Нарративность и объективность в историческом знании

В.О. Ключевский однажды сказал, что прошлое надо изучать не потому, что оно уходит, а потому что, уходя, оно не ликвидирует своих последствий[5]: одна из задач исторического исследования состоит в том, чтобы «выйти за свои методологические ограничения и, посредством нарративов, использовать прошлое для изучения настоящего» [Heise]. «Лингвистический поворот» в истории дополнил необходимость изучать прошлое требованием рассматривать историческую реальность как всегда предстающую перед нами в тех или иных вариантах языковой репрезентации. Одни историки восприняли «лингвистический поворот» как оправдание неизбежности многоголосия мнений, другие – как подтверждение интерпретативной стороны истории, третьи – как санкцию на инструментальный подход к знанию.

Изменение методологических подходов в истории породило дискуссию между традиционными историками и специалистами по риторике истории: первые стремятся скрыть разрыв между историческим письмом и его предметом, а вторые утверждают, что эффект реальности создает используемый историками набор риторических конвенций: «либо мы рассматриваем реальность как абсолютно проницаемую для истории – т.е. идеологизируем ее; либо, наоборот, рассматриваем реальность как непроницаемую, нередуцируемую – т.е. поэтизируем ее (понимая поэзию как поиски неотчуждаемого смысла вещей)» [Барт, 2000, с.286].

Стремясь свести множественность фактов прошлого к некоему единству, современная история опирается на нарратив как главный способ описания событий через формирование контекста, их связующего: «концепт нарратива не просто сохраняет ценность многообразия – это форма, в которой находит свое воплощение специфичность и научность исторического исследования, в которой историк конституирует и осуществляет процедуру схватывания в единое целое некоторой серии эпизодов» [Сыров]. Любое историческое повествование предлагает нам взглянуть на прошлое с определенной точки зрения, упорядочивающей наше знание о соответствующем фрагменте действительности, поэтому историческое повествование метафорично [Анкерсмит, 2003а, с.10].

Доминирующий в современной истории важнейший для нарратологии вопрос «как это происходит» [Зверева, 1996] делает бессмысленным выяснение «истинности» исторического нарратива, поскольку он представляет собой совокупность моделей прошлого и метафорических заявлений об отношениях сходства между этими моделями и типами историй, которыми люди конвенционально связывают события своей жизни со значениями и структурами культуры: «из миллиарда фактов, имеющихся в наличии для конструирования исторического нарратива, не все одинаково релевантны … чтобы событие стало историческим, оно должно допускать как минимум два исторических нарратива, объясняющих его появление … не существует чистого описания – в структуре нарратива всегда имплицитно содержится модель объяснения, латентная теория» [Croissant, 2003, p.467]. Хотя историки всегда открыто или завуалированно (например, цитируя определенных общественных деятелей) высказывали свои оценки прошлого, сегодня они становятся все менее откровенны в выражении своей общественной позиции, поскольку недвусмысленно заявленная предвзятость противоречит критериям научности [Томпсон, 2003, с.18].

Автор любого исторического текста выражает в своем повествовании не реальное время, а условную темпоральность, органично включенную в культурный контекст и проходящую через весь нарратив. Нарративная «игра со временем» характерна не только для вымышленных, но и для реальных исторических нарративов [Franzosi, 1998, p.530]: исторические периоды различаются по плотности времени - существуют «горячие» хронологии, когда историк вынужден следить за каждым днем и часом, и хронологии, где он может перепрыгивать через тысячелетние периоды. Выбор дат и событий (исторических «фактов») отражает намерения историка, реализует идеологическую функцию даже в такой деятельности, как составление хроник: средневековые летописцы год за годом последовательно записывали одно событие в год, хотя события могли значительно различаться по длительности от «Пиппин, правитель дворца, умер» до «Теудо изгнал сарацин из Аквитании». Кажущаяся случайной и причудливой подборка фактов: «712 г. – везде наводнение;… 722 г. – богатый урожай;… 725 г. – пришли сарацины» – была обусловлена религиозной убежденностью авторов в непостижимости Божьего промысла.

Процесс производства исторического текста неизбежно связан с производством идеологии, поскольку любая простая хронологическая последовательность нарративных предложений имеет оценочное содержание, подразумевая причинно-следственные отношения, а ведь очень важно, произошло ли событие по причине другого события или просто после него. Историки старательно отказывают себе в «голосе»: нарративный модус исторических текстов приближает повествование к опасной черте художественного вымысла, за которой историк превращается в писателя, поэтому в исторических текстах события должны «рассказывать себя сами», субъект суждения должен быть незаметен – он просто «объединяет» утверждения исторического нарратива. Решение историка об организации исследования в нарративной форме – «методологический выбор, имеющий важные эпистемологические следствия» [Hesling, 2001, p.189-190]: нарративные конструкции не могут быть фальсифицированы, поэтому исторические нарративы не способны открывать законы, но вполне могут представить определенные зависимости данных, хотя историческая интерпретация лишь «обозначает структуру прошлого, но не обнаруживает ее так, как если бы эта структура действительно существовала» [Анкерсмит, 2003, с.120].

