По В. В. Колесову, О. С. Васильевой, Ф. Р. Филатову

 

Изучая психологию здоровья, О. С. Васильева и Ф. Р. Филатов проделали очень важную для нашей темы работу («Психология здоровья человека: эталоны, представления, установки» [24]). Сразу замечу, что у меня двойственное отношение к данному тексту. Несмотря на то что это не монография, а учебное пособие, здесь высок уровень изучения вопроса. Особый интерес представляет раздел, касающийся национальных образов здоровья и болезни. Хотя при этом решительно нельзя согласиться с общим теоретическим основанием их работы. Исследователи, предлагая собственный взгляд на проблематику здоровья и болезни, основываются прежде всего на работах практиков-психотерапевтов, говорят о междисциплинарном и кросс-культурном изучении здоровья. Ими берется за аксиому восприятие собственного здоровья именно западным человеком и во главу угла ставится позитивизм, т. е. абстрактная, беспочвенная теория пользы, опять же с точки зрения некого беспочвенного, абстрактного западного человека. И в полном соответствии с западным проектом науки [85] полагается, что здоровье, как и истина, мир, непознаваемо: «В любой социальной практике, имеющей прямое или косвенное отношение к здоровью человека, специалисту неизбежно приходится столкнуться с фундаментальными вопросами: что такое здоровье и каково самое общее определение болезни?

Едва ли мы найдем окончательный и предельно корректный ответ на этот вопрос. Проблема в том, что любые представления о здоровье и болезни всегда относительны, историчны, как и обусловливающие их социокультурные нормы и стереотипы. Какой бы полной ни была предлагаемая кем-либо формулировка здоровья, она представляет собой продукт научного дискурса (т. е. определенным образом структурированной „картины мира“ или системы интерпретаций, отраженной в специфическом языке), главенствующего в данный момент в конкретном научном или профессиональном сообществе» [24, с. 8].

Получается – некое, возможно, чуждое мне, имеющее свои интересы «научное или профессиональное сообщество», в зависимости от преходящих для него внешних и внутренних условий, жизненных обстоятельств, будет видеть или вовсе не видеть родовую основу здоровья. Здоровье – это прежде всего родовое явление, требующее от рода, племени, семьи, народа самопознания. А затем уже оно как-то в меру своей вырожденности понимается со стороны любыми более или менее отстоящими от рода и даже семьи, народов некими более или менее вырожденными сообществами. Но авторы при этом говорят о неких универсальных социокультурных эталонах здоровья без упоминания рода, народа. Более того, подчеркивается, что эти эталоны существуют «независимо от национальной специфики восприятия» [24, с. 6]. И лишь «далее следуют этнические модификации этих эталонов, имеющие более узкую область применения, заключенную в границах отдельной культуры, и отражающиеся в национальных образах, символах, языковых конструктах» [24, с. 6], т. е. не от рода, народа все произошло, а от неких сообществ, которые, может быть, учтут, благодаря своей бесконечной прозорливости и мудрости, все узкие области применения, все этнические модификации, а по-русски, может и вспомнят немножко на своем языке между более серьезными вырожденными научными подвигами Родину, предков, а может и нет. Ведь даже родной язык перестал быть русским и содержит у них «языковые конструкты».

И все же чудо произошло. Авторы совершенно по-русски, не боясь явного противоречия самим себе, видят изначальную глубину так называемых ими национальных образов здоровья и болезни.

Пойдем вместе с авторами учебного пособия по их тексту в разделе «Национальные образы здоровья и болезни (анализ представлений о здоровье и болезни в древнерусской культуре)» [24, с. 176–195].

Авторы предположили, «что здоровье населения регулируется в соответствии с определенными представлениями и эталонными образцами, имеющими сугубо национальную (или этническую) специфику… характер национальных представлений о здоровье и болезни складывавшихся в ходе исторического развития русского народа и его культуры. Ставшие предметом нашего анализа, представления не были включены в законченную философскую систему или научную концепцию, однако кристаллизовались и нашли яркое, символическое выражение в живом русском языке. Со времен В. Вундта, Л. Леви-Брюля и Э. Дюркгейма коллективные представления и формы мышления, „дух народа“ и его ментальность неоднократно исследовались по тем трансформациям, которые были произведены ими в структуре языка. Следуя этой традиции, мы обращаемся к русскому языку как к источнику психологических знаний о русском народе, надеясь найти в живых и изменчивых языковых формах отражение специфически русской трактовки здоровья и болезни» [24, с. 176–177].

