ЗДЕСЬ ПЕРЕД ПОТОПОММРАК ВЫГУЛИВАЛ СОБАКУ ПО ВЕРХУ УТЕСА, Как вдруг пес, вздыбив шерсть и громко лая, резко рванулся вперед. Мрак на собаку крикнул, но пес держал в прицеле чайку. Человек рассердился. Он пытался сосредоточиться на важной проблеме – воскресной проповеди на Троицын день. Пес вдруг исчез, только издалека донесся его визг. Мрак почувствовал: что-то не так, - и побежал вдоль обрыва, кроша камень сапогами. Пес упал с двадцатифутовой высоты на выступ. Он жалобно скулил, поджав одну лапу. Человек осмотрелся: пути вниз, похоже, нет – разве что упасть. Он не мог сползти вниз и не мог вытянуть пса наверх. Мрак велел псу ждать – вряд ли можно было сделать что-то еще, а команда придавала хаосу видимость порядка. Так пес видел, что хозяин по-прежнему на высоте. Так человек верил, что он по-прежнему на высоте. - Жди! – крикнул Мрак. – Лежать! Поскуливая от боли в лапе, пес сделал, что велено, а человек поспешил в дом за веревкой. Там не было ни души. Жена ушла. Сын в школе. Кухарка отсыпалась перед обедом с епископом. Мрак был рад, что не нужно ничего объяснять, никто не станет изводить его расспросами. Поделиться проблемой – значит удвоить ее, подумал он. Люди пытаются помочь, но только мешают. Хлопоты лучше запереть, как бешенного пса. Тут он вспомнил о своем и прогнал остальные, более тягостные мысли. Это его мысли. Он ими ни с кем не поделится, ни за что. Он сохранит свою тайну себе. Мрак нашел веревку под навесом. Перекинул связку через плечо. Бросил в мешок тяжелый железный костыль и киянку, прихватил упряжь для пони – поднять собаку. Затем двинулся назад, решительно думая лишь о предстоящей задаче, не давая сознанию растрепаться по краям, что в последнее время стало для него привычным. Он часто ловил себя на том, что его разум расползается. Только жесткой дисциплиной обретал он тот простой покой, который раньше принимал как должное. Спокойствие духа – он бы все отдал, чтобы найти его снова. Сейчас он вырабатывал его точно так же, как разрабатывал тело боксом.
Человек шел быстро, стараясь не наступать на маки, прораставшие в каждой расщелине из щепотки земли. Ему не удавалось вырастить их у себя в саду, а тут они росли из ничего. Наверное, стоит упомянуть об этом в проповеди… Троицын день. Он любил историю о Святом Граале, принесенном ко двору Короля Артура в этот праздник. Она и нравилась ему, и печалила: в тот день все рыцари поклялись найти Грааль снова, но большинство заблудились, и даже лучших истребили. Двор распался. Цивилизация погибла. А зачем? Ради призрачной мечты, бесполезной в мире людей. История сама навязывалась ему.
Он добрался до обрыва и посмотрел вниз – где его пес. Вот он – нос между лапами, уныние в каждом волоске. Человек позвал, и пес тотчас поднял голову, в глазах – надежда. Человек – его Бог. А человек и сам хотел бы лежать вот так и терпеливо ждать спасения. - Но оно никогда не придет, - сказал он вслух, а потом, испугавшись того,, что сказал, стал забивать железный костыль на две трети в землю. Когда Мрак убедился, что костыль выдержит его вес, он тщательно завязал веревку рифовым узлом, перекинул через плечо конскую упряжь и стал медленно спускаться на уступ. С досадой посмотрел на свои ободранные сапоги – на прошлой неделе были совсем новыми, он их еще разнашивал. Жена будет бранить за траты и риск, подумал он с неясной надеждой на утешение, хотя утешение это он предлагал своей пастве, а по ночам думал совсем о другом.