Современный этап развития философии истории Ф. Анкерсмит характеризует как нарративный, поскольку нарративная философия истории интегрирует результаты исторического исследования в границы исторического текста, акцентируя значение используемых историками лингвистических средств [с.30]. Формирование нарративной философии в начале 1990-х годов связано с изменением концептуальных основ философской науки [Анкерсмит, 2003а, с.8-12]: раньше философия не обращалась к проблемам текста/повествования, считая, что как только логические проблемы, связанные с истинными единичными высказываниями будут решены, повествование как ряд единичных высказываний об определенном положении дел не вызовет сложных или интересных проблем. Сегодня стало очевидно, что вопрос о нарративе и его соотношении с миром нельзя свести к вопросу об истинном единичном высказывании. Во-первых, любое историческое повествование – репрезентация прошлого (отношение между ней и реальностью является метафорическим). Во-вторых, логика репрезентации отличается от логики истинного единичного высказывания – например, в повествовании о Великой французской революции невозможно указать те элементы, которые обозначают данное историческое явление, и те, которые приписывают ему свойства, в отличие от, скажем, высказывания «Ева прекрасна», где «Ева» – референция, а «прекрасна» - предикация.

В основе новой философии истории лежит различение исторического исследования (фактов, или «буквальной истины»), результаты которого выражены в единичных утверждениях, и исторического/нарративного письма (интерпретаций, или «области метафоры») как серии утверждений: поиск и описание фактов обычно производится в рамках определенной нарративной интерпретации, однако именно факты в значительной степени определяют итоговую интерпретацию прошлого [Анкерсмит, 2003а, с.23]. То есть понимание прошлого рождается только в пространстве между конкурирующими интерпретациями нарратива о прошлом. Анкерсмит формулирует следующие ключевые положения нарративной философии истории [2003, с.44‑130]:

Нарративы – интерпретации прошлого: прошлое нам не дано, мы не можем сравнить его с тем или иным текстом, чтобы определить, какой из них максимально точно его репрезентирует. Единственная данная нам реальность – текст нарратива, смысл которого мы можем открывать и приумножать (герменевтический подход). «Правильной» интерпретации не существует, поскольку содержание любой интерпретации не соответствует истинному содержанию исторической реальности. Такое понимание философии истории исходит не из лингвистической, а семиологической концепции текста – следует идентифицировать не лексические и грамматические категории, а иерархию кодов, созданную с помощью тропологического языка автора под влиянием культурных обстоятельств его места и времени жизни.

Нарративы интерпретируют прошлое, не проблематизируя его: ранее философия истории согласовывала различные интерпретации прошлого через соотнесение их с фактами; нарративная философия истории согласовывает их с аргументами нарратива (реальность прошлого трактуется одновременно как внутренне присущая тексту и как существующая вне его), т.е. акцентирует значение риторического модуса текста, не связанного требованием соблюдения истины в описании референта.

Язык нарратива тропологичен и метафоричен, следовательно, непрозрачен и автономен в отношении прошлого, поэтому нарративные предложения обладают природой вещей, а не понятий: «слова нарратива – своего рода крюки, цепляясь за которые реальность входит в язык». Логика нарратива строго номиналистична: нарративные интерпретации могут иметь имена собственные («холодная война», «индустриальная революция» и т.д.), но не имеют экзистенциальных значений (индустриальная революция – не некая сила в истории, а только интерпретативный инструмент для понимания прошлого). Нарративные интерпретации со временем могут получить всеобщее признание и стать частью обычного языка, превратившись в понятие, модель (что особенно очевидно в социологическом знании).

Нарративы выполняют функции описания прошлого и идентификации его нарративной интерпретации: отдельные утверждения нарратива имеют буквальное значение (хроника), но в совокупности – метафорическое, поскольку нарративный текст есть тип дискурса историка, с помощью которого устанавливаются отношения тождества между событиями прошлого и типами рассказов, наделяющих их значением. В нарративе историка метафорические заявления превращаются в аргументативные стратегии, поэтому любые исторические дискуссии, по сути, – дебаты не о действительном прошлом, а о нарративных интерпретациях прошлого: «подобно плотине, покрытой плавучими льдинами в конце зимы, прошлое покрыто толстым слоем нарративных интерпретаций; и исторические дебаты во многом есть дебаты о компонентах этого слоя – как о прошлом, скрытом под ними» [с.176]. Лучший исторический нарратив – максимально метафоричный (нарративное измерение доминирует над буквальным, повествование не распадется на истинные единичные высказывания, понимание целого выражено наиболее четко) с наибольшим полем реализации (возможно множество конкурирующих интерпретаций).

