Глава 7. Коммунальная квартира как социокультурный феномен советской повседневности

«… обыкновенные люди … в общем напоминают прежних,

… квартирный вопрос только испортил их …» (Михаил Булгаков)

Жилище – чрезвычайно емкий символ, который олицетворяет освоенное, покоренное и «одомашненное» пространство. Не менее многообразной символикой обладают и отдельные элементы дома. Например, наличие в доме двух лестниц – парадной и «черной» всегда служило знаком социального разграничения входящих. Весьма символично и то, что после революции рабочие и крестьяне наделили черный ход функциями парадного. Тогда как коммуналка вообще превратилась в некий символ советской повседневности, нашедший свое отражение в литературе и кинематографе: «Место встречи изменить нельзя» С. Говорухина, «Покровские ворота» М. Казакова, «Мой друг Иван Лапшин» А. Германа, «Окно в Париж» Ю. Мамина, «Вор» П. Чухрая и др. Вспомним и героиню известного рассказа А. Толстого «Гадюка», чьи представления о коммунальном быте послевоенных лет очень напоминали казарму. Или картину жизни студентов-химиков в общежитии имени монаха Бертольда Шварца, ярко описанную в «Двенадцати стульях» И. Ильфа и Е. Петрова. Архитектура многолюдных коммуналок создавалась так, чтобы, по словам М. Фуко, возникала возможность «внутреннего упорядоченного и детального контроля» жильцов и «сделать видимыми находящихся внутри».

Очевидно, что жилищная политика новой власти, помимо ярко выраженной проблемы жилищного дефицита, определялась рядом других, в том числе идеологических, факторов. Хотя история коммуналки, как и понятие «жилая площадь», уходят своими корнями в дореволюционное прошлое, однако прогрессирующий распад домашнего очага начался в России после Октября 1917 г., когда понятие жилплощади обрело иной смысл. Если ранее появление перегородок в комнатах и квартирах объяснялось нежеланием вступать в контакт с посторонними людьми, то в Советской России совместное проживание было признано новой моделью человеческих взаимоотношений, связанной с переориентацией быта от семейного к общественному.[267] Идеальным вариантом расселения считались появившиеся в 1918-1919 гг. дома-коммуны, призванные стать образцовыми домами для трудящихся и школой коллективизма, освободить женщину от рабского домашнего труда, приучить людей к самоуправлению и способствовать отмиранию семьи и переустройству быта. Даже в середине 1930-х гг., когда наметился некоторый отход от идеи коммунального бытия в сторону укрепления семьи и, соответственно, строительства индивидуального жилья, концепция жилой площади, как квадратных метров, так и не вытиснилась до конца понятием комнаты или квартиры.

С самого начала «народная власть» декларировала, что «задача РКП(б) состоит в том, чтобы … не задевая интересов некапиталистического домовладения, всеми силами стремиться к улучшению жилищных условий трудящихся масс».[268] По замыслу большевиков, жилищная проблема путем «передела» лишалась быстро и без каких-либо экономических затрат. А главное – по справедливости, как это мыслил герой булгаковского «Собачьего сердца» Шариков: «… взять все, да и поделить». Уже через две недели после прихода большевиков к власти В.И. Ленин набросал проект резолюции о конфискации квартир богатых горожан.[269] Следует уточнить, что богатой тогда считали квартиру, где число комнат равнялось или было больше числа проживающих. Именно в этой формуле, фактически запрещающей людям иметь личное жизненное пространство, была заложена коммунальная система, столь метко охарактеризованная Владимиром Высоцким: «Все жили просто, скромно так, система коридорная, на 38 комнаток всего одна уборная».

В декабре 1917 г. Совнарком выпустил декрет о запрете любых сделок с недвижимостью, а в августе 1918 г. отменил частную собственность на недвижимое имущество в городах. Теперь специальные комиссии законодательно получили право делить площадь и при этом выселять бывших владельцев квартир, мотивируя подобную практику целесообразностью вселения в дом «наиболее ценного» в социальном плане жильца. При этом в случае отсутствия владельца квартиры или дома в течение трех месяцев, жилье объявлялось «пустующим» и немедленно заселялось.