Он спрыгнул на выступ, грубовато потрепал пса и осмотрел ушибленную лапу. Крови нет, скорее всего, просто растяжение, и он перевязал лапу потуже, а пес смотрел на него глубокими карими глазами. - Давай, Тристан. Заберем-ка тебя домой. Вдруг он заметил в скале продолговатую узкую нишу, края которой, казалось, блестели – возможно, то был малахит или железная руда, отполированная солеными ветрами. Мрак шагнул вперед, провел пальцами по ребристым краям, а затем протиснулся в нишу – и увиденное потрясло его. Стена пещеры целиком состояла из окаменелостей. Человек различал силуэты папоротников и морских коньков. Он обнаружил скрученные отпечатки маленьких неведомых созданий. Внезапно стало очень тихо; он будто потревожил кого-то, появился, когда ждали не его. Мрак беспокойно огляделся. Конечно, вокруг никого, но когда его руки скользили по хрупкой блестящей поверхности, он не мог не помедлить. Человек смотрел на темную, запятнанную морем стену – но как море добралось сюда? Не после же Всемирного потопа. Он знал, что по Библии Земле – 4000 лет. Он вжался кончиками пальцев в тугие завитки окаменелостей, ощупывая их, как ушную раковину или…нет, он не станет об этом думать. Мрак осадил мысли, но пальцы все равно ползли по гладким краям этой мозаики форм. Он поднес пальцы к губам, слизнул море и соль. Привкус времени. А потом ни с того ни с сего ему стало одиноко.
Мрак вынул перочинный нож и отколол часть стены. Он выковырял древнего морского конька, положил его в карман и вернулся к собаке. - спокойно, Тристан, - сказал он, закрепляя упряжь на туловище пса. Когда все было готово, он привязал веревку к вытяжному концу в середине упряжи и быстро втащил себя на верх утеса. Там он лег на живот и стал поднимать пса, пока не ухватил его за шкирку. И помог ему вскарабкаться. Оба вымотались и тяжело дышали, а воду человек прихватить забыл. Мрак перевернулся на спину, посмотрел на летящие по небу облака и нащупал в кармане морского конька. Он отправит его в Археологическое общество и расскажет о своей находке. Но обдумывая план, мрак понял, что не хочет расставаться с коньком. Больше всего на свете ему хотелось бы оставить конька себе, поэтому, к величайшему удивлению пса, человек снова спустился по веревке и отковырял еще один кусок красноречивой скалы. Словно каменные скрижали, данные Моисею в пустыне. История Господа и мира. Его нерушимая заповедь, сотворение мира, сохраненное в камне. Вернувшись домой, Мрак почувствовал себя лучше, светлее, обед с епископом прошел отлично, а позже у себя в кабинете он упаковал вторую окаменелость и отправил ее с конюшим в Археологическое общество. Привязал к свертку картонную бирку с датой и местом находки.
Сольт раньше не знал ничего подобного. Через 2 недели десятки палеонтологов уже столовались в «Скале и Яме», рассеивались по свободным комнатам в домах старых дев, устраивались на походных койках в доме священника и тянули жребий, кому проводить дурную ночь в палатке прямо на краю скалы. Осмотреть пещеру приехал сам Дарвин. Он признавал, что его удручает нехватка окаменелостей, необходимых для подтверждения некоторых его теорий. Оппоненты его «происхождения видов» хотели знать, почему некоторые виды, похоже, совсем не эволюционировали. А как же тогда знаменитая «лестница окаменелостей»? - Кембрийский период очень неудовлетворителен,- говорил Дарвин коллегам. Казалось, пещера может предоставить новые возможности. Здесь, словно в кладовке, было все – трилобиты, аммониты, устрицы в волнистых раковинах, брахиоподы, хрупкие звезды на длинных ножках, и хотя вроде бы все это могло осесть здесь лишь после какого-то страшного потопа, вроде Ноева, человек с морским коньком в кармане был несчастлив.