Всё сказанное выше касается нарративов доминирующего в истории типа – повествований самих историков, однако историческая наука для формирования репрезентаций прошлого обращается и к нарративам личного опыта очевидцев событий – данный метод исследования получил название «устной истории». Использование устных свидетельств методологически обосновано тем, что общество в его истории всегда представлено в двух состояниях [Козлова, 1999а, с.25-43]: 1) история в её объективированном виде (вещи, нормы и институты); 2) история в инкорпорированном виде, встроенная в тело и язык человека социальность, обозначенная П. Бурдье как «габитус». Основными детерминантами габитуса являются капитал (экономический, социальный, культурный), позиция в отношении производства (профессия), типы социальных связей, история группы и индивидуальная биография. Понятие габитуса позволяет увидеть социальный мир как продукт одновременно объективного (социальные институты) и субъективного (историчные и ситуативные схемы восприятия и оценивания) конструирования.

До середины ХХ века в центре внимания исторической науки находилась, в первую очередь, история объективированная (документальное воссоздание борьбы за власть) – сама структура власти работала как гигантский «записывающий механизм», лепя прошлое по собственному образу и подобию. В середине ХХ века спектр исторических исследований расширился, хотя осталась прежняя сосредоточенность на политико-административных вопросах, а простые люди вписывались в общую картину только в виде статистических данных; в последней трети ХХ века история начала использовать в качестве «сырья» жизненный опыт самых разных людей посредством метода устной истории [Томпсон, 2003, с.15-20].

Новый[6] исследовательский подход позволяет воссоздавать первоначальное многообразие точек зрения и более реалистичную картину прошлого, которая может поставить под сомнение официальную версию событий. Использование устных свидетельств ломает барьеры между «летописцем» и читателем, когда «с высот исторической теории исследователи опускаются на землю – к неуклюже индивидуальным человеческим жизням, лежащим в их основе» [Томпсон, 2003, с.23]. Люди, у которых историки берут интервью, редко вписываются в рамки представленных в литературе социальных типов. Уникальная информация, которую историк получает из устных источников, – это субъективное видение рассказчика, т.е. речь идет не столько о самом событии, сколько о его значении. Это ни в коем случае не делает метод устной истории недостоверным, несмотря на его необъективность: даже фактически «неправильные» высказывания психологически «верны» и потому столь же важны, как подтвержденные сведения. Субъективность – такой же предмет истории, как и собственно «факты», поскольку то, во что верят информанты, – столь же «реальный» исторический факт (вера), как и события, произошедшие в действительности [Женская устная история…, 2004, с.21].

П. Томпсон предложил четыре способа конструирования истории на основе устных свидетельств: 1) использование индивидуального жизнеописания информанта, обладающего отличной памятью, для создания истории сообщества или целой социальной группы (если индивидуальные жизнеописания трактуются как типичные, необходима характеристика общего социально-исторического контекста их формирования); 2) подготовка сборника отдельных нарративных эпизодов, каждый из которых может быть недостаточно богат или полон, но в совокупности они позволяют раскрыть социальную симптоматику; 3) анализ повествования с точки зрения его текстуальных особенностей (язык, тематика, характерные повторы и паузы), а не определение степени типичности рассказчика; 4) реконструктивный перекрестный анализ – устные свидетельства становятся основой для построения моделей поведения людей или событий в прошлом (высказывания из различных интервью сравниваются и увязываются с материалами, полученными из других источников) [Томпсон, 2003, с.268‑269]. Все способы взаимно дополняют друг друга и абсолютно приемлемы в рамках социологического исследования.

Таким образом, «в истории нарратив рассматривается как такая форма существования исторического знания, которая снимает дихотомию объяснения и понимания» [Янков, 1997, с.7-8]. Новое знание о социальных феноменах формируется в истории на основе теоретической генерализации отдельных случаев или воспоминаний людей. Представляя историю как серию упорядоченных во времени событий, нарративный анализ позволяет сочетать производство теоретически структурированных интерпретаций с чувствительностью к историческим деталям и осознавать степень опосредованности образа прошлого выбираемым историком/информантом «масштабом освещения» и его личной заинтересованностью [там же, с.89; Рустин, 2002, с.21]. История выражает «все человеческое» историков/информантов, и «если их разнородные и противоречивые репрезентации имеют какое-то отношение к внешнему миру, то только потому, что сам мир, наряду с психологическими факторами, несет свою долю ответственности за противоречия в мышлении» [Копосов, 1997, с.45].