В 1919 г. Наркомздрав РСФСР принял санитарные нормы жилья. Например, сначала все жилье в Москве было поделено на доли в 10 квадратных метров (на взрослого и ребенка до 2-х лет) и 5 «квадратов» на ребенка от 2 до 10 лет, а в 1924 г. независимо от возраста была установлена единая норма в 8 квадратных метров.[270] В первые годы советской власти, когда городские советы стали активно «уплотнять» квартиры, в качестве основного мотива выдвигалось стремление уравнять жизнь рабочих и буржуазии. Кроме того, в Москве революционный «жилищный передел» был направлен на разрушение иерархической кольцевой структуры города. Именно с этой целью рабочих с окраин столицы переселяли в «богатые» дома и квартиры в центре. В результате такой «миграции» число рабочих в пределах Садового кольца выросло с 1917 г. по 1920 г. с 5% до 40-50%. Всего в столице до 1924 г. в национализированные дома было вселено свыше 500 тысяч рабочих и членов их семей.[271] И это при том, что рабочие всячески тормозили процесс переезда в новые квартиры из-за более высоких затрат на отоплении «апартаментов» и транспортных неудобств.

Что из себя представляло в начале двадцатых годов подобное «уплотненное» жилище, наглядно свидетельствует сохранившееся воспоминание поэтессы И. Одоевцевой: «В Москве, на Басманной в квартире из шести комнат двадцать один жилец всех возрастов и всех полов живут в тесноте и в обиде:

Эх, привольно мы живем –

Как в гробах покойники:

Мы с женой в комоде спим,

Теща в рукомойнике».[272]

В первое годы большевистского правления власть отказалась от взимания квартирной платы, однако с переходом к нэпу в 1922 г. произошло восстановление квартплаты. Правда, летом этого же года рабочие были освобождены от оплаты за электроэнергию и воду. При этом, многоквартирные дома, переданные после национализации в распоряжение работодателя (завода, учебного заведения и пр.) и нередко заселенные посторонними лицами, тяжким бременем ложились на плечи трестов, всячески стремившихся избавиться от обузы.[273] С другой стороны, привилегии по оплате жилья, предоставленные рабочему классу, с лихвой компенсировали «нетрудовые элементы» и лица «свободных профессий», платившие повышенный налог за занимаемую площадь

Хотя упомянутый декрет «Об уничтожении частной собственности на недвижимость в городах» (август 1918 г.) давал право местным советам конфисковать здания в поселках городского типа с населением свыше 10 тысяч жителей, однако частная собственность на дома сохранилась. Более того, после окончания гражданской войны в целях восстановления жилищного фонда декретами СНК было разрешено (с рядом ограничений) частное жилищное строительство, возобновлены сделки с недвижимостью, проведена частичная демуниципализация мелких экономически неэффективных домов, а также изменены формы управления домами. Самой массовой формой управления стали жилищные товарищества. В результате предпринятых мер в 1928 г. еще 85% городских домов находилось в частной собственности.[274]

Коммунальная организация жизни (одна кухня на всех и использование прихожей как мест общего пользования) была не только неизбежной в условиях послереволюционного дефицита жилья, но и полностью отвечала новой социально-политической системе. Более того, коммунальные идеи находили широкую поддержку в рабочей среде. Так, в 1926 г. в № 4 журнала «Современная архитектура» были опубликованы результаты опросов общественного мнения о коммунальных домах. Поразительно, что, хотя все участники опроса отстаивали право на уединение, домашний уют (а именно отдельная квартира выступали символом последнего) не относился респондентами к разряду необходимых жизненных условий. Весьма примечательно, что все коммунальные проекты двадцатых годов предусматривали личное жизненное пространство семьи (спальни, ванна, реже - кухня), а коммунальное пространство предназначалось для совместной деятельности жильцов - комнаты для занятий по интересам, общественные столовые и т.п. Например, в Магнитогорске первые капитальные дома строили по проекту, который вообще не предусматривал кухонь, поскольку предполагалось, что все будут питаться в общественных столовых.

Однако наиболее радикальные архитекторы 1920-х годов предпочитали проектировать коммунальные квартиры для рабочих с общими кухнями и ванными, так как «жизнь в коммуне» требовала упразднения семьи как частной экономической общности и замены ее коллективным хозяйством. Экономический совет в 1927 г. постановил обратить внимание ведомств, осуществляющих жилищное строительство, на «целесообразность проведения в жизнь строительства типов домов с коллективным использованием вспомогательной площади». Экономические требования совпадали с идеологическими декларациями: социалистический город должен преодолевать противоположность города и деревни и, главное, противостоять капиталистическому общежитию. При таком подходе место для сна, отдыха, личной гигиены и частной жизни вполне могло соответствовать одной комнате. В 1929 г. был спланирован такой настоящий дом-коммуна, принятый за образец для массового строительства. Его планировка предусматривала одну общественную кухню и одно общее пространство. При этом размер комнат был минимальным, чтобы сократить время пребывания там и расширить, в свою очередь, коллективное времяпровождение.

