Глава 1. История повседневности как научное направление

«Мудрость не в том, чтобы людей презирать,

а в том, чтобы делать такие же пустяки, как и они:

ходить к парикмахеру, суетиться, целовать женщин,

пить, покупать сахар» (Михаил Зощенко)

По мнению академика Ю.А. Полякова, важнейшей задачей современной историографии является изучение не столько производственной и политической деятельности, культурных и научных достижений человечества, сколько «самого человека, как такового, его жизни, какой она была и какой стала».[29] Действительно, трансформация истории как науки о политических и экономических системах в науку о человеке в его историческом времени стала одной из ведущих тенденций современной историографии. В свою очередь, антропологический поворот подтолкнул процесс междисциплинарного синтеза, охвативший не только гуманитарные, но и точные науки. Отказ от дисциплинарной «чистоты» и стремление к научному синтезу привели к гуманитаризации даже естественного знания, наглядный пример чего - проникновение в физику идей герменевтики или формирование биоэтики[30] - науки о нравственной стороне жизнедеятельности человека.

Для всех видов антропологически ориентированной истории характерен перенос акцента с исследования государственных институтов, экономических структур и больших общностей на изучение небольших групп, стратегий поведения индивидов, а также переход от описания значимых событий к анализу повседневности. А для объяснения поведения и взаимодействия людей широко привлекаются понятия из арсенала социальной и культурной антропологии, социологии, психологии и других наук о человеке.

Одним из воплощений «антропологического поворота» и междисциплинарного синтеза стало появление в современной историографии нового направления - активно разрабатывающейся в последнее двадцатилетие на Западе и в России, истории повседневности, родоначальниками которой стали германские историки А. Людтке и Х. Медик. Главным объектом исследования истории повседневности становятся не экономические явления и политические процессы, а рядовой человек с его каждодневными проблемами питания, одежды, жилья, занятости, труда, отдыха, морали и т.д. История повседневности, как направление: современной социальной истории, первоначально стала предметом специального исследования в трудах зарубежных историков. Определяя сферу ее интересов, Людтке отмечал, что она фокусируется на анализе поступков тех, кого называют «маленькими, простыми, рядовыми людьми», на «детальном историческом описании их душевных переживаний и воспоминаний, любви и ненависти, тревог и надежд на будущее». На этом фоне переворачивалось традиционное представление о том, как должно строиться историческое исследование: история выстраивалась не сверху, через восприятие «сильных мира сего», и не через официальный дискурс, а как бы «снизу» и «изнутри».

Историк повседневности ставит задачей понимание групповых и индивидуальных реакций отдельных людей на современные им правила и законы. Кроме того, если в традиционной этнографии быт вместе с досугом противопоставляются производственной сфере, то историки повседневности видят одну из своих задач в изучении условий работы, мотивации труда, отношений работников между собой и их взаимодействий (в том числе и конфликтных) с представителями администрации и предпринимателями. То есть они включают производственный быт в сферу повседневного. И еще одно важное обстоятельство. Истории-повествованию историк повседневности противопоставляет свой метод вчитывания в текст, размышлений об обстоятельствах высказывания запечатленных в нем идей и оценок, проникновения во внутренние смыслы сообщенного, учета недоговоренного и случайно прорвавшегося. Фокус анализа историка повседневности — изучение социального с точки зрения индивида. Индивид в исследованиях повседневности должен быть воспроизведен действующим на жизненной сцене в заданных обстоятельствах (природных, временных и политических), показан определяющим ситуацию, конструирующим — совместно с другими - социальные роли и играющим их.[31] Сторонники истории повседневности призывают не к замене, а к уточнению структурного подхода с целью обогащения нашего понимания прошлого, отдавая при этом приоритет изучению повседневной жизни. Это позволяет, по их мнению, показать дихотомию институциональными и человеческими факторами.

Исходные позиции истории повседневности базируются на соединении идей Франкфуртской школы философии истории, марксизма, англо-американской антропологии, постструктурализма и герменевтики. А к общетеоретическим источникам истории повседневности традиционно относят:

· работы основателей феноменологического направления в философии и, в частности, Э. Гуссерля, первым обратившего внимание на значимость философского осмысления «сферы человеческой обыденности», которую он именовал «жизненным миром». Вдохновленный идеями Гуссерля, основатель социальной феноменологии А. Шюц предложил отказаться от восприятия «мира, в котором мы живем», как «пред-данного» и сосредоточиться на анализе процессов складывания и обуславливания этой кажущейся «пред-данности», то есть «мира человеческой непосредственности» - стремлений и фантазий, сомнений и реакций на непосредственные частные события. Шюц именно в предметно-телесной закрепленности видел «преимущества» повседневности по сравнению с другими сферами человеческого опыта (религией, сном, игрой, научным теоретизированием, художественным творчеством, миром душевной болезни и т.п.), которые он называл конечными областями значений в силу того, что переход из одной области в другую предполагает своего рода смысловой скачок;