Мы уже обращали внимание на причины широкого использования иноязычных заимствований и его необоснованность. Что дают названия наук «валеология», «санология» уму и сердцу русских, кроме гордыни валеологов, санологов и поддерживающих их начальников? Эти науки где-то дублируют друг друга, где-то искусственно и произвольно разделяют область познания здоровья на индивидуальное здоровье (валеология) и здоровье здоровых (санология). Валеология к тому же видит общественное здоровье исключительно через индивидуальное, но никак не наоборот. При этом заявляется о холистическом, т. е. целостном подходе. Хороша целостность – разделили здоровье на вотчины и им стало «целостно». Воистину – разделяй и властвуй!

Смысл же слов «здоровье», «здравие» существует в русской культуре и описан, правда, как бы между делом, в книге О. С. Васильевой и Ф. Р. Филатова, опирающихся и на других авторов. Смысл этот созвучен моему мироощущению и мировидению во многом благодаря родному языку.

Современные научные издания подтверждают эту мысль. Так, у В. В. Гачева читаем: «История всякого языка отражает социальную историю его народа; корневые слова языка показывают, какие предметы были самыми важными для народа в период формирования его языка. Словарный запас языка показывает, о чем думает народ, а синтаксис – как думает. Язык наиболее точно характеризует народ» [21, с. 555]. Кроме того, как полагал В. Гумбольдт, «каждый язык есть своеобразное мировиденье... В наши дни не принято говорить о „духе народа“, однако мы можем констатировать, что имеет место такое ментальное образование, как „национальная картина мира“» (цит. по: [47, с. 36]).

«Язык, подобно зеркалу, отражает все своеобразие этих представлений, – пишут О. С. Васильева и Ф. Р. Филатов. – Уже в тех исконных значениях, которые заключены в русских словах „здоровье“ и „болезнь“, заложен глубинный смысл и символизм, раскрытия которого достаточно, чтобы посредством современного научного языка реконструировать древнерусскую концепцию здоровья» [24, с. 177].

Приступая к исследованию представлений, заключенных в древнейших языковых формах (таких, например, как приветствие «Здравствуй»), указанные авторы обращаются к исследованию крупного отечественного лингвиста и филолога В. В. Колесова «Мир человека в слове Древней Руси», который пишет: «В древние времена слово „здоровье“не имело еще привычного для нас значения, произносилось иначе – съдоровъи значило „крепкий, как дерево“;употребление его по отношению к человеку было не более чем метафорой» [35, с. 94].Съдоровъпо происхождению связано с выражением su-dorv-o, что буквально значит: «из хорошего дерева» [35, с. 211]. Известные с древнерусских времен приветствия «Здорово!»,«Здравствуй!»образовались из пожелания быть твердым и крепким «как лесное дерево»[35, с. 94].

Похожие данные О. С. Васильева и Ф. Р. Филатов находят в статье Н. Е. Мазаловой «Народная медицина в традиционной русской культуре» [47]: «В русских обрядах и верованиях сохраняются представления о здоровье как о чем-то вещественном, что можно получить от природы. Существуют представления о взаимосвязи человека и дерева. Деревья считаются носителями жизненной субстанции, которая при передаче человеку трансформируется в его жизненную силу и здоровье. По-видимому, это один из архаических пластов представлений о здоровье, о чем, в частности, свидетельствует этимология слова „здоровье“ (общеслав.) от dorvъ – „дерево“; первоначальное значение слова „здоровье“ – „подобный дереву“ (по крепости, высоте)».

Затем О. С. Васильева и Ф. Р. Филатов задаются вопросом: почему люди Древней Руси желали друг другу быть именно «как дерево» и что это означало?

У В. В. Колесова по этому поводу отмечено: «Средневековое сознание предпочитало метафору, т. е. перенос признака с одного предмета на другой по принципу сходства. Поэтому каждое древнее слово по исходному своему смыслу является мотивированным, и в результате реконструкции мы всегда можем сказать, что именно лежит в основе данного исходного представления» [35, с. 13]. «Синкретичное восприятие древнерусского человека не выделяло привычные – естественные и нормальные (т. е. „здоровые“ в современном понимании) ощущения. „Здоровый“ человек в „здоровье“ не нуждался и потому не выделял его как особую проблему или понятие. В древности здоровье, по-видимому, не воспринималось как личностная характеристика – оно как бы существовало вне человека: его можно было не только желать и просить, но и приносить или дарить; это скорее награда, дар, нежели постоянное свойство человеческой природы. Здоровье необходимо было „приложить к больному“, тогда как действительно здоровый человек и без него был крепок „как дерево“, и о здоровье не задумывался» [35, с. 96].

