Глава 10. – На свете нет вообще ничего, кроме одиночества, – сказала Светка

 

– На свете нет вообще ничего, кроме одиночества, – сказала Светка. – Но оно бывает разным. Твое одиночество какое-то вышколенное, как старый английский дворецкий или, скорее, чеховский слуга из «Вишневого сада». Тот, который с «многоуважаемым шкапом». Никакого протеста, никакой классовой ненависти… Мне жаль…

– По существу вопроса ты что-нибудь сказать можешь? – осведомилась я.

– Молодые люди дергаются и нервничают, в то время как Вадим – спокоен и благородно печален. По всем детективным законам злодей именно он.

– Слушай, а реальный мир может быть устроен не по детективным законам?

– Наверное, может. Но зачем же нас тогда в школе учили, что литература – зеркало жизни?

– Не литература, а Лев Толстой, – огрызнулась я. – И не жизни, а русской революции.

– Ну как знаешь, подруга, – Светка пожала плечами. – Я-то что? Я же сразу предлагала тебе его прикарманить.

– Кого, Льва Толстого?

– «Ты сердишься, и значит ты не прав» – это кто-то из антиков сказал, а уж они – не спорь! – никогда не ошибались.

 

* * *

 

С годами на картинах реальности оседает какая-то дымка или пленка, которая делается все более и более плотной. Сквозь нее все труднее видеть, действовать и чувствовать. Чтобы воспринимать все всерьез, приходится каждое утро рвать ее и выкарабкиваться наружу. Маленький Принц называл эту процедуру «полоть баобабы». Разрываемая пленка трещит как выбеленный на солнце старый брезент. Я слышу этот треск каждое утро.

В это утро он смешивался с бодрым потрескиванием тыквенных оладий, которые жарила Зоя на огромной чугунной сковородке. Сковородка напоминала о блокадных репродукторах и культе личности. За окном шел снег пополам с дождем, похожий на протянувшиеся с неба до земли грязные, размахрившиеся веревки.

Внезапно мне захотелось оказаться среди цветущих магнолий. Когда-то, подростком, я была с мамой на южном побережье Крыма и тогда видела их впервые. Они произвели на меня сильное впечатление.

– Наталья! – окликнула я соседку, которая пробовала с другой стороны готовность гречневой каши. – Вы хотели бы теперь увидеть цветы магнолий?

– Чего это?! – женщина резко обернулась на пятке и потеряла тапок.

– Они – огромные, – попыталась объяснить я. – Для наших широт просто невероятные, размером с суповую тарелку. Вспыхивают в сумерках словно плавающие в воздухе лампионы. У них тяжелый, завораживающий, можно сказать, эротический аромат.

Наталья нащупывала тапок с выражением тупой обиды на лице. На изгибе ее подбородка лежала гречневая крупинка. Вторая прилипла к пухлой нижней губе.

– Ну ты, Анджа, скажешь тоже! – протянула она. – Монголии какие-то…

Я подумала о том, что мое нынешнее озорство – отдает откровенной низостью. Но вместе с тем не лишен забавности тот факт, что Наталья и прочие соседи из-за моей речи и образа мышления считают меня существом другой породы, почти инопланетянкой. Несмотря на то, что я хожу с ними по одним улицам, и посещаю общий ватерклозет.

Из-за примитивности собственного устройства и тяжелой жизни все мои соседи – жуткие ксенофобы. Кто-то не любит «черных», кто-то – евреев, кто-то – депутатов. Интересно, распространяется ли их ксенофобия на меня? А я сама?

– Нет. У меня точно нет никакой ксенофобии по поводу своих соседей. Честное слово, – прислушавшись к себе, пробормотала я. – хотя я и не люблю пролетариат…

Наталья явно с трудом удержалась от того, чтобы не повертеть пальцем возле виска и в сердцах прихлопнула крышкой кастрюлю с кашей. Я подала ей старый, дырявый гобелен, в который она заворачивала гречку, чтобы не остыла до прихода дочери. У меня в семье, когда была жива бабушка, тоже так делали. Сверху завернутую кастрюлю еще накрывали подушкой. Вероятно, это пережиток тех времен, когда плиту топили дровами и разжечь ее и разогреть кашу было делом долгим и трудным. Я хотела рассказать Наталье на примере гречневой каши о том, как пережитки сознания отстают от уходящего вперед технологического бытия, но вовремя остановила себя.