· незадолго до Второй мировой войны основатель «социогенетической теории цивилизаций» Н. Элиас призвал рассматривать общество и отдельных людей «как нераздельные аспекты одного меняющегося набора взаимосвязей». Он подарил мировому гуманитарному знанию видение развития цивилизаций как переплетения разнообразных практик (воспитания, познания, труда, власти и т.п.) и способов их упорядочивания, закрепленных различными институтами. Элиас и его последователи специально изучали процессы «оцивилизовывания» разных сторон повседневности индивидов — их внешнего вида и манер поведения, намерений, чувств и переживаний, речи и этикета. Кроме того, Элиас поставил вопрос: имеем ли мы дело в случае повседневности и соответственно ее противоположности - «внеповседневности» - с различными сферами человеческого общества?;[32]

· шагом к выделению исследований повседневности в отдельную отрасль науки стало появление в 1960-е ряда модернистских социологических концепций и, прежде всего — теории социального конструирования П. Бергера и Т. Лукмана. Именно они призвали изучать «встречи людей лицом к лицу», полагая, что такие социальные взаимодействия есть основное содержание обыденной жизни. Они же первыми поставили вопрос о языке таких «встреч» и путях «заучивания типизаций повседневных действий», дав тем самым толчок исследованиям социального конструирования идентичностей, пола, инвалидности и т.п. В теории «социального конструирования реальности» речь идет о том, что социальная реальность сложным образом конструируется через систему коллективных представлений. В свою очередь, механизм социального конструирования реальности состоит в соблюдении следующих четырех процедур: хабитуализации («опривычивания» или превращения в повседневность), типизации, институционализации и легитимации;

· в те же 1960-е годы Г. Гарфинкель и А. Сикурель заложили основы социологии обыденной жизни или «этнометодологии», сделав ее предметом изучение того, как «поступают народы, когда они живут обычной жизнью», точнее — как они преобразуют эту жизнь. Целью социологии обыденной жизни стало обнаружение «методов, которыми пользуется человек в обществе для осуществления обыденных действий», то есть анализ социальных правил и предубеждений, процесса их формирования, истолкования одними людьми речи, поведения и жестов других. Суть этнометодологического экспериментирования Г. Гарфинкеля состоит в неожиданном нарушении общепринятого и нормального хода событий, что позволяет выявить содержание и формы обыденных представлений, не обнаруживающихся при нормальном течении жизни. То есть благодаря провоцированию повседневности, последняя «выдает» сокровенные механизмы своего устройства;[33]

· на рождение истории повседневности оказали влияние идеи К. Гирца, увидевшего в любой культуре «стратифицированную иерархию структур, состоящих из актов, символов и знаков». Расшифровка этих актов и символов, составляющих повседневные типизированные людские практики, «интерпретация паутины значений, которую человек сам сплел», выступает у этого социоантрополога способом познания. Именно интерпретация, по Гирцу, является целью этнографически-ориентированной науки, в том числе и истории, позволяющей в этом случае понять представителей иных культур, уловить их восприятие событий и явлений.

*****

Изучение «повседневного лица фашизма» началось в Германии с конца 1970-х гг., а окончательно новое направление сложилось в ходе острых дискуссий первой половины 1980-х годов. Впрочем, задолго до появления повседневной истории как направления бытовая сторона повседневности находила отражение в исторических трудах в качестве дополнения и украшения «большой» истории. Своеобразным рубежом в формировании истории повседневности стала в начале ХХ в. издательская деятельность А. Берра - основателя журнала «Исторический синтез», на страницах которого печатались М. Блок и Л. Февр. Именно в рамках основанной ими «Школы Анналов» в центре исторических исследований все чаще стал появляться простой человек со своими повседневными проблемами. С новой силой интерес к изучению повседневности в западной истории и социологии, присутствующий уже в работах Г. Зиммеля и М. Хальбвакса, возник после Второй мировой войны, когда французские историки, объединившиеся вокруг журнала «Анналы» (Ф. Бродель, Ф. Арьес и Р. Шартье) в противовес «традиционной» истории занялись изучением длительных временных периодов. Кроме того, во французской традиции изучение повседневности идет от поздних экспериментальных тактик левого искусства – от сюрреализма до ситуативизма, которых интересовали отклонения от официальных практик и теорий. Так, работа А. Лефевра о повседневной жизни в современном мире продолжала артистические традиции левого искусства. М. де Серто, написавший историю «изобретения повседневности» в полемическом диалоге с М. Фуко и П. Бурдье, показал, как в XVII в. во Франции искусство «с большой буквы» отделилось от искусства разговора, городских прогулок, приготовления еды и других видов жизнедеятельности.[34]