Основными характеристиками нарративного подхода в истории являются: «ретроспективность» (рассмотрение событий прошлого через призму настоящего и будущего); «перспективность» (зависимость исторической оценки событий от мировоззрения); «избирательность» (отбор релевантной информации); «специфичность» (влияние исторического знания на формирование идентичности); «коммуникативность» (воздействие культурного дискурса на историческое знание); «фиктивность» (зависимость исторических интерпретаций от социальных условий, в рамках которых они играют роль ориентира в практической жизни [Rusen], и сближение художественной и научной типизации на основе единства объекта познания [Сердюк, 1998, с.17]). Историк оказывается столь же суверенным творцом, как поэт или писатель, поскольку его нарратив подчиняется тем же правилам риторики, которые обнаруживаются в художественной литературе [Гуревич, 1996]. Отличие состоит в том, что писатель/поэт свободно играют смыслами, а построения историка основаны на некой реальной ситуации.

Сведение принципов конфигурации исторических повествований к литературным жанрам актуализирует вопрос о том, почему все-таки речь идет не о литературе, а об истории в форме литературы. Этот вопрос решается двумя способами: во-первых, посредством аналогии с психотерапией. Историк реализует своеобразную терапевтическую функцию придания прошлому такого смысла, который делает его приемлемым для культуры, т.е. нарратив не просто конституирует, а переосмысливает исходный материал, заставляя действительность представать определенным образом. Так, например, метод устной истории реализует функцию «терапии с помощью воспоминаний» [Томпсон, 2003, с.31,185]: пожилым людям акт наррации помогает сохранить собственное «я» в меняющемся мире; биографические интервью с людьми, которые отклоняются от социальной нормы или пребывают в изоляции, облегчают их понимание и принятие собственной социальной позиции.

Второе решение вопроса состоит в признании того, что нарратив как лингвистическая репрезентация прошлого коренным образом отличается от всех форм повествовательной литературы [Анкерсмит, 2003а, с.38-48]: нарратив сохраняет верность фактам, а художественная литература – нет. Задача романиста – построить связную картину, обладающую смыслом; задача историка – построить осмысленную картину так, чтобы она отражала действительные вещи и события. Автор нарратива создает историческое знание, объясняя его и аргументируя; автор романа применяет это обобщенное историческое знание к одной или нескольким конкретным (воображаемым) ситуациям. В нарративе фактические высказывания об отдельных событиях предоставляют свидетельства и примеры для интерпретации исторического периода; в историческом романе – наоборот, автор обладает «общим» историческим знанием до его «воплощения» в частное и индивидуальное. Нарратив не пишется с какой-то определенной «точки зрения», хотя некоторая интерпретация в нем предлагается; исторический роман дает нам пример того, какую картину мы получим, если взглянем на прошлое глазами живущих в нем людей (вымышленных персонажей).

Таким образом, «в психологии нарративы помогают понять идентичность, в истории позволяют наделять смыслом прошлое, в философии служат основой для формирования нового видения мира и организации сообществ» [Fraser, 2004; Maines, 1993]. История ХХ века показывает, что, в частности, историческая и социологическая науки не просто занимаются познанием прошлых и современных процессов, но создают образы мира, несущие определенную идеологическую нагрузку. Апелляция к понятию нарратива обусловлена необходимостью обрабатывать исходный эмпирический материал так, чтобы историческая действительность не оказалась преобразована в угоду той или иной идеологии, – концепт нарратива позволяет легитимировать разрабатываемые теории их выведением из нарративов повседневного опыта обычных людей. Если же говорить о нарративах самих ученых, то можно отметить некоторое различие в познавательном интересе социологов и историков: по мнению Ф. Анкерсмита, «аромат эпохи можно вдыхать только в последующей» [2003, с.331], т.е. историки ориентированы на выделение наиболее характерных черт эпохи после ее окончания; для социологов, наоборот, важно практически одновременное с нынешним днем выявление его социальной симптоматики, типических черт общества.

Социологи недавно обратились к нарративу, хотя сама социологическая деятельность предполагает «сбор историй (посредством интервью и т.д.) и рассказывание историй (о современности, классах и т.д.)» [Maines, 1993, p.17]. Социологические трактовки нарратива опираются на сформулированные в рамках философии, лингвистики, истории и психологии положения и склонны включать в понятие нарративного анализа характеристики качественного подхода в целом. Нарративный подход в социологии предполагает повсеместный характер рассказывания «историй», т.е. рассматривает нарративы как формы человеческого поведения, социальные действия, возникающие в определенных условиях и ориентированные на других: посредством нарратива жизнь каждой личности превращается в осмысленное целое, а жизнь социума формируется переплетением индивидуальных повествований.