Он долго выслушивал взволнованные речи о началах мира. Он всегда верил в нерушимую систему, сотворенную Господом и оставленную без изменений. Не желал признавать, что возможно бесконечное движение и изменение. Ему не хотелось расколотого мира. Он хотел чего-то великолепного, славного и неизменного. Дарвин пытался его утешить: - Он не менее чудесен, прекрасен или велик – этот мир, за который вы меня упрекаете. Он только не так удобен. Мрак пожимал плечами. Зачем же Господь создал мир до того несовершенный, что ему приходится постоянно себя исправлять? От этого у Мрака начиналась морская болезнь. Он доводил себя до морской болезни, неистово мечась от одной крайности к другой, сознавая, что внутри у него идет борьба за власть, и так сильно стискивал руки, что кровь из них уходила. Если движение в нем подобно движению в мире, сможет ли он когда-нибудь удержать себя? Должна быть какая-то устойчивая точка. Он всегда держался за неизменную природу Господа, за надежность Божьего творения. А теперь столкнулся лицом к лицу с неклейменым Богом, который сотворил мир себе на потеху – посмотреть, что из этого выйдет. И Человека он сотворил для того же? Возможно, никакого Бога вообще нет. Мрак расхохотался. Возможно, как он всегда подозревал, ему одиноко, потому что он один. Он вспомнил свои пальцы в полых витках окаменелостей. Вспомнил свои пальцы в ее теле. Не, нельзя вспоминать об этом, никогда. Он сжал кулаки. Есть Бог или нет Его, опереться все равно не на что. Он ощупал конька в кармане. Вынул его, повертел в руках. Подумал о бедном морском коньке, который нес деток в своей сумке, как вдруг высокая волна пригвоздила его к скале навечно. Пригвожденный к скале. Ему нравился этот гимн. Удержит ли якорь тебя в штормах жизни? Он спел его: Наш якорь душу на плаву удержит среди стихий, ревущих и безбрежных, пригвожденной к скале, что прочна и сильна, ибо в Божьей любви укрепилась она. К скале пригвожденный. Мрак подумал о Прометее, прикованном к скале за то, что похитил огонь у богов. Прометей, обреченный страдать и днем, когда орел клевал ему печень, и ночью, когда она отрастала снова, затягиваясь кожей, нежной и тонкой, как у младенца. Пригвожденный к скале. Здесь это просто городской герб: Сольт – приморская деревня, рыбацкий поселок, где каждая жена и каждый моряк должны верить, что надежный бог может усмирить непредсказуемые волны. А если непредсказуемая волна и есть сам Бог?
Человек снял сапоги и аккуратно сложил на них одежду. Он был наг и хотел медленно войти в море и не вернуться. С собой он взял бы только одно – морского конька. Они поплыли бы назад сквозь время, сюда же, только перед Потопом.
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ МЫ ОСТАВАЛИСЬ СОБОЙ. Я встала рано поджарить бекон. Пока он шипел на сковороде, я отнесла Пью чашку «Самсона Крепкого», напевая «Удержит ли якорь тебя в штормах жизни?» - Пью! Пью! Но он уже поднялся и ушел, а ПсаДжима захватил с собой. Я искала его по всему маяку, а потом заметила, что его лодка тоже исчезла – вместе с матросским сундучком. Должно быть, он сперва чистил латунь – полироль и ветошь остались лежать. А все блестело и пахло усердной работой. Я побежала на самый верх к свету, где мы держали телескоп, чтобы распознавать корабли, которые не радировали при входе в гавань. Может, увижу лодку Пью где-нибудь в море. Но там никого не было. Море было пусто. 7 утра, а в полдень они придут за светом. Лучше уйти сейчас, я всегда это знала, пригвоздить свет к памяти, где никто не сможет его уничтожить. Зачем мне смотреть, как будут разбирать оборудование и опечатывать наши комнаты? Я принялась укладывать свои вещи, хоть их было и немного, а затем в кухне увидела жестяную коробку. Я знала, что Пью оставил ее мне, потому что сверху он положил серебряную монету. Ни прочесть, ни написать он ничего не мог, но распознавал вещи по форме. Моей формой была серебряная монетка. В коробке Пью хранил про запас чай и табак. Они были на месте, в бумажных пакетиках, а под ними лежали свертки банкнот – сбережения Пью. Под ними обнаружились старые монеты – соверены, гинеи, серебряные шестипенсовики, позеленевшие трехпенсовики. Помимо денег здесь лежала старинная подзорная труба, сложенная в кожаный футляр, и несколько томов в кожаных переплетах. Я вынула их. Два первых издания: Чарльз Дарвин «О происхождении видов», 1859, и «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», 1886. другие тома оказались записными книжками и письмами Вавилона Мрака. Одни тетради, аккуратно переплетенные в кожу, были исписаны мелким почерком и проиллюстрированы рисунками пером – цветы и окаменелости: дневник жизни Мрака в Сольте. А еще в бумагу была завернута истертая кожаная папка с вытесненными в углу буквами ВМ. Я развязала побуревшую ленту, и мне на ноги высыпалась груда листов. Почерк был крупный и неуверенный. Там тоже были рисунки пером – он сам, всегда с зачеркнутыми глазами, - а так же акварели на рисовальной бумаге – портреты красивой женщины, всегда вполоборота. Мне хотелось прочесть это все, но здесь мое время истекло. Что ж, придется перетащить это прошлое в будущее, потому что настоящее прогибалось подо мной, словно плохо сколоченный стул. Часы с еженедельным заводом еще тикали, но мне пора идти. Я развернула карту Бристоля, которая в 1828 году принадлежала Иосае Мраку. Пятна рома остались там, где он ставил на карту стаканы. В порту была таверна под названием «Сведенные концы». Возможно, Пью отправился туда.