Представители истории повседневности в ФРГ с их «левой» политической ориентацией и требованием возвращения в историю человека считались радикалами по сравнению с доминирующей тогда «исторической социальной наукой» билефельдской школы, делавшей упор на социальных процессах, группах и структурах. В качестве замены структурного подхода в историческом исследовании было предложено изучение прерывности и непрерывности общественного бытия. Конфигурация форм повседневной жизни при этом выстраивается через повторение опыта, которое, в свою очередь, означает подчинение власти и выступает как условие стабильности. Кроме того, призыв к исследованию истории на местах привел к созданию населением многочисленных «исторических мастерских», что критиками истории современности расценивалось как депрофессионализация исторического знания. Первоначально, по признанию А. Людтке, содержание истории повседневности составляла реконструкция истории противостояния и сопротивления нацистскому режиму «рядовых людей» и, в частности, социал-демократов и коммунистов, а также масштабов поддержки и преданности, которые оказывали режиму люди в их стремлении выжить. Представителям нового направления удалось построить объясняющую модель немецкого «особого пути» развития в позднее кайзеровское время и в Веймарской республике. Согласно этой модели, к национал-социализму страну привели дефицит модернизации и неравномерное экономическое и политическое развитие.[35]

В дальнейшем в рамках нового направления определилось два ведущих подхода, отличавшихся степенью разрыва с предшествовавшей историографической традицией. «Статичная» концепция Петера Боршейда и его последователей, заимствовавшая понятийный аппарат из социальной теории Арнольда Гелена, заострявшая внимание на «повседневной деятельности», в которой преобладает элемент «повторяемости», предполагала четкое разделение между сферами повседневной и не повседневной жизни[36] и подчеркивала преемственность с прежними представлениями социальной истории, где главное внимание уделялось «структуре» общественных отношений. Тогда как «динамический» подход увязывал противоречивый характер радикальных исторических изменений «с производством и воспроизводством действительной жизни». То есть речь шла не только о будничной борьбе за выживание: на первый план выдвигалась реконструкция социальной практики людей.[37]

При этом акцент делается на их сопротивление авторитетам или доминирующим историческим процессам. А. Людтке в 1990-е годы даже ввел понятие «своенравие», под которым подразумевал своеобразную реакцию на идущую сверху политику и специфическое толкование индивидуумом окружающего мира. Своенравие может поддерживать власть, а может ее ограничивать. Оно стоит между «властью» и «сопротивлением», которые в истории повседневности долго рассматривались как взаимоисключающие полюса.[38]

В определенной степени, историю повседневности можно рассматривать как «колонизацию» социальных наук изнутри для придания им черт историчности. В силу этого на рубеже XX-XXI столетий программа и инструментарий данного направления все больше расширяются, переплетаясь с другими течениями, особенно с микроисторией и биографической историей, историей эмоций, исторической антропологией и социологией. При этом в самой Германии после короткого взлета начала 1990-х годов, когда с ее помощью было изменено одностороннее представление о Советском Союзе 1920-1930-х гг. и ГДР после 1949 г., история повседневности оказалась существенно потесненной новой культурной историей, обвинившей повседневную историю в неспособности «к комплексной теоретической постановке вопросов».[39] Означает ли это очередную смену научной парадигмы или речь идет о новом качественном этапе развития истории повседневности?

Думается, что констатация «смерти» этого направления исторического знания преждевременна. Свидетельство того – исследовательский[40] и издательский[41] бум в нашей стране, связанный с различными аспектами повседневной жизни людей. Более 10 лет в журнале «Родина» функционирует рубрика «Российская повседневность». Сегодня можно говорить о наличии целой когорты российских ученых, чей исследовательский интерес лежит в плоскости изучения повседневной жизни советских людей.

Кроме того, историю повседневности следует рассматривать не только как направление внутри германской исторической науки, но и как некий тренд в развитии мировой исторической мысли, связанный с кризисом объяснительных моделей «большой» политической истории и, прежде всего, истории элит и структур. Не случайно американский социолог и историк Ч. Тилли в середине 1980-х годов призвал к инкорпорации повседневной жизни «в бурные воды исторического процесса».[42]

В западногерманской исторической науке, по мнению Ф. Ульриха, «произошла смена перспектив: от изучения разреженной атмосферы канцелярий и салонов, деяний верховных лиц и государственных событий, от анализа глобальных общественных структур и процессов она обратилась к малым жизненным мирам, серым зонам и нишам повседневной жизни».[43] Однако и прежняя, ориентированная на политику историческая наука не исчезла. Кроме того, современные социальные историки не пренебрегают социальными структурами и процессами, такими, как развитие индустриального капитализма, создание национальных государств, революции или образование классов. Ведь вопрос о причинах структурных изменений часто приводит к проблеме влияния исторических действий на «простых людей».