Однако попытки реализовать идеи «коллективной жизни» на практике провалились: строительство домов-коммун оказалось делом дорогим, общественные столовые пустовали, в прачечных была очередь на месяц вперед. Официальный идеал коммунальной квартиры и обобществленного быта просуществовал фактически до 1930 г. – до момента выхода постановления ЦК ВКП (б) «О работе по перестройке быта». Да и семья упорно не разрушалась. Уже в 1931 г. власти признали, что игнорировать существование семьи нельзя. И хотя ликвидация частного домохозяйства и семьи остались в проекте построения коммунистического общества, она откладывалась на неопределенное будущее, а в настоящем утверждалась необходимость строительства жилищ «переходного периода», где «формы обобществления быта могут проводиться только на основе добровольности». Разочарованию в «коллективизации быта» способствовала и смена направления в архитектуре: от конструктивизма архитекторы переходят к «сталинскому классицизму».[275]

Единые нормы проектирования жилья, утвержденные в 1931 г., делили все жилые дома на 4 категории, где 1-я категория - здания проспектов и площадей столицы, а 4-я - временное жилье, главным образом, бараки, которые для многих стали постоянным. Впрочем, отдельная квартира в 1930-е гг. была наградой за особые заслуги перед государством. За исключением новых промышленных центров, большинство коммуналок тридцатых годов были не построены, а переделаны из старых отдельных квартир, что объяснялось уже не идеологией, а элементарной нехваткой жилья. При этом встречались весьма анекдотические ситуации, когда в «коммунальный» переоборудовался дореволюционный публичный дом. Если в середине 1920-х годов согласно постановлению ЦИК и СНК СССР от 27 марта 1925 г. на нужды строительства рабочих жилищ выделалось 75% средств фонда по улучшению быта рабочих и служащих,[276] то с переходом к широкомасштабной индустриализации положение в корне изменилось. Официально индустриальный авангард имел преимущества при распределении жилья, но на практике это было трудно реализовать, так как города переживали острый жилищный кризис. Если в 1930 году в Москве средняя норма жилплощади составляла 5,5 квадратных метров на человека, то к 1940 г. она снизилась почти до 4-х.[277]

В провинции положение с жильем нередко было и того хуже. Например, в Донбассе уже в середине 1930-х гг. 40% рабочих имели менее 2 «квадратов» жилой площади на человека.[278] Это объяснялось правом городских жилотделов подселять новых жильцов в уже занятые квартиры. Подобные «самоуплотнения», введенные постановлением ВЦИК и СНК РСФСР в 1927 г., стали одним из самых страшных кошмаров для граждан в конце 1920-х - начале 1930-х гг. В одно мгновение квартира, занятая одной семьей, по велению местного начальства, превращалась в коммунальную. «Право на самоуплотнение» владельцы «излишков» жилой площади (более 8 кв. метров) должны были реализовать в течение 3-х недель, после чего вопрос о вселении решало самоуправление.[279]

Правительственные учреждения утопали в просьбах и жалобах граждан на отсутствие подходящего жилища. Тридцатишестилетний ленинградский рабочий, пять лет проживший в коридоре, умолял В.М. Молотова дать ему комнату для «построения в ней личной жизни», а дети одной московской рабочей семьи из шести человек просили не вселять их в каморку под лестницей, без окон, общей площадью 6 квадратных метров.[280]

Качество жилья и коммунальных услуг резко ухудшалось по мере удаления от столицы. Даже в Москве в конце 1930-х гг. большинство населения жило в домах без ванных и мылось раз в неделю в общественных банях. Но в подмосковных Люберцах при населении 65 тысяч человек не имелось ни одной бани, а в образцово-показательном рабочем поселке Орехово-Зуево отсутствовали уличное освещение и водопровод. В Воронеже вообще новые дома для рабочих до 1937 г. строили без водопровода и канализации, а в городах Сибири без водопровода, канализации и центрального отопления обходилось подавляющее большинство населения. Сталинград с населением, приближающимся к полумиллиону, еще в 1938 г. не имел канализации. В рабочих поселках близ Днепропетровска вода нормировалась и продавалась в бараках по рублю за ведро.[281]

Еще меньшими удобствами обладали новые индустриальные города. Если население старых промышленных центров жило, главным образом, в коммуналках, то на новостройках положение с жильем было катастрофическим: рабочие жили в землянках, палатках или бараках по нескольку семей в комнате. Да и коммуналка Магнитогорска 1930-х гг. была больше похожа на барак. Она представляла собой ряд комнат, не всегда даже разделенных дверью, где жили совершенно чужие люди, с общими душевой, туалетом и кухней (иногда на 80 квартир), что порождало повседневные конфликты среди жильцов.