Так что пожелание «Здравствуй!», констатируют авторы, предполагало нечто принципиально отличное от того самоощущения, с которым мы связываем здоровье (в привычном для нас смысле этого слова). «Быть крепким, как дерево» означало в древние времена нечто большее, нежели просто «хорошо себя чувствовать» или «нормально функционировать». При этом синкретичное восприятие древнерусского человека, руса для нас прежде всего родовое восприятие.

Что же значило дерево в древней русской, еще родовой, т. е. не христианской культуре? Ведь сейчас слова, связанные с деревом, зачастую искусственно выхолощены. Появились такие «культурные концепты», выражающие высокомерие и пренебрежительность к своим основам, как «дерёвня», «деревенщина», «деревянный рубль», автохлам могут назвать дровами. Лес стал товаром, круглым лесом, вывозимым за бесценок за рубеж или просто воруемым. Ранее же лес был храмом, а древо – древом жизни и мира.

У древних любое дерево вообще обозначалось словом дуб (dobъ). Как утверждает В. В. Колесов, в одном лишь «Словаре русских народных говоров» собрано чуть ли не две сотни слов, образованных от корня «дуб» и имеющих самые различные значения. «Развитие представлений русича о лесе, царстве лесном, о силе лесной каким-то образом отразилось в истории этого корня. На семантическом развитии этого слова можно было бы показать всю историю славянской культуры» [35, с. 211]. «Понятие „дуб“ изначально было многозначным и представляло собой смысловой синкрет, одновременно обозначая и отдельное дерево, и лес в целом. Даже сегодня в самом слове „дуб“ мы осознаем такие противоположные значения, как „твердость“ и „тупость“, потому что выражения „крепок как дуб“ и просто „дуб“ рождают в нашем сознании разные образы…» [35, с. 211]. Но главное в том, что «и собирательность леса, и монолитность дуба понимались нерасчленимо, как не имеющие границ и подробностей своего состава…» [35, с. 211]. «В древности самой общностью наименования как будто старались показать, что лес или дуб (дерево) – это нечто цельное, что не дробится на части, а представлено слитной массой, как враждебное, чужое, непокоренное» [35, с. 210].

Со временем старинное слово «дуб» связали с названием священного для язычников дерева, но случилось это довольно поздно, после того как появилось множество слов, позволяющих различать породы деревьев по их хозяйственным качествам.

Рассмотрим более подробно древнерусский синкрет «дуб–дерево–лес».

«Для Древней Руси это одно из важнейших понятий, или центральный символ, так как до XI века лес был воплощением внешнего мира – всего, что окружает мир человека, питая, наставляя его, и в то же время может угрожать и быть губительным, что близко подступает к дому, однако противоположно и порою враждебно ему. Именно в этом, полном опасностей мире, древние русичи постепенно формировали свой особый жизненный уклад, наблюдая „удивительный порядок в протекании природных процессов, регулярное повторение великого цикла, вернее, циклов природных явлений“ (по Дж. Фрезеру [82, с. 159]. – А. Д.). Кроме того, лес поставлял древнерусскому человеку основной материал для обустройства его жизни».

Однако же лес далеко не только материальный объект. До нас, до повседневной культуры современных русских, дошли лишь немногие, слабые и бледные отголоски глубочайшей культуры мира. Например, представление, что надо обнимать деревья и то, что они при этом лечат.

«Между деревом-лесом и древним человеком существовала некая глубинная связь,,,мистическая сопричастность” или партиципация, что, по теории Л. Леви-Брюля, согласуется с основными законами архаического коллективного сознания.,,До настоящего времени в некоторых севернорусских деревнях сохраняется обряд посадки дерева на новорожденного... Цель этого обряда – установить связь между деревом и человеком. Во время посадки дерева читается заговорная формула, в которой содержится пожелание человеку быть таким же сильным и крепким... Изменения, происходящие с деревом, свидетельствовали о том, что подобные изменения вскоре коснутся человека... Существовали обряды передачи человеку силы и крепости дерева прикосновением его веток. В вербное воскресенье людей и скотину били веточками вербы, произнося при этом заговорную формулу с пожеланием: „Не я секу, верба секет. Будь здоров“. Считалось, что мытье в бане с березовым веником в праздник Иванов день (24 июня) обеспечивает здоровье на весь год» (здесь авторы ссылаются на статью Н. Е. Мазаловой [47, с. 479]. – А. Д.).