Наталья ждала, когда я уйду. Следующий же заглянувший на кухню или иным образом встреченный ею человек услышит рассказ об очередной причуде Анджи. Вечная тема. Вроде содержания снов. Интересно, как, какими словами они пересказывают друг другу мои монологи? Вот бы послушать… В общем-то, в нашей квартире при обилии тупичков, кладовок и закоулков сделать это весьма просто. Жаль, что еще в детстве мне объяснили, что подслушивать – некрасиво, и унижает человеческое достоинство. Того, кто подслушивает, естественно…

 

* * *

 

Говорят, что существует некая логика развития отношений между мужчиной и женщиной. Всякие там этапы, закономерности и прочее. Я об этом неоднократно читала, да и оба мои образования подсказывают – есть непременно. Те отношения, которые мне довелось наблюдать со стороны, тоже вроде бы в какую-никакую схему укладываются. Но вот в моей собственной жизни – увы! – ни разу никакой закономерности, а значит и предвидения грядущих событий… Может быть, просто изнутри не видно?

Поколебавшись, я спросила у Ленки. Из всех моих подруг только она одна исполнена в стиле критического реализма.

– А что, у тебя когда-нибудь были какие-нибудь отношения с мужчинами? – удивилась Ленка. – У которых была история? И как это я пропустила самое интересное?

– Послушай, а Антонина? – обиделась я. – Я ее что, в капусте нашла?

– Ну, вроде того, – Ленка пожала плечами. – С Антониной тебе просто повезло, так я считаю.

Каким бы странным это ни показалось, но Ленкино объяснение, скорее похожее на отповедь, меня успокоило. Если не было историй, значит и закономерностей тоже быть не могло. Нет и взять неоткуда. Будут отношения – и закономерности проявятся. Все правильно, все совпадает.

– Как у тебя вообще? – спросила я, подавляя зевок. После того, как Ленка ушла из ментовки и родила Васю, все ее новости напоминали импортный шоколад – красивая обертка и какой-то неопределенно сладкий вкус. То есть, в административном коллективе, где она теперь работала, разумеется, закручивались свои интриги и кипели свои страсти. Их придумывали и исполняли хорошо одетые тетки и дядьки средних лет. Где-то там крутились какие-то деньги, строились и рушились какие-то карьеры. Ленка вначале даже пыталась мне об этом рассказывать, но сама начинала зевать на середине собственного повествования.

«Почему так?» – требовательно спрашивала она.

«Понимаешь, Ленка, – отвечала я. – Буржуазная демократия, в сущности, очень удобная и в чем-то прогрессивная форма общественного устройства. Но она совершенно, совершенно, совершенно не будит воображения…»

«Да, действительно, – вроде бы удивлялась Ленка. – Я, представляешь, стала теперь фэнтези читать. А ведь в детстве, в отличие от тебя, фантастику не читала. Мне реализм нравился… Может, в детство впадаю?»

«Буржуазный реализм никому нравиться не может, – замечала я. – В нем жить более-менее удобно, а вот песню о нем, хоть убей, не сложишь. Хотя нельзя же все время песни петь. Когда-то и помолчать надо…»

– Вообще-то я ремонт в квартире закончила, – сообщила Ленка.

– Поздравляю! – я честно постаралась придать своему голосу хоть какую-нибудь энергичность.

