. А то я сварю их и отдам беднякам.

- Нет.

- В чем же дело?

- Они с яблони моего отца.

- Дерево снова даст плоды.

- Нет. Не даст никогда.

Жена помедлила. Она заметила его волнение, но не понимала его. Заговорила, но осеклась, взяла увеличительное стекло и стала читать историю о Лазаре.

Мрак попытался представить себе, каково это – лежать в гробнице, без воздуха и света, в полнейшей тишине, и слышать далекие голоса.

«Как здесь»,- подумал он.

Как может человек стать собственной смертью, выбрать ее, принять ее и не винить никого, кроме себя? Он отверг жизнь. Ну что ж, тогда нужно извлечь из этой смерти все, что можно.

На следующий день он начал все записывать. Он вел два дневника: первый – мягкое ученое описание жизни священника в Шотландии. Второй – растрепанная и дранная папка, с разрозненными страницами, перемешанными в беспорядке, не пронумерованными, проколотыми насквозь там, где перо кусало бумагу.

Он приучил себя ждать, пока не закончит службу, а затем доставал кожаную папку с испачканными страницами и писал свою жизнь. Совсем не ту, которую признали бы окружающие. Шло время, и он сам уже не узнавал себя.

Освободи меня, написал он однажды ночью, но кому?

 

Затем, с трудом понимая, что делает, он решил свозить жену в Лондон, на великую выставку. У нее желания ехать не было, но она решила, что мужу лучше не перечить.