О специфике русского восприятия дерева (леса) пишет Георгий Гачев в книге «Национальные образы мира». Как отмечают О. С. Филатова и Ф. Р. Колесов, «главную особенность он усматривает в том, как своеобразно преломляется в сознании русича феномен Мирового Дерева – универсальный мотив мировой культуры. Оно встречается повсюду как „интернациональная модель“. Однако акценты у разных народов проставлены по-разному: в Германии – „ствол“ – „штамм“– задает смысл. В Польше в той же модели Дерева листва важнее ствола. Польская липа (от листвы) или галльский дуб (друидов), готическое древо ель – таковы европейские „древесные“ символы. В России же не одиночное древо, но дерево как лес является моделирующим. Артель и собор дерев... одиночное дерево в русском сознании – это сиротство, как и личность отдельная – малозначительность... Дерево (Лес) – и Бог, и человек: идея и воплощение» [21, с. 270].

«Как мы видим, – отмечают авторы, – именно лес, этот опасный и в то же время питающий внешний мир, предъявляет человеку идеальный образец его личности, которая должна быть крепкой и цельной, как хорошее дерево» [24, с. 178, 179].

В нашей песне поется: «Как же мне, рябине, к дубу перебраться? Я б тогда не стала гнуться и качаться». Но ведь именно крепость, единство, счастье – это свойства здоровья. Перебраться надо через реку, т. е. и иные миры, смерть – это не помеха для единства, преодоления сиротства в роду, родового здоровья, переданного растительной метафорой или образом в нашей не случайно любимой песне. Но помехой является сиротская судьба, то, что «на роду написано».

«Лес – нечто живое, тот же род, только враждебный» [35, с. 210]. Однако эта враждебность какая-то своя, это не те современные силы вырождения, русофобии и геноцида, экологических бесчинств, которые мы наблюдаем, но даже не осознаем в полной мере.

«Само общеславянское понятие „род“ имеет,,лесное“, растительное происхождение. (Первоначально „род“ – ordъ, производное от той же основы, что и,,рост“,,,расти“. Род буквально – „то, что выросло, выращено“. Того же корня латинское слово arbor –,,дерево“.) Как Космос для эллина, Лес для древнего русича был чем-то эталонным и вместе с тем живым, одушевленным.,,Этимология слова позволяет восстановить исходный образ, лежащий в основе именования леса: это представление о постоянно растущих побегах, листьях, коре, ветвях. Они выбились из почвы, лезут из стволов, буйно смешались, сплелись вершинами и корнями“ (ссылка на В. В. Колесова [35, с. 21]. – А. Д.)».

Далее авторы говорят, возможно, до конца не осознавая, великие вещи для самопознания современников, для понимания загадки русской души и даже для роли культуры прародины русов для мира.

«Обобщая, можно сказать, что для древнерусского сознания дерево не было чем-то отдельно растущим и значимым в своей отдельности, но всегда предполагало лес, так же, как и человек выступал не отдельно, но отсылал к своему роду, являясь его представителем. Лес в его нерасчленимом единстве выступал как природный аналог или символ рода; как лес, так и род в сознании древнерусского человека являли собой слияние единичного и общего в нечто, одновременно, монолитное, цельное и растущее, живое.

Под влиянием образа леса (дерева – дуба) как основного олицетворения внешнего природного мира складывался и национальный характер – настолько длительным и глубоким было воздействие лесного окружения на эмоции, впечатления и нрав древнего русича» [35, с. 180]. Бытописатель Древней Руси И. Забелин заметил по этому поводу: «У лесного человека развился совсем другой характер жизни и поведения, во многом противоположный характеру коренного полянина. Правилом лесной жизни было: десять раз примерь, один отрежь» [39].

Авторы отсылают нас еще к одному внимательному исследователю национального характера, который подмечает не только чувственные, но и сущностные для его культуры черты. Отмечая особенности русского национального характера, Г. Гачев сравнивает (противопоставляет) человека-животного и человека-дерево. «Юрта кочевья – из шкур и кошмы; пища – из животных: мясо, молоко; тепло и свет – от сала и жира их. И человек живет в шкуре животного – и в нем животная – низовая – душа и, естественно, плотская жизнь: глаза черные, страстные, тело полом сочится, ибо животные все – половы. Поэтому видеть женщины – даже куска тела ее – не может: возгорается! – и чтоб предохраниться от повсюминутного истечения и сгорания, женщину с глаз долой: чадрой-паранджой снизу доверху она прикрыта, включая и лицо, и верхнее отверстие – рот.