История повседневности призывает к воспроизведению «всего многообразия личного опыта и форм самостоятельного поведения», к изучению «человека в труде и вне его». То есть центральными в анализе повседневности становятся «жизненные проблемы тех, кто в основном остались безымянными в истории». И, прежде всего, вопрос о том, как люди переживают воздействие разнообразных структур и процессов. Отказ от изучения политики сверху был продиктован подчеркиванием того, что именно внизу, на микроисторическом уровне, сталкиваются общественный и частный интерес. Только так, по мнению Людтке, можно избежать изображения людей в качестве «марионеток». Однако освещение «местных» особенностей требует выхода за пределы изучения только «простых» людей, поскольку тон социальным отношениям и конфликтам задают права на собственность и власть и, в особенности, их символическое выражение. История повседневности провозгласила также отказ от односторонних представлений марксизма о возможности объяснить прошлое, исходя из действия экономических императивов и «объективных условий», добавив в объяснительную историческую модель субъективный фактор. При этом реконструкции не ограничиваются маленькими изолированными мирами. Перспектива расширяется при использовании различных форм «насыщенного повествования» путем обращения к более широкому контексту. Именно подобный подход, как уже указывалось, позволяет увязать опыт, восприятие, представления и действия со структурами и процессами.[44]

В лице германской истории повседневности впервые была сделана попытка определить историю повседневности как своего рода новую исследовательскую программу, еще один исторический синтез, подобный тому, что был предпринят в свое время в «Анналах». Об этом свидетельствует вышедшая в конце 1980-х годов в Германии книга «История повседневности. Реконструкция исторического опыта и образа жизни», переизданная в США в 1995 г.[45] Сторонники истории повседневности призывают не к замене, а к уточнению структурного подхода с целью обогащения нашего понимания прошлого, отдавая, тем не менее, приоритет изучению повседневной жизни. Это позволяет, по их мнению, раскрыть дихотомию между институциональным и человеческим факторами.

Существенное принципиальное отличие истории повседневности (как и социальной истории вообще) заключается в понимании изучения истории как процесса реконструкции прошлого.[46] При таком подходе задача исследователя состоит в том, почувствовать в истории повседневности то, что выражает дух времени. Необходимо создать сплав судьбы человека и времени, в котором он жил, чтобы его поступки и поведение получили историческую оценку. В силу этого основой истории повседневности манифестируются производство и воспроизводство действительной жизни, где участники не только объекты, но и субъекты истории.[47]

Задача исследователя - почувствовать в истории повседневности то, что выражает дух времени. Необходимо создать сплав судьбы человека и времени, в котором он жил, чтобы его поступки и поведение получили историческую оценку. Например, теорию А. Грамши, согласно которой стратификация общества воплощается в идеологию общества – вертикальную ось социального измерения, сторонники истории повседневности призывают объединить с горизонтальной осью, проходящей на уровне обыденного сознания, с изучением того, как человек через язык выражает свое положение в обществе, какая на этой основе формируется общественная практика. Не статистические структуры, а, напротив, динамизм и противоречивая природа радикальных исторических изменений, производство и воспроизводство действительной жизни, где участники не только объекты, но и субъекты истории, провозглашаются основой истории повседневности.[48]

«Историческое полотно» в истории повседневности выступает главным образом в языке, дискурсе, кодах и матрицах поведения. В целях преодоления противопоставления объекта и субъекта предлагается понимание дискурса в духе Ю. Хабермаса, как рационального диалога, свободного от власти, понуждения и идеологии. Упор при этом делается на изучение символов, способов поведения, привычек, знаков, ценностей и «маленьких традиций», переходящих от поколения к поколению. Именно на этой основе предлагается соединить кратковременные и долговременные исторические процессы, сделать историю многокрасочной, состоящей из лоскутных композиций типа рукодельных цветных ковриков – «пэчвоков».[49]

Исследование повседневности позволяет увидеть длинные промежутки истории и, одновременно, разобраться в «мелочах» жизни. Изучение повседневности дает возможность понять культурную ментальность, которая сохраняется на длинных исторических промежутках, разобраться в том, как теории претворяются в практику, какова этика повседневного поведения, которая состоит из незначительных, но решающих индивидуальных решений и выборов. Повседневность позволяет осмыслить не только правила и запреты данного общества, но и способы уклонения и отступления от них.[50]