Значительной части городских жителей, особенно из тех, кто перебрался в города в годы форсированной индустриализации, пришлось на долгие годы поселиться в подвалах и даже в землянках. В 1938 г. председатель Госплана СССР Н.А. Вознесенский, приехав в город Ефремов Тульской области, обнаружил улицу, проходившую по склону крутого оврага и состоявшую из землянок-мазанок. Жили в этих «жилых коровниках» рабочие возведенного в городе завода синтетического каучука, новейшего и сложнейшего по тем временам химического предприятия.[282]

Характерной приметой жилищной ситуации в новых индустриальных городах было то, что жилье и коммунальные услуги предоставлялись не местными советами, а предприятиями. Подобные «ведомственные городки» постепенно стали неотъемлемой чертой жизни рабочих семей в СССР. Обычно ведомственное жилье имело вид бараков или общежитий. Несмотря на то, что в них обычно селили молодых неженатых рабочих, женатым рабочим с семьями тоже порой приходилось жить в них. На примере сибирского Кузнецка известно, что бараки обычно делились на большие общие спальни. Мужчины и женщины, как правило, жили в разных бараках или, по крайней мере, в разных общих комнатах. В самых больших бараках, на 100 человек, часто проживало 200 и больше. Бывало, что люди занимали кровать посменно или жили на производстве в подсобных помещениях и цехах.

На волне массового недовольства условиями жизни в бараках и в мало чем от них отличающихся общежитиях во второй половине 1930-х годов власти развернули очередную кампания за улучшение жилищных условий горожан. Предприятиям дали указания поделить большие комнаты в общежитиях и бараках, чтобы живущие там семьи могли хоть как-то уединиться. Если в Магнитогорске этот процесс к 1938 г. был почти завершен, то в целом по стране эпоха бараков так быстро не закончилась. Так, несмотря на постановление Моссовета 1934 г., запрещавшее дальнейшее строительство бараков в столице, к 1938 г. их число увеличилось с 5 тысяч до 5225.[283]

С одной стороны, приоритеты коммунального образа жизни были спровоцированы острым дефицитом жилья. Рост населения городов стал ощущаться с 1923 г., к 1926 г. городское население почти догнало уровень 1913 г., а в 1926-1939 гг. городское население в связи с индустриализацией выросло более чем в 2 раза.[284] Но, с другой стороны, обострение жилищного кризиса в 1930-е годы было прямым следствием смены установок хозяйственно-политической стратегии в связи с поворотом к форсированной индустриализации. Если в директивах XV съезда партии подчеркивалось, что жилищному строительству следует уделять чрезвычайное внимание, то уже с трибуны XVI съезда И.В. Сталин недвусмысленно дал понять, что жилищная проблема является одним из «второстепенных вопросов».[285]

Урбанизация в СССР протекала при отсутствии массового жилищного строительства, поэтому приток населения в города привел к катастрофическому ухудшению жилищных условий, к скученности и «уплотнению», которые происходили, как правило, без учета санитарных норм и также при том, что жилой фонд городов находился в состоянии близком к критическому. Массовое переселение в города, индустриализация, торжество технократии находят отражение в мифологической картине урбанизации, которую создал А. Терц в рассказе «Квартиранты». В города потянулся не только человек, но и языческие персонажи, населявшие реки и леса. Так, русалки устремляются в города «вслед за лешаками, за ведьмами», «по каналу Москва-Волга, через эти самые шлюзы – в сеть водоснабжения». И вот Абрам Терц изображает одну из коммунальных квартир, в которой обосновались бывшие обитатели девственных языческих лесов и рек. Жизнь в этой коммунальной квартире, в конце концов, доводит жильца Николая до сумасшедшего дома.[286]

Именно в тридцатые годы коммунальное жилье (бараки, общежития, коммунальные квартиры) превращается в некий социокультурный феномен, когда, во-первых, оно становится преобладающим типом жилища в больших городах (на каждые 100 жилищ в конце 1930-х гг. приходилось чуть больше 150 семей) и, во-вторых, перестает восприниматься как временное бытие. Огромный поток переселенцев из деревни с их идеалом публичности личной жизни, нашедшим свое организационное воплощение в жилищных товариществах и в «товарищеских судах», привел к тому, что с учетом личных домов, которые в предвоенный период составляли около трети городского жилищного фонда, около половины городских семей (а в крупных городах больше) не имели изолированных жилищ и вынуждены были жить без элементарной бытовой изоляции.