– Сколько мы туда денег вгрохали, страшно даже подумать. Ты бы сказала: можно полгода по Индии всей семьей путешествовать. Кому из моей семьи нужно в Индию? – не спрашивай, я сама могу за тебя спросить. И ответить. Короче, сделали – евроконфетка. А теперь ты мне объясни, как психолог, – агрессивно продолжила Ленка. – Там в одном довольно видном месте, в коридоре, обои чуть-чуть отстали. Всего-то дел – взять тюбик с клеем, разок мазнуть и пришлепнуть. Так я зачем-то подцепила ногтем и оторвала целую полосу – сантиметров пятнадцать. Теперь там газеты видны, которые под обои клеят. Кусочек заголовка рекламы про простатит. Муж с работы пришел – обалдел просто. Кто посмел?!! Я говорю: я лично. Он ничего не понял, но скандала поднимать не стал, сейчас, говорит, переоденусь, найду остатки обоев и приклею. Я говорю: не надо! Он: ты что, с ума сошла?! Дети смотрят и слушают. Вечером Вася взял шариковую ручку и нарисовал там на газете и обоях не то дракончика, не то динозавра, не то крокодила, как будто он из этого самого простатита выглядывает. И язык торчит. И вот теперь я хожу, смотрю на все это безобразие и потихоньку радуюсь. Чего это такое? Климактерический психоз или как?

– Это тема фигуры и фона, – подумав, ответила я. – К климаксу никакого отношения не имеет. К евроремонту – самое прямое.

– Объясни, – потребовала Ленка. – Что за фигура и фон?

– Любую картину можно рассматривать с этой точки зрения, – сказала я. – Черный квадрат на белом фоне. Квадрат – фигура. Белое – фон. Квадратная дырка в белом круге. Здесь наоборот. Белое – фигура, черное – фон. Когда обычные люди живут в обычной квартире, там как?

– Люди – фигуры, квартира – фон, – моментально врубилась Ленка. Дальше можно было бы и не продолжать, но я – зануда. К тому же – педагогический стаж.

– Правильно. Обычная квартира – где-то потолки протекли, где-то обои отклеились, где-то паук паутину сплел. Обычные люди – тапочки стоптались, под глазами мешки, начальника и детей – иногда убила бы нафиг. Евроремонт предъявляет другие требования: на морду – подтяжку, тапочки новые купить, да не в метрошном ларьке… А с неидеальной душой что делать будем? Нормальный человек на рекламную картинку никак не тянет. И вот: какой-то дурацкий интерьер начинает претендовать на то, что он – фигура, а ты при нем – фон. Можешь ты, Ленка, такое перетерпеть?

– Никак не могу! – торжествующе хихикнула Ленка. – И Васька не может.

– И правильно, – энергично поддакнула я.

– Ага, а ты, значит, живешь в своей занюханной коммуналке, никаких ремонтов и подтяжек не делаешь, и без всяких затрат чувствуешь себя та-акой фигурой?…

– Точно!

– А как же стремление к совершенству?

– История показывает, что можно по-разному к нему стремиться…

– Не заговаривай мне зубы.

– Хорошо. Я – тупиковый путь эволюции. А евроремонт – на магистрали цивилизации. Передавай привет крокодильчику.

 

* * *

 

Вадим вел себя так, как будто молодой жены Алины у него не было и в помине. При этом носил, не снимая, обручальное кольцо. Наверное, я слишком старомодна, но иногда мне хотелось его об этом спросить. В последний момент я останавливала себя, не желая множить неловкости. Лицемерие – одна из обычных приспособительных реакций. А я – обычная женщина: подозреваю мужчину в убийстве, а сама думаю про его донжуанское легкомыслие. Ощущать себя обычной женщиной было приятно, но задержаться надолго в этом состоянии у меня не получалось.

В ранней юности романы происходят стремительно и вязко одновременно, и непременно сопровождаются нелепыми обвинениями, немотивированными обидами, неуклюжими примирениями и прочими проявлениями еще несбалансированных жизнью страстей. Именно поэтому, описанные честно, они в литературе просто скучны, а описанные гениально дают Шекспира, у которого все молодые влюбленные люди в лучшем случае безумны, а в худшем – откровенно слабоумны.

Романы не молодых, но молодящихся людей всегда выглядят пошловато и годятся только для колонок из жизни шоу-бизнеса.

Романы людей немолодых и не молодящихся тоже имеют свои странности. Единственная общая черта и тех, и других, и третьих – говорится много ненужных слов и почти не произносятся слова, единственно нужные. Во всех случаях причина одна – неуверенность в себе и страх открыться.