ЗДЕСЬ ДО ПОТОПА. Было ли вообще такое место? Библейская история проста: Господь уничтожил грешный мир, и спассья только Ной со своей семьей. Через 40 дней и 40 ночей ковчег прибило к вершине горы Арарат, а когда воды потопа стали отступать, он там и остался. Вообразите такое: свидетельство невозможного мига. Застрявший, словно точка памяти, над временем. Такого не могло случиться, но случилось – смотрите, вот корабль, абсурдный, помпезный, наполовину чудо, наполовину безумие.
Лучше мне так и думать о своей жизни: наполовину чудо, наполовину безумие. Лучше смириться с тем, что все важное неподвластно мне. Моя жизнь – след кораблекрушений и отплытий. Нет ни прибытий, ни пунктов назначения, есть только песчаные отмели и обломки кораблей; затем – новая лодка, новый прилив.
РАССКАЖИ МНЕ ИСТОРИЮ, СИЛЬВЕР. Какую историю? О том, что случилось дальше. Это как сказать… То есть? Вернее – как рассказать.
НОВАЯ ПЛАНЕТА ЭТО НЕ ИСТОРИЯ О ЛЮБВИ, НО ЛЮБОВЬ В НЕЙ ЕСТЬ. ВЕРНЕЕ, ЛЮБОВЬ ПОКА ЕЩЕ РЯДОМ, ОНА ТОЛЬКО ИЩЕТ СПОСОБ ВЛОМИТЬСЯ ВНУТРЬ. Мы здесь, мы там, мы не здесь и не там, кружимся, как пылинки, утверждая свои права на вселенную. Значительные, никчемные, запутавшись в жизнях, которые сами себе сотворили, которых не хотели никогда. Вырываясь, начиная сызнова, не понимая, почему прошлое никак не отстанет, не понимая, как вообще говорить о прошлом. На вокзале Гранд-Сентрал есть будка, куда можно войти и записать свою жизнь. Вы говорите. Речь записывается. Современная исповедальня – священника нет, только ваш голос в тишине. То, кем вы были, оцифровано для будущего. Сорок минут ваши. Что бы вы сказали в эти 40 минут – каким будет ваше предсмертной решение? Что из вашей жизни утонет в волнах, а что, словно маяк, позовет вас домой? Нам говорят: не нужно предпочитать одну историю другой. Следует рассказывать все истории. Может, оно и так, может, все истории стоит слушать, только не все истории стоит рассказывать. Когда я оглядываюсь на полосу воды, которую зову своей жизнью, я вижу себя на маяке вместе с Пью, или в «Скале и Яме», или на краю скалы, где собираю окаменелости, оказавшиеся чьей-то жизнью. Моей жизнью. Пью. Вавилон Мрак. Все мы связаны воедино – приливами, лунным притяжением, прошлым, настоящим и будущим на изломе волны. Вот она я – пробираюсь к краю взросления, а тут налетает ветер, уносит меня, и поздно звать Пью, потому что его тоже унесло. Дальше мне придется взрослеть самостоятельно. И я взрослела, а истории, которые я хочу вам рассказать, осветят лишь часть моей жизни, а другая останется во тьме. Вам не нужно знать все. Всего не бывает. Смысл рождают сами истории. Непрерывное повествование бытия – ложь. Не бывает непрерывного повествования, есть лишь освещенные мгновения, а остальное – мрак. Приглядитесь – сутки обрамлены мгновением; натюрморт дерганого амфетаминового мира. Эта женщина – пьета. Вон те мужчины – грубые ангелы с неведомой вестью. Через провал времени за руки держатся дети. И в каждом натюрморте – история, та, которая рассказывает обо всем, что вам нужно знать. Вот он – свет по водам. Ваша история. Моя. Его. нужно увидеть, чтобы поверить. И услышать. В нескончаемом лепете повествования, повседневному шуму наперекор история ждет, чтобы ее услышали. Некоторые говорят, что в лучших историях нет слов. Их не готовили к хозяйству света. Это правда, слова понемногу отпадают, и важное часто остается несказанным. Важному нас учат лица, жесты, а не наши замкнутые языки. Настоящее слишком велико или слишком мало, но в любом случае не укладывается в матрицу под названием язык. Я это знаю. Но я знаю и еще кое-что, потому что меня воспитали для хозяйства света. Убавьте повседневный шум, и сперва придет облегчение от тишины. А затем, очень тихо, словно сам свет, вернется смысл. Слова – часть тишины, которую можно высказать.