Жилье из дерева говорит о ближайшем соседстве человека не с животным, а с растительным царством. Тип поселения – деревня. Дом из дерева, изба, сруб. По В. Далю: изба – истопка, истпка, истба, изба. Значит: и стены из дерева, панцирь, шкура человеческая – и нутро: огонь – свет и тепло – тоже деревянный, а не жирно-сальный. Значит, излучает из себя лучина – луч, свет солнечный, воздушный, горний (тогда как свет от жира-сала – свет утробный, огонь геенский, адски-сковородочный). Дерево в сродстве с человеком – тем, что вертикально: от земли к солнцу тянется, есть срединное царство между небом и землей, и крона его – голова, а ноги – корни. И его жизнь – неподвижное вырастание во времени, сосредоточение – податливость и самоотдача. Соответственно, и человек, в лесу, от леса, при деревне и деревом живущий (тот, что лыком шит), – более светло-воздушен, чем земен; ритм его жизни более связан со временем и циклами: ведь если животное всегда равно себе – один вид имеет, то дерево – то земно и сочится, то голо, и лишь еле-еле душа в теле теплится под коркой: долготерпение ему пристало, чтоб когда-то еще стать атаманом – ждать своего часа.

Животное само движется, а мир стоит. Для дерева наоборот: все кругом исполнено движенья, а оно незыблемо – зато чутко ветры слышит, тогда как животное полно собой, себя, свое нутро в основном слышит, эгоистично...» [21, с. 270–271].

Такое всеобъемлющее и загадочное измерение мира, как время, темп и ритм жизни, по Г. Гачеву, определяет наш национальный характер «лесного человека». И в этом Г. Гачев прав, так как наши предки были в целостности со своим миром, в отличие от нас, искусственно оторванных, в том числе по собственному недосмотру, от природы и от собственной природы.

«Дерево имеет очевидный контрапункт времени: оно расцветает вместе с весной и облетает осенью – в этом смысле его цикл связан с землей и временами года. Но оно стоит много лет, сотни, тысячу – и смерть его не видна человеку, так что для человека дерево – практически бессмертное тело отсчета (Мировое Древо, Древо Жизни).

Ритм жизни древесных народов – спокойный, неторопливый: спешить некуда, пределов нет, есть всходы. Итак, это от дерева добродетели русского человека: „стойкий характер“, „терпение“. Естественный русский город – Москва: „большая деревня“ – т. е. тоже по образу и подобию Дерева. Тот же темпоритм Времени, близкий к Вечности» [21, с. 271].

Стойкость наших предков как черту национального характера, О. С. Васильева и Ф. Р. Филатов связывают с лесом. Но сейчас нередко можно услышать мнение, что нынешние русские не выстояли бы в Великой Отечественной войне… По моему мнению, нас может спасти только возвращение памяти и соответствующая нашим предкам жизнь.