Короче – все хорошо вовремя.

Поймав себя на подобных размышлениях, я нехорошо удивилась: разве у нас с Вадимом – роман? Как это вообще может рассматриваться в сложившихся обстоятельствах?

Я очередной раз попыталась убедить себя, что жизнь устроена в противовес законам формальной логики, и, как и всегда, потерпела неудачу. Те, кому подобные фокусы удаются, наверняка живут гораздо веселее и разнообразнее, чем я. Но все-таки я не хотела бы с ними поменяться. Привычка – великое дело.

Вадим на меня смотрел. Разумеется, не в упор – как можно-с! – смотрел тогда, когда полагал, что я этого не замечаю. Или, точнее, имею возможность сделать вид, что не заметила. Так, как он смотрел на меня, смотрят на красоту природы. Паустовский, Пришвин, Красный яр, Бежин луг, осенний метеорный дождь над скошенными полями, подернутые сизой дымкой лесные дали.

Я прожила свою жизнь без мужских взглядов. Ни на улице, ни в метро никто мне не подмигивал, никто не заигрывал, никто не смотрел вслед. Ни в юности, ни когда была молодой. Всегда и везде, где я оказывалась, смотрели не на меня.

Позже ко мне не подходили даже иеговисты и адвентисты седьмого дня.

И это при том, что у меня совершенно обычная внешность, высокий рост и пышные волосы – то есть, статистически и теоретически, особи мужского пола должны были хотя бы иногда обращать на меня внимание. Видимо, какой-то дефект, не имеющий отношения к внешности, расположен где-то в глубине моей личности, и вместе с тем очевиден для окружающих.

До сих пор удивляюсь, как, хотя бы и ненадолго, разглядел меня Олег.

Светка объясняет все это просто: «Какой смысл заигрывать с холодильником? Ведь он – всего лишь шкаф для хранения продуктов. В твоем случае – хранения информации. Согласись, что за информацией к тебе обращались многие. Даже на улицах.»

Светка права и ее правота мне слегка льстит. Приезжие с «культурными» интересами всегда выделяли меня из толпы и обращались с вопросами, как им пройти или проехать на Мойку, в Эрмитаж, к музею Ахматовой и т.д. Иногда я чего-то не знала, очень стеснялась своей необразованности и даже, помню, просматривала по этому поводу книжицу «Тысяча вопросов и ответов о Ленинграде». Про почту (телеграф, мосты, телефон) меня тоже часто спрашивали и спрашивают.

Любаша, законодатель хорошего вкуса в нашей компании, говорит, что я всегда очень странно одевалась. На вопрос, в чем странность, она отвечала приблизительно так: «Ты как будто бы одеваешься по утрам не проснувшись, наощупь, берешь первые попавшиеся вещи в любом сочетании и выходишь из дома, не взглянув на себя в зеркало. Все твои вещи приглушенных тонов и покроев, поэтому они почти идеально сочетаются между собой и идеально ретушируют и твою личность, и твою фигуру. Причем тебе совершенно все равно, идешь ли ты выносить мусорное ведро или собираешься в театр. Стратегия и тактика выбора остается одной и той же… У женщины же, на которую смотрят, всегда что-нибудь сознательно подчеркнуто…»

«Ага, как у Любочки. Все сразу,» – лениво думала я. Любашина правота меня слегка раздражает. В качестве возражения я даже сообщила ей, что регулярно, по крайней мере, раз в день гляжу в зеркало, и подвела под эту привычку рациональную базу:

– Еще Гиппократ говорил, что даже мудрецу полезно смотреться в зеркало. Если лицо его окажется безобразным, пусть он не добавляет к этому безобразию еще своих отвратительных поступков. Если же лицо окажется красивым, пусть не оскверняет красоты неблаговидными действиями и поступками.

– Замечательно, – похвалила Любаша. – Боюсь тебя разочаровать, но абсолютное большинство людей смотрятся в зеркало вовсе не по упомянутой тобой причине.

«Смотрины» Вадима казались мне странными. На красивый пейзаж я не тянула даже в юности. Что же он во мне видит теперь?

 

* * *

 

После концерта в Филармонии мы зашли ко мне «выпить кофе». Уже почти привычно. Я поймала себя на том, что эта привычка мне нравится и действительно как-то растушевывает четкие до тошноты границы моей жизни.

Я отперла комнату и замешкалась в коридоре, соображая, как объяснить Вадиму (он всегда галантно помогал мне раздеться), почему я не вешаю пальто на вешалку у входа, а тащу его с собой в комнату. Под вешалкой Кривцовых я заметила что-то необычно яркое. Сначала мне показалось, что Зоя купила детям новые пушистые тапки со звериными мордами. Я наклонилась, чтобы разглядеть обновку поближе. Каково же было мое удивление, когда рыже-белый тапок попытался от меня удрать! Спустя мгновение я поняла, что кто-то случайно выпустил в коридор морских свинок.

– Будем ловить? – спросил подошедший Вадим.

– Конечно! – ответила я. – Квартира огромная. Черт их знает, куда они заползут. Передохнут где-нибудь, потом вонять будут…

Вадим кивнул и мы дружно принялись шарить под вешалками. Минут через пять отыскали и отловили троих. Неуловимой, конечно, осталась свободолюбивая Флопси. Когда я вернулась к себе в комнату, нагруженная морскими свинками, то поняла, что никаких случайностей не было и в помине. Я имела дело с разветвленной, тщательно спланированной интригой. За истекшие пять-семь минут обстановка в моей комнате кардинальным образом изменилась и приобрела совершенно неожиданные черты, которые довольно точно выражаются словосочетанием «незамысловатая радость жизни». На моем столе материализовалась старинная фросина тарелка размером с крышку десятилитрового ведра, полная аппетитных, смазанных маслом пирожков. Еще один пирог – по-видимому, фруктовый, лежал на моей собственной квадратной селедочнице и был прикрыт кружевной салфеткой, на которой уже проступали фиолетовые пятна. В довершение эстетически-своднического замысла соседей на этажерке стояла Зоина ваза с ядовито-красным цветком герани (отломан из горшка в комнате Натальи), а на столе – бутылка портвейна (неужели Семен расщедрился?!) и два высоких хрустальных бокала, которые Дашка обычно брала напрокат у Фроси для приема Виктора Николаевича. Обстановка в целом неожиданно напомнила мне жанровые картины передвижников. Особенно фиолетовые пятна на салфетке и их перекличка с геранью. Это было сильное и живое сочетание цветов, которых моя комната в норме избегала категорически.

Вадим выглядел столь же категорически обескураженным. Я предоставила ему осваивать изменившееся пространство, а сама занялась водворением в клетку морских свинок. Минуты три в комнате слышалось только попеременное (мое и свинок) сопение. Потом Вадим сказал:

– Простите, Анджа, я должен был сам подумать…

– Надеюсь, вы не считаете, что это, – я сделала рукой обводящий жест. – гм-м… подумала я?

– Ваши соседи – очаровательные люди.

– Вероятно, вы единственный, кто так считает. Да они и сами никогда бы так себя не обозначили.

– Я выразился неуместно?

– Абсолютно. Но именно сию минуту я впервые с нашей встречи почувствовала, что вы действительно сделались новым русским бизнесменом.

– Мне жаль…

– Чего же? До этого от вас попеременно несло то органами, то советским проектным институтом. Чем это лучше? К тому же еще и давно неправда…

 

* * *

 

Вадим смотрел на портвейн со странным выражением на лице. Может быть, вспоминал юность.

– Давайте не будем его трогать, – предложила я. – У меня есть начатая бутылка коньяка, думаю, этого будет достаточно.

Пить коньяк из огромных Фросиных бокалов казалось весьма сомнительным деянием, но я отчего-то не стала искать имеющиеся у меня, аккуратные и вполне симпатичные рюмки, доставшиеся в наследство от бабушки. Вадим согласно кивнул и разлил напиток, цвет которого всегда напоминал мне о жидкой мастике в школьных коридорах времен моего детства. Впрочем, традиционного, многократно описанного в литературе запаха клопов я не почувствовала. И на том спасибо.

Наш застольный разговор «обо всем на свете» был необычно острым для нас (наверное, действовал коньяк) и это мне, пожалуй, нравилось. Так разговаривают в молодости, когда еще надеются что-то выяснить до конца, и не понимают, что это в принципе невозможно.

– Анджа, что вы хотите разглядеть во мне?

– Шопенгауэр писал, что у каждого человека после пятидесяти появляется в уголках рта горькая складка разочарования…

– Вы видите ее?

– Безусловно.

– А я, наконец, понял, отчего вы, Анджа, спрятались в эту дыру.

– Отчего же?

– Вы просто не умеете жить в стране вежливых продавцов и чистых общественных туалетов. И за пятнадцать лет не удосужились научиться, не приложили к этому никаких усилий. Должно быть, так вам легче сохранить свою особость. Буржуазная окружающая среда вас до сих пор пугает. Вам мерещится в ней какой-то подвох…

– А вам не мерещится?

– Я еще на заре перестройки по настоянию первой жены покрестился в Александро-Невской лавре и теперь спокоен. Мне ничего не мерещится.

– Исполать вам…

– Но случившийся переход от демократического централизма к буржуазной демократии – это всего лишь повод, Анджа. Что – причина?

– Все мои мечты давно умерли, а я до сих пор жива. Это странно.

Он не продолжил случайно (коньяк!) поднятую мной тему, за что я ему была признательна почти до слез. Стенограммы «душещипательных» разговоров я охотно читаю в хороших романах, но в жизни – меня от них сразу же начинает вполне физиологически тошнить. Вспомнив об этом, я посмотрела на стол и удивилась.

За разговором мы съели почти все пирожки и весь пирог с черной смородиной и орехами. Я думала, мне их теперь хватит как минимум дня на три. Поразительно. Вадим – худощав, я, хотя и крупная женщина, но тоже обычно ем не особенно много. Куда же все это поместилось? Неужели вот так прямо переработалось в нервную энергию?

За окном погасли фонари. Полвторого. Лиговка с присущим ей пролетарским тактом осторожно поскреблась в окно, напоминая, что пора определяться.

– Коньяк кончился, – улыбнулся Вадим. – Я пойду?

Я молчала.

– Осталось еще два пирожка… Я останусь? – спросил он.

Я сразу же прикинула самую большую неловкость сложившегося положения. Поход в коммунальную ванну под бдительным оком переживающих за меня соседей. По крайней мере – Фрося и Дашка. Может быть, кто-то еще. Ванна – до. И ванна – после. Идти почти через всю квартиру. Полная засада – как говорит Семен.

– В девятнадцатом веке в каждой спальне стоял кувшин с водой и таз, – заметил Вадим. – В чем-то это было даже удобно.

Я облегченно улыбнулась.

– Вы пойдете первым? – спросила я. – Сейчас я дам вам полотенце и все объясню.

Проводив Вадима (двери Фросиной комнаты буквально сочились вниманием к происходящему. Возможно, Дашка и Фрося коротали там время вдвоем), я, махнув на все рукой, включила в коридоре свет, и выбрала себе на полке книжку, чтобы настроиться соответствующим образом. Детектив в моем случае явно не годился, и потому я взяла любовный роман под выразительным названием «Однолюб». На задней обложке прочитала отзыв о том, что писательницу «все чаще называют российской Дафной дю Морье». Дафну дю Морье я любила давно, ее чудесный роман «Ребекка» перечитывала, наверное, раза три. Разложила постель, постелила чистое белье, устроилась в кресле. Компьютер включила почти автоматически. Роман оказался действительно о любви. Занесла в файл чудесный оборот: «забрюхатившая буфетчица Галина», а потом и вовсе остановилась. Мужик средних лет, ужасный подлец, бросивший парализованную жену с дочерью и уехавший от них на север, забрал с собой «ровно половину кастрюлей». Не говоря уже о психологической достоверности эпизода… Не веря себе, я машинально зашевелила губами: «именительный падеж – кастрюли; родительный падеж – нет – кого? чего? – кастрюль… Ну, слава богу!»

Как раз в этот момент вернулся Вадим. Я отправилась в ванную, предвидя, что в разобранную постель он ни за что не ляжет, а будет дожидаться меня, сидя в кресле и медитируя все над той же «половиной кастрюлей». Надо было убрать эту «российскую Дафну дю Морье» и положить на этажерку хоть «Унесенные ветром», что ли… Ага, как Антонина с Виталиком к моему приходу!

Интересно, будет ли Вадим, пока меня нет, звонить Алине и предупреждать ее о том, что не придет домой ночевать? Выходить в коридор ему не надо, у него есть мобильный телефон – так что никаких дополнительных неудобств от этого звонка не проистечет. Но все равно интересно было бы знать. Может быть, он предупредил ее заранее, предвидя развитие событий? Ну, это вряд ли…

Вообще, довольно нетривиальная складывается у Вадима ситуация: иметь молодую жену и любовницу на пятнадцать лет старше. Обычно бывает наоборот. Сексопатологи пишут, что пожилых мужчин ровесницы просто не возбуждают… Интересно, как мне следует вести себя, если у него ничего не получится? Обидеться? Утешать? Или просто не обратить внимания?

 

Близость двоих – интимный процесс. Но, если бы все-таки наблюдатель нашелся, он был бы явно обескуражен происходящим. В полной темноте не слышалось ни одного звука, кроме постепенно изменяющегося ритма дыхания. Да и дышало как будто бы только одно существо.

 

– Ты хочешь меня о чем-то спросить? – прошептал Вадим. Я молчала и он уточнил. – Про мою теперешнюю жену?

Это было смешно и где-то даже трогательно. Про теперешнюю жену Вадима я знала как бы не больше его самого. «А не убил ли ты моего соседа Федора Кривцова?» – вот это я пожалуй спросила бы. Но что, интересно, я стала бы делать с ответом?

 

Когда Вадим снова ушел в ванную, а я осталась одна, в дверь постучали.

– Войдите! – не придумав ничего лучшего, сказала я.

На пороге появился Кирилл – босиком и в одних трусах. На руках он держал Флопси.

– Вот! – сказал он. – Она в машкины игрушки забралась и там шебуршится. Машка визжит и боится. Я ее поймал. Хотел в ванной до утра запереть, но там мужик какой-то. Дашкин, Любкин или Аркашкин – я уж не знаю. Возьмите ее теперь.

– Будь так любезен, сам посади ее в клетку к остальным, – сказала я.

– Ладно, – согласился Кирилл и зашлепал в угол. По обратном пути он незаметно прихватил один из двух оставшихся на тарелке пирожков и надкусил его еще до того, как закрыл за собой дверь.

– Спокойной ночи, Кирилл, – сказала я закрывшейся двери. – А как, интересно, ты узнал, что в ванной – мужчина?

– Да он поет чего-то, – снова просунулась в дверь сонно-кудлатая голова. – Мужицким голосом. Спокойной ночи, Анжелика Андреевна…

 

Моя тахта удобная, но не слишком широкая. Для тех весьма нечастых случаев, когда кто-то остается ночевать, имеется еще раскладное кресло.

– Тебе завтра с утра на работу? – спросила я. – Или ты, как глава фирмы, можешь приходить когда захочешь?

– Вообще-то я обычно подъезжаю к половине десятого, – ответил Вадим. – Но, если ты хочешь, могу отменить все к чертям собачьим.

Это «к чертям собачьим» прозвучало очень по-киношному, как будто он снимался в современном российском боевике, где экономный режиссер желал выразить одной репликой свою озабоченность психологическими мотивировками и одновременно некую бесшабашность героя, исходя из чего и дал актеру соответствующие инструкции.

– Не надо ничего отменять, – сказала я. – Мне самой на службу к девяти. А если тебе надо выспаться, могу постелить на кресле.

– Можно, я лучше тут, с тобой?