Уворачиваясь от грузовиков величиной с эсминцы, я обнаружила, что прибрежную таверну «Сведенные концы» сменило нечто под названием «Холидей Инн». В историях Пью простые моряки всегда просили на ночь гамак, потому что он вполовину дешевле кровати, однако в «Холидей Инн» гамаков не водилось, поэтому я нехотя согласилась на одноместную комнату с одноместной кроватью. Когда я спросила о Пью, администратор ответила, что постояльца с таким именем у них нет, однако необычный человек – именно так она выразилась, «необычный» - с маленькой собакой действительно сюда приходил и попросил комнату. Но обслужить его не удалось, потому что а) в отеле нет удобств для животных, и б) дублоны больше не имеют хождения в Еврозоне. - Куда он пошел? – спросила я взволнованно и нетерпеливо. Этого девушка не знала, но я была уверена: однажды он ко мне вернется. Я решила последовать совету мисс Скред и найти работу. А деньги Пью я сберегу, пока они ему не понадобятся. На следующее утро хорошенько умывшись и одевшись, я встала перед зеркалом и задумалась: надеть ли мне клеенчатый плащ? Он был желт и велик мне. Хотя я ни разу не задумывалась о таком, пока жила на маяке, в «Холидей Инне» я почему-то стала застенчивой. Судя по рассказам Пью, Бристоль – город морской, однако вчера в торговом центре я одна была в клеенчатом плаще. Вместо него я одела еще одну фуфайку.
В библиотеке, я сгорая от готовности и нетерпения, представилась, однако библиотекарша сказала, что у меня нет опыта и образования. - Ну можно я просто буду расставлять для вас книги на полках? - Мы здесь этим не занимаемся. Я осмотрелась. Полки были забиты книгами. - Да, но кому-то же надо это делать. Я и займусь. - В настоящее время у нас нет подходящей для вас должности. - Я не претендую на подходящую должность. – (Я помнила слова мисс Скред о том, что амбиции Женскому Полу не к лицу.) – Я просто хочу работать. - Боюсь, что это невозможно. Но вы можете записаться, если вас интересуют книги. - Они меня очень интересуют, спасибо, я запишусь. - Вот бланк. Нам нужен ваш постоянный адрес, номер счета коммунальных услуг и ваша фотография с подписью. - Что, как у кинозвезды? - Фотографию должен заверить тот, кто знает вас больше 2х лет. - Думаю, мисс Скред могла бы…(Интересно, может библиотекарша- родственница мисс Скред?) - Где вы живете? - В «Холидей Инне». - Это не постоянный адрес. - Я только что приехала из Шотландии. - А там вы были записаны в какую-нибудь библиотеку? - Там не было библиотеки. Раз в 3 месяца приезжал фургон, но в нем были только Любовные Романы, Настоящие преступления, Орнитология, Вторая Мировая Война, Местная История, которую мы и так хорошо знали, потому что ее не так уж много, и консервированные фрукты. Продуктами фургон тоже приторговывал. - Кто может подтвердить ваш адрес в Шотландии? - Его все и так знают – это маяк на мысе Гнева. Прямо вдоль побережья, не промахнетесь. - Вы из семьи смотрителя маяка? - Нет, мама умерла, а отца у меня не было. Меня вырастил Пью на маяке. - Ну тогда, возможно, мистер Пью мог бы написать вам рекомендательное письмо. - Он слепой, к тому же я не знаю, где он. - Возьмите этот бланк и верните его мне лично, когда заполните. - Я уже могу брать книги? - Нет. - Может, есть работа хотя бы по субботам? - Нет. - Ну тогда я буду просто приходить каждый день и читать книги.
Так я и делала. В «Холидей Инне» за мной с удовольствием оставили маленькую комнату без окон, а взамен я работала в ночную смену – подавала картошку с горошком постояльцам, слишком усталым для сна. Я заканчивала работу в 5 утра, спала до 11ти, а потом шла в читальный зал Публичной библиотеки. Но была одна сложность – я не могла брать книги домой, поэтому никогда не удавалось добраться до конца истории, прежде чем книгу брал кто-нибудь другой. Я так из-за этого переживала, что начала покупать себе яркие серебристые блокноты в ламинированных обложках, похожих на скафандры астронавтов. Я строчила туда истории, которые читала, но у меня пока оставались лишь бесконечные начала.
Я читала «Смерть в Венеции», а библиотека закрывалась, поэтому с огромной неохотой я вернула книгу на стойку и сказала, что завтра буду здесь первая, ровно в 9 и ни секундой позже. Я вся извелась, думая, что кто-нибудь возьмет книгу до меня, поэтому рано утром, бросив подавать отчаянным картошку с горошком, я сорвала передник и понеслась к библиотечным ступеням, словно паломник в ожидании чуда – к гробнице. Оказалось, я там не одна. В углу с моделью Эйфелевой башни на батарейках, освещенной лампочками, копошился старый пьянчужка. Он сказал, что когда-то в Париже был счастлив, только не помнит точно, где – в Техасе или во Франции. - Все мы когда-то были счастливы, так ведь? Но почему же теперь мы несчастны? Можешь мне объяснить? Я не могла. - Видишь вон того?- сказал он, водочно ткнув в сторону фигуры, что брела, покачиваясь по улице. – Он везде ходит с собачьей курточкой, во как. Просто ждет подходящую собаку. - У меня есть собака. Его зовут ПесДжим. Он живет в Шотландии, на маяке.- (Что было правдой большую часть его жизни, но не теперь.) - Шотландская овчарка, да? - Нет, хотя и живет в Шотландии. - Значит, должен быть шотландской овчаркой – вот еще одно несовершенство жизни. В жизни все не так. - Мисс Скред говорит то же самое. Она говорит, что жизнь – это страдания, сгущающиеся сумерками. - Она незамужняя дама? - О да. С тех пор, как родилась. - А где ее угол? - То есть? - Где она сидит ночью? Я вот сижу здесь. А она? - В местечке под названием Сольт, в Шотландии. На Леерном проезде. - Попробую добраться туда к лету. - Там летом лучше всего. В тепле. - Чего не отдашь за тепло? Я, вишь, ношу с собой модельку. Руки согревает. Хочешь согреть руки? А вообще что такой девушке, как ты, здесь нужно? - Я жду, когда откроется библиотека. - Что делаешь? - Там есть книга, которую я хочу взять… ох, это длинная история. (Но очень короткая книга.)