При этом жильцы в «домах-коммунах» с однородным населением (одинаковым уровнем образования, социального положения или профессионального статуса) отличались большей сплоченностью, чем жители других домов. «Единообразие» жилища в Москве было нарушено в 1930-е годы, когда право на владение домами перешло от города к предприятиям, что привело к автоматическому выселению «посторонних» вне зависимости от того, получат ли они другую площадь от местного совета или нет. В 1930 г. эта политика была применена к домам, принадлежащим угольной и сталелитейным отраслям, в 1931 г. - к домам транспортных ведомств, армии и флота, в 1935 г. НКВД (в 1939 г. эта процедура в отношении домов НКВД была повторена).[287] Это можно рассматривать как новое своеобразное издание «черты оседлости» для рабочих разной ведомственной принадлежности.

Тем не менее, дефицит жилья и долголетние очереди на него заставляли мириться с коммунальным образом жизни. Плохие жилищные условия отчасти компенсировались его дешевизной, так как квартплата определялась не только в соответствии с количеством квадратных метров, но и зарплатой квартиросъемщика. В соответствии с бюджетами индустриальных рабочих в 1932-1933 гг. на жилье уходило всего 4-5% всех расходов семьи.[288] Низкая квартирная плата рабочих, не окупавшая даже ремонта жилищ, создавала у обитателей коммуналок чувство «псевдохозяина» - по принципу: «все, что мной освоено – мое». Но с другой стороны, коммунальная квартира порождала массовое соглядатайство и доносительство, особенно в 1930-е годы. Воистину, верна пословица: «Бог видит все, соседи - еще больше». Ветераны коммуналок вспоминали, что «в каждой квартире был свой сумасшедший, так же как свой пьяница, свой смутьян и свой доносчик». К середине 1930-х годов в коммуналках сложилась система правил бытового поведения, закрепленная в «Правилах внутреннего распорядка», и властная иерархия. Сменившие квартиронанимателей квартирные уполномоченные обязаны были выполнять не только функции поддержания порядка в квартире, но и сотрудничать с жилищными и милицейскими органами.

Отчасти можно согласиться с профессором Принстонского университета С. Коткином, что «коммунальная модель … оказалась не чем иным, как миром, вывернутым наизнанку».[289] Хотя, думается, что коммунальная квартира является скорее синтезом культуры и антикультуры, переходным типом между деревенской и городской культурой и механизмом адаптации огромных масс населения в инородной культурной среде. Можно согласится с Ш. Фицпатрик, что коммуналки были не просто проклятием советской системы, но и образом жизни: где-то они становились источником не только вражды и нервных срывов для их обитателей, но и взаимопомощи и взаимопонимания.[290]

Можно констатировать, что появление коммунальных квартир зависело от множества факторов, которые совпали во времени и произвели эффект, который не был запланирован:

· структура жилищного фонда Москвы, Петрограда (Ленинграда) и других крупных городов обладала спецификой - центр города был застроен домами с многокомнатными большими квартирами;

· приоритеты государственной политики (подъем промышленности и военизация) не позволяли выделять достаточно средств на жилищное строительство;

· большая миграция в город создавала проблемы с расселением приезжих и приводила к уплотнениям;

· противопоставление социализма капитализму привело к огосударствлению жилого фонда и права распоряжения им;

· концепция жилплощади позволяла распределять жилье, независимо от семейного и социального статуса жильцов и конфигурации квартиры, и поселять в одной квартире чужих людей.[291]

Начало разрушения «коммунальной субкультуры» было положено решениями ХХ съезда партии, поставившего задачу обеспечить за три пятилетки квартирой каждую советскую семью. То есть коммунальное расселение превращается из распространенного и социально приемлемого способа организации городской жизни в социальную проблему, требующую скорейшего решения. Уже в 1955 г. начинается внедрение индустриальных методов производства блоков и конструкций, а после образования в 1956 г. домостроительных комбинатов, производящих типовые секции для всего городского жилищного строительства, число вводимых домов стало стремительно расти. Несмотря на это, даже в конце 1950-х гг., по свидетельствам современников, в столице были семьи, занимавшие не отдельные комнаты, а углы. Довольно распространенным явлением оставалось и покомнатное заселение новых домов. Более того, выделялась категория лиц (одинокие и малосемейные граждане, молодые специалисты, воспитанники детских домов, пенсионеры и молодожены), для которых принцип посемейного заселения не действовал вообще.

Уплотненное жилое пространство, с одной стороны, в известном смысле отвечало стремлению к уюту и домовитости, но с другой стороны, комнаты забивали мебелью в надежде противостоять огромным и не обустроенным пространствам вне дома. В свою очередь, трансляция и воспроизводство подобной культуры осуществлялись традиционалистским путем