«Эта присущая русскому характеру стойкость дерева, способность выстаивать благодаря крепости в любой сезон и при любых обстоятельствах, склонность к устойчивости и закоренелости сохранялась, несмотря на исторические метаморфозы, – пишут О. С. Васильева и Ф. Р. Филатов и подтверждение этому находят у российского историка Н. И. Костомарова в его работе «Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях» (гл. XII. Здоровье и болезни): «В русском образе жизни было соединение крайностей, смесь простоты и первобытной свежести девственного народа с... изнеженностью и... расслабленностью... С одной стороны, достоинством всякого значительного человека поставлялась недеятельность, изнеженность, неподвижность... с другой стороны, русский народ приводил в изумление иностранцев своею терпеливостью, твердостью, равнодушием ко всяким лишениям удобств жизни, тяжелым для европейца... С детства приучались русские переносить голод и стужу. Детей отнимали от грудей после двух месяцев и кормили грубою пищею; ребятишки бегали в одних рубашках, без шапок, босиком по снегу в трескучие морозы; юношам считалось неприличным спать в постели, а простой народ вообще не знал, что такое постель... русский простолюдин получал нечувствительную, крепкую натуру. На войне русские удивляли врагов своим терпением: никто крепче русского не мог вынести продолжительной и мучительной осады, при лишении самых первых потребностей, при стуже, голоде, зное, жажде. Подвиги служилых русских людей, которые открыли сибирские страны в XVII веке, кажутся невероятными. Они пускались в неведомые страны со скудными запасами, нередко еще испорченными от дороги, истратив их, вынуждены были по нескольку месяцев кряду питаться мхом, бороться с ледяным климатом, дикими туземцами, зимовать на Ледовитом море... Но как ни противоположным кажется образ жизни знатных и простых, богатых и бедных, натура и у тех, и у других была одна: пусть только бедному простаку поблагоприятствует счастье, и он тотчас усвоит себе неподвижность, тяжеловатость, обрюзглость богатого и знатного лица; зато знатный и богатый, если обстоятельства поставят его в иное положение, легко свыкнется с суровой жизнью и трудами. Прихоти были огромны, но не сложны и не изысканны. Небезопасное положение края, частые войны, неудобства путей и затруднительность сообщения между частями государства не допускали высшие слои общества опуститься в восточную негу: они всегда должны были ожидать слишком внезапной разлуки со своими теплыми домами и потому не могли к ним пристраститься; слишком часто приходилось голодать им поневоле, чтоб быть не в силах обходиться без пряностей и медов: слишком повсеместно встречали смерть, чтобы дорожить жизнью» [39, с. 77–79].

Когда ты настроен на определенную волну, когда открываешься внутреннему голосу, зову предков, тогда многое скрытое от самого себя становится явным. Авторы смогли увидеть, что «в описаниях Н. И. Костомарова просматривается исконный лесной (или „растительный“) образ жизни русского человека: так же деревья выносливы и неприхотливы в суровую пору и буйно пышным цветом расцветают весной, так же, сквозь все преграды, довольствуясь малым, повсюду пробивается и разрастается лесная поросль» [24, с. 181].

Авторы выделили ведущий признак, который необходимо заимствовать у дерева. Недавно под впечатлением как специальных психотехник типа свободного дыхания, ребефинга (буквально – рождение заново) я в состоянии расширенного сознания глубоко почувствовал крепость дерева за окном моего кабинета, а также связь и источник своей крепости как человека рода Дубовых, руса, с этими деревьями, стоящими у стен деревянного дома на берегу могучей сибирской реки.

«Итак, первый и основной признак, который древние русичи желали друг другу заимствовать у могущественного дерева – леса, это крепость, позволяющая выстаивать в любых жизненных обстоятельствах. Крепкий значит устойчивый и выносливый, а во внешнем своем облике, подобно хорошему дереву, высокий и могучий. Это исконное значение сохранилось в слове „здоровенный“. „Здоровенный, ровно из матерого дуба вытесан“, – так П. И. Мельников-Печерский характеризовал одного из своих заволжских героев. Крепкий – это „здоровенный“, физически сильный, но не только.

Теперь нам предстоит рассмотреть устойчивые понятийные конструкты, которые определяли сознание и жизнь древнерусского человека, образуя единое семантическое поле вокруг центральной диады „крепкий–здоровый“; практически все они выражались в растительных метафорах.

С характеристикой „крепкий“ напрямую соотносится диада противоположных характеристик „старый–молодой“.

„Продолжительность жизни в древности определялась не по относительным датам рождения и годам, а по росту и силе человека; говорили о „возрасте“, – пишет В. В. Колесов [35, с. 81]. Противопоставление молодого человека старому основывалось на той же растительной метафоре роста, возрастания. А применительно к дереву „расти“ означает еще и „крепнуть“. Понятие „молодой“ происходит от mold – „мягкий“; это обозначение, дающее представление о нежном и гибком, еще беззащитном существе, о неокрепшем зеленом ростке: „зелен виноград не сладок, млад человек не крепок“, – читаем в сборнике Симони [67, с. 107]. На противоположном полюсе располагается понятие „старый“ (от star – „крепкий“, т. е. зрелый (см.: [80, с. 747]); оно связано с представлением о „возросшем, зрелом, дошедшем до известного возраста“ человеке (см.: [18, с. 36], т. е. предполагается „физиологическое возрастание и законченная зрелость“ (см.: [35, с. 82]). „Старый“ – это старший в роду, тот, который в случае надобности становится первым. Возрастные характеристики человека всегда находились в прямой зависимости от тех социальных функций, которые человек определенного возраста выполнял в конкретном обществе. В какой-то момент потребовалось обозначить отдельным словом зрелого, уже не маленького (только что появившегося в роду), но еще не состарившегося члена рода, наиболее важного для племени человека, который становился опорой общества; так появилось слово муж – взрослый, крепкий мужчина, свободный и мудрый, супруг и отец. Как свободный член племени „муж“ противопоставлен „отроку“ (тому, кто не имеет еще права голоса на совете: от-рок-ъ, ср. отреч-ь) и „холопу“ – рабу, взятому в плен» [24, с. 182].