Когда двойные двери открылись, я предстала перед стойкой и попросила книгу, но в ответ услышала, что вечером библиотекарша сама взяла ее домой, а утром позвонила и сказалась больной. - Вы можете сказать, что с ней? Как сильно она больна? Расстройство желудка, сильная простуда или просто по семейным обстоятельствам? Ее коллега ответила, что, к сожалению, не знает – вообще-то ее это совсем не касается, - и снова принялась расставлять по алфавиту Морские Рассказы. Мой желудок свело, и я вышла из библиотеки и стала бродить вокруг, как одержимая. Потом нашла эту книгу в магазине, но не успела прочесть и страницы дальше, подошла продавщица и сказала, что я должна купить книгу или поставить на место. Но я дала себе обещание, что не стану покупать ничего, кроме еды, пока не выясню что-нибудь о Пью. Поэтому я сказала продавщице: - Я не могу купить эту книгу, и не могу от нее оторваться. Она мне очень нравится. Продавщицу это не тронуло. Покупай или уходи – вот в каком мире мы живем. А любовь ничего не значит. 2 дня спустя, гуляя по городу, я увидела библиотекаршу в «Старбаксе». Она сидела у окна и читала «Смерть в Венеции». Представьте, что со мной было… я стояла снаружи, уставившись на нее, а она время от времени смотрела в окно отсутствующим взглядом, но видела только Лидо, а ее нос вжимался в тяжелый, чумной воздух. Какой-то мужчина с собакой, видимо, решил, что я попрошайка, поскольку неожиданно сунул мне фунт, и тогда я вошла в кафе, заказала эспрессо и села прямо рядом с ней – так, чтобы видеть страницу. Библиотекарша, должно быть, решила, что я слегка не в себе, - я поняла это, потому что иногда люди бывают не в себе, я встречала таких в отеле, - и вдруг резко захлопнула книгу, словно не сдержав обещание, и вышла из кафе. Я последовала за ней. Она зашла в парикмахерскую, потом в «Вулвортс», к хиропрактику, заглянула в зоомагазин, в видеосалон и наконец вернулась домой. Я притаилась возле дома, пока она не уселась с тарелкой разогретых в микроволновке макарон в томатном соусе и не раскрыла «смерть в Венеции». Мука смертная. Наконец она уснула, и книга выпала у нее из рук на пол. Вот она, всего в нескольких дюймах от меня. Если бы только удалось поднять раму и подтащить книгу. Полураскрытая, она лежала на синем ковре. Я попыталась завлечь ее магнетизмом. Я говорила: - Давай, иди ко мне! Книга не двигалась. Я хотела поднять раму, но окно было заперто. Я чувствовала себя Ланселотом у Часовни Святого Грааля – но и ту историю я так и не закончила.
Миновали дни. Я присматривала за библиотекаршей, пока она поправлялась. Я пошла еще дальше – подкладывала ей в почтовый ящик аспирин. Я бы сдала кровь, если бы это помогло, но со мной или без меня она поправлялась, и настал день, когда я вслед за ней вернулась в библиотеку. Она внесла книгу внутрь, отметила возврат в карточке и стала обслуживать читателя. Я выхватила книгу из белой пластмассовой тележки, на которой книги отвозили на полкию но едва я отправилась в читальный зал, усатая ассистентка – женщина, только с усами, а это считается дурным знаком, - забрала книгу из моих рук и сказала, что она заказана читателем. - Я тоже читатель, - сказала я. - Фамилия? – спросила она, словно здесь произошло преступление. - Меня нет в вашем списке. - Тогда вам придется подождать, пока книга освободится, - сказала она с явным удовлетворением, и некоторые библиотекари такие и – любят говорить, что книга больше не переиздается, уже на руках, потеряна или даже еще не написана. У меня есть список таких названий, который я тогда оставила на стойке: однажды эти книги напишут, и лучше быть в самом начале очереди.
В тот вечер я снова последовала за библиотекаршей до ее дома: я к этому привыкла, а от привычек избавиться трудно. Она вошла в дом, как обычно, а когда решила посидеть в саду у нее в руках был ее Собственный экземпляр «Смерти в Венеции». Мне оставалось только ждать, когда зазвонит телефон, - что он и сделал, - и тогда я кинулась через лужайку и схватила книгу. Вдруг я услышала, как она кричит в трубку: - Ко мне вторглись – да, та же самая – вызовите полицию! Я бросилась ей на помощь, но она не переставала орать, и тогда я обыскала весь дом, но никого не нашла, о чем и рассказала полицейским, когда они приехали. Но они внимания не обратили, а просто арестовали меня – библиотекарша сказала, что я к ней вторглась, хотя я всего лишь хотела одолжить книгу. Затем стало еще хуже, потому что раз у меня не было ни отца ни матери, как выяснила полиция, официально меня не существует. Я попросила их позвонить мисс Скред, но та заявила, что никогда не слыхала обо мне. В полиции со мной побеседовал приятный мужчина, оказавшийся психиатром, специалистом по Малолетним Нарушителям, хотя я ничего не нарушала, за исключением покоя библиотекарши и мисс Скред. Я пыталась объяснить ему про «Смерть в Венеции», про сложности с библиотекой, а психиатр покивал головой и посоветовал мне приходить к нему раз в неделю «наблюдаться», как будто я – новая планета. Которой я отчасти и была.
МРАК СМОТРЕЛ НА ЛУНУ. Если в окаменелостях записана история Земли, то почему так же и не история Вселенной? Луна, костяная, до смерти отбеленная, - реликт солнечной системы, некогда населенная Землями. Он думал, что когда-то небеса наверняка были живыми, и только глупость или беспечность обратили их в нынешнее выжженное и остывшее пространство. Маленьким он часто воображал, что небо – это море, а звезды – огни на корабельных мачтах. По ночам, когда море было черно и небеса были черны, звезды бороздили водную гладь, рассекая ее, словно киль корабля. Для развлечения он подбрасывал камешки в отражения звезд, взрывая их прямыми попаданиями, наблюдая, как они успокаиваются и возвращаются. Теперь небеса были мертвым морем, а звезды и планеты – узелками на память, словно окаменелости Дарвина. Архивы катастроф и ошибок. Мраку хотелось, чтобы там вообще ничего не было – ни свидетельств, ни путей к познанию. То, что Дарвин называл знанием и прогрессом, Мрак понимал как зловещий дневник; книга, которую лучше оставить непрочитанной. В жизни многое лучше вообще не читать. Поучительно бродить вдоль морского берега, сложенного из не слишком твердых пород, и наблюдать процесс разрушения. Прилив в большинстве случаев доходит до скал лишь на короткое время 2 раза в день, и волны подтачивают их лишь тогда, когда они несут с собою песок и гальку, так как чистая вода, конечно, не в состоянии стачивать породу. Когда, наконец, основание скалы подрыто, огромные глыбы низвергаются вниз; оставаясь неподвижными, они разрушаются атом за атомом, пока не уменьшатся настолько, что начнут перекатываться волнами и, таким образом, быстрее раздробляться на гальку, песок и ил. Мрак отложил книгу. Он перечитывал ее много раз и отмечал в себе все признаки постепенного разложения. Что ж, когда-нибудь, возможно, его найдут, неузнаваемого, и только зубы – его упрямая челюсть – исчезнут последними. Слова, все до одного, рассеются в волнах.
ИНОГДА Я ДУМАЮ О СЕБЕ НА ВЕРШИНЕ АМ ПАРВЕ. Поворотная Точка, которую мне наверняка придется покинуть. Собиралась покинуть, придется покинуть – неуловимые изменения в интонации обозначают различные повороты сознания, но имеют в виду один и тот же конец, но только нет этого конца, и даже если он имеется в виду, всегда виден корабль, что никогда не причалит к берегу. Но мы все равно должны видеть корабль, и вещи должны быть уложены перед странствием. Нужно верить в нашу власть, в наше будущее. А когда будущее приходит, оно является как «Макклауд», оснащенный современной техникой и с новой командой на борту, только внутри у него – старый «Макклауд».
Окаменелые записи всегда есть, отыскиваете вы их или нет. Хрупкие призраки прошлого. Память – отнюдь не водная поверхность, ни спокойная, ни бурная. Память уложена пластами. То, чем вы были, - другая жизнь, но свидетельства скрыты где-то в скалах: вот они, ваши трилобиты и аммониты, ваши формы жизни борются за выживание, а вы-то думали, что крепко встали на ноги.
Много лет назад на Леерном проезде, на 2х кухонных табуретках, составленных вместе, под Одноуточным Одеялом мисс Скред я тосковала о мире, надежном и неизменном. Я была слишком мала и слишком устала. Пью научил меня, что ничего не проходит, все можно вернуть, но не так, как было, а в изменяемой форме. - Ничто не сохраняет свою форму навечно, дитя, даже Пью.
Перед тем, как написать «О происхождении видов», Дарвин 5 лет был натуралистом на борту Корабля ЕЕ Величества «Бигль». В природе он не обнаружил ни прошлого, ни настоящего, ни будущего в их обыденном понимании, а лишь процесс эволюционных преобразований: энергия никогда не ловится надолго, жизнь постоянно происходит заново.
Когда меня вместе с Пью вышвырнули с маяка, словно лучи м вспышки, я хотела, чтобы все оставалось, как прежде. Мне нужно было что-то цельное и надежное. Дважды выбитая из седла – сперва мамой, затем Пью – я искала безопасное место высадки, и вскоре совершила ошибку: нашла. Но оставалось только одно – рассказать историю снова.
Расскажи мне историю, Сильвер. Какую? О говорящей птице. Это было позже, намного позже, когда я приземлилась и повзрослела. Это по-прежнему твоя история. Да.
|