Мысленно проанализировав и эту реплику, я весьма неодобрительно подумала о себе самой. Интересно, могу ли я еще воспринимать жизнь и людей как они есть, без всяких вывертов и многосложных аналитических конструкций? Если бы на моем месте оказалась, допустим, Ирка, то она бы просто тихо радовалась жизни. Впрочем, Ирки на моем месте быть не могло, потому что она честная женщина и верна Володе, а он в последнее время, кажется, не очень балует ее этим самым… короче, пить меньше надо… Да что за черт! Могу я хоть на минуту прекратить жевать эту жвачку?!

– Анджа, у тебя в комнате очень тихо, – промолвил Вадим. – Такая большая тишина бывает только в старых домах и просторных комнатах с высокими потолками. В малометражках и тишина как-то масштабом поменьше…

– Правда… – благодарно откликнулась я, легко настраиваясь на предложенную им тему.

– И в этой большой тишине отчетливо слышен скрип твоих мозговых шестеренок, – невозмутимо закончил Вадим.

– Тьфу на тебя! – выругалась я.

– И даже смутно видна в темноте многомерная конструкция, которую ты выстраиваешь. Такая, похожая на школьную модель атома или неполярной ковалентной связи… Ты уже просчитала, можно ли мне сегодня остаться на тахте? Или по результатам твоих расчетов я должен теперь убраться на жесткое, холодное и одинокое ложе?

– По результатам моих расчетов где-то сейчас ты должен спросить что-то вроде: «тебе было хорошо?» – съязвила я. – Или, на крайний случай, сообщить что-нибудь о своих ощущениях.

– Мне хорошо с тобой, – спокойно сказал Вадим. – Несмотря на то, что ты больше всего на свете похожа на старый ершик для мойки бутылок. Помнишь, были такие жесткие, с ручкой из скрученной проволоки?

– Помню, – согласилась я. – В старом дворе-колодце, на дно которого никогда не попадал солнечный свет, в живописной стене с разноцветными потеками было зарешеченное обшарпанное окошко, похожее на окно для тюремных передач из стихов Ахматовой. В нем принимали молочные бутылки толстого голубоватого стекла. Моя бабушка мыла их в раковине помянутым ершиком и складывала в сетчатую авоську. Моей обязанностью было их сдавать. За каждую бутылку давали пятнадцать копеек… А когда состарятся моя дочь Антонина и твой сын, они будут говорить друг другу: «А ты помнишь „Коммет“ (или „Сникерс“), в такой старой желтой упаковке?»

– Разве мы уже состарились? – печально спросил Вадим.

– А ты что, не заметил? – удивилась я.

Все-таки мужчины проживают жизнь совсем в иных ритмах, нежели женщины. Нормальная женщина уже после 25 лет начинает тревожиться о возрасте, мазать кремом под глазами и искать седые волосы. Двадцатипятилетний парень иногда и взрослым-то себя не считает. И при этом женщины в нашей стране в среднем живут почти на двадцать лет дольше мужчин. Оська, герой «Кондуита и „Швамбрании“» говорил про «кошкино время». Я бы, пожалуй, могла многое сказать о времени «мужском» и «женском». Например, о том, что «женское» время растянуто, как резинка. О том, что женщинам отведено гораздо меньше времени на ошибки. О том, что мужское время не только короче, но и гораздо жестче, и на ощупь напоминает наждачную бумагу («женское» время в рамках данной метафоры похоже на рулон бумаги туалетной – мягкой и незаметно разматывающейся). Но кому говорить? Ирке или Светке? Они и сами все это знают. Написать статью в журнал «Вопросы психологии»? Если вставить побольше мутных слов, то ее, наверное, даже напечатали бы. Но зачем мне это надо?

Ну вот, опять закрутилась пластинка…

– Гибель любви и есть та трещина, которая останавливает биологические часы личности, – тихо сказал Вадим мне в волосы. – Спасения нет: сам мир обездушен, жить невозможно. Тем более невозможно действовать.

«Ну и ни черта же себе!» – радостно подумала я.

Невидимая рука, протянувшаяся из вечности, поменяла пластинку на вселенском граммофоне. Стало тепло и тихо. Как в белом свете спрятаны все цвета спектра, так и в тишине спрятаны все звуки и мелодии на свете.