Мы видим, что такой взгляд противоположен современным искусственным представлениям, что молодой значит крепкий, а старый – дряхлый. Недаром есть такая сильная пословица: «Крестьянин умирает, а рожь сеет». Крайне важно дальнейшее замечание авторов о том, что раньше уделяли внимание не периоду юности, а периоду мужества, а юные были лишь «подрост в лесу». Я понимаю это так, что подростки, юноши все силы отдавали на то, чтобы играя и помогая роду, взрослеть на деле, в крепости становиться своими и свободными, а не выделяться, как современные юноши и девушки.

«На Руси долго сохранялось свойственное древним славянам безразличие в отношении пола, социальной свободы, степени духовного и физического развития человека в период его юности. В лучшем случае дети и отроки воспринимались как подрост в лесу: как хозяйственная заготовка, не имеющая пока практической ценности для поколения совместно живущих людей, тогда как период мужества был очень важен. „Окрепнуть“ и „возмужать“ в данном контексте означает одно: „вырасти“ подобно дереву, обрести зрелость, а значит, и социальную значимость, стать „весомым“ для своего рода, свободным и полноправным его представителем.

Как можно заметить, эпитет „крепкий“ соотнесен и с понятием „свободный“, означавшим во всех индоевропейских языках принадлежность к определенной этнической группе, которая, в свою очередь, также обозначалась с помощью растительной метафоры – от глагольной основы с общим смыслом „расти, развиваться“ (см.: [7, с. 355]). Возрасти и окрепнуть, т. е. обрести здоровье в древнерусском его значении, все равно что стать полноправным и свободным в своем окружении, своим среди своих. „Свободный“ значит „свой“. „Растет не один человек сам по себе, но весь род, все племя, все вокруг, что является или станет твоим... В подобной свободе – привилегия человека, который никогда, ни при каких обстоятельствах – не чужой“, – пишет В. В. Колесов [35, с. 105]. Таким образом, здоровый – это полноценно включенный в род (этническую группу), принятый как безусловно „свой“.

Корень swos – это возвратное или притяжательное местоимение, не личное, оно относится к любому члену данного коллектива и выражает взаимно-возвратные отношения. „Целая группа лиц как бы сомкнулась вокруг «своего», важно родство породнения, а не по крови. Налицо исходный синкретизм понятия «свободный»: и принадлежность к определенной социальной группе, и сам по себе человек как член этой группы”, – читаем далее у В. В. Колесова [35, с. 105]. У славян также слово свобода – с древним суффиксом собирательности -од(а) – издревле означало совместно живущих родичей, всех „своих“, и определяло в этих границах положение каждого отдельного, т. е. свободного, „своего“ члена рода. Свобода обозначает свободное состояние, но только в границах своего рода» [24, с. 183].

Что же мы наблюдаем в современности? Под знаменем чужеродной свободы нас официально судит Европа как угнетателей тех, кто отрицает не только род, но и семью, устанавливая запреты на приоритет нормы, на то, чтобы были отец и мать, а не родители под номерами, на то, чтобы своих детей, сородичей и членов общества воспитывать, лечить и наказывать по сердцу и по обычаю родному, а не по западным вырожденческим прихотям и произволу.

«Рассмотрим важнейшие однокоренные слова „собьство“ и „особа“, которые также отражают специфику древнерусских коллективных представлений о положении человека в роду. Словом „собьство“ обозначалось одно из наиболее важных человеческих свойств; „собь“ в философском смысле означало „сущность“ и было связано с такими значимыми словами, как собье – существо, сущина – собственность, собити – присваивать себе.

Когда-то „собьство“ было наименованием личности, которая свободной входит в род как его непременный член, что по представлениям наших предков и есть существо и суть всякой жизни. „Собь“ без „свободы“ не существует, но и „свобода“ сама по себе ничто, она слагается из „о-соб-ей“. Также и здоровье особи было напрямую связано с благополучием рода, а индивидуальные мероприятия по обретению здоровья были органически включены в общую систему верований, представлений и обрядов. Если у кого случалась беда или болезнь, совершался общий обряд. Этой особенностью объясняется то недоверие к медикам-иностранцам, которое русский народ демонстрировал с поразительным иррациональным упорством: не следует принимать помощь от чужого, все „немцы“ – не мы – опасны, поскольку чужды „нашему“ роду. Коллективно противостоять вторжению чужеродных сил – такова древнерусская стратегия оздоровления. В этом выражалась оздоровительная функция древнерусских языческих ритуалов. Еще в XVI веке в Пермской области люди ходили на поклонение истукану – „золотой бабе“; в случае бедствия или болезни перед истуканом колотили в бубны и этим думали помочь беде (как отмечает Н. И. Костомаров [39, с. 146]. – А. Д.). Даже после принятия христианства сохранялись остатки языческих обрядов и верований, относящихся к различным видам внутренней и внешней жизни. Дольше и полнее всех языческих верований сохранились остатки поклонения Роду и рожаницам. По свидетельству Домостроя, и в XVI веке еще верили в Род и рожаниц – божества славян-язычников, которые существовали наравне с упырями, берегинями, Перуном, Хорсом, Мокошью и т. п. Совершались обряды поклонения Роду и рожаницам, принесение в жертву хлеба, сыра, меда, кур, какого-то питья» [24, с. 183].

Далее цитируемые авторы, видимо, не зная о работах Б. А. Рыбакова либо игнорируя его исследования, пишут о Роде и рожаницах в привычном для ограниченного научного сообщества смысле. Эти боги им кажутся то долей, то мелкими домашними духами, распределяющими свои задачи то на отдельных людей, то на всех, хотя даже слов, касающихся личности вне рода, не было: «Смысл этих божеств теперь недостаточно ясен, но под родом предположительно понималась судьба вообще или участь – доля. Род всегда употреблялся в единственном числе, и, следовательно, по древнему верованию, существовал один род для всех; рожаницы, – напротив, всегда во множественном числе, и это показывает, что для каждого полагалась своя роженица. Рожаницы были гениями-хранителями жизни отдельного человека, тогда как род представлял единую для всех судьбу или долю.

Лишь с начала XVII века появляется новое слово, сменившее старое „особь“, которое означало хоть и самостоятельного человека, но обязательно в границах рода. Появилось слово „особа“ – „персона, личность“ уже в современном понимании – как индивидуальность, как такая „особь“, которая может прожить и вне рода, стать сама по себе (о собе).

Еще в Средние века не употребляется отвлеченное имя собственность, потому что личной собственности по существу не было: была „собина“ как общее владение рода; достаточно поздно стали возникать новые формы владения, каждый раз получая свое особое название» [24, с. 183].

Мы видим, что изучаемая здесь работа О. С. Васильевой и Ф. Р. Филатова отражает иные воззрения, чем те, что внушаются нам, моим современникам. Так, «собина» была владением рода, свободными в нашем понимании были изгои – изгнанные родом, что тогда означало справедливые, крайне позорные муки, и смерть.

«Итак, понятие „свобода“ также может быть непосредственно отнесено к разряду значимых характеристик или атрибутов „крепкого“, т. е. зрелого, возмужавшего и социально значимого, востребованного представителя рода. В сознании славянских народов это понятие напрямую связано с положением человека в роду. Абсолютную независимость человека от власти рода древние понимали как разнузданность и своеволие, ничего общего со свободой не имеющие. Только изгнанный родом (изгой) обладает подобной свободой. Однако это воспринимается как несчастье, крушение, горестная судьба. Такая судьба хуже смерти, в то время как умереть в своем роду – значит умереть своей, хорошей смертью. Иными словами, в древности свободу понимали как личную гарантию в границах „своего“ общества. И в более поздний период Средневековья свобода понимается аналогично: свободен тот, кто живет в пределах собственного мира, в своем кругу, руководствуясь своим мерилом ценности и красоты, пусть даже этот мир и будет в каком-либо отношении не очень хорош; „тем не менее, это мой мир, он мне знаком, и признаки этого мира выражают мое существо... По понятию русских, даже умирать среди семейства в полной памяти считалось благодатью небесной для человека“ (ссылка на Н. И. Костомарова [39, с. 139]. – А. Д.).

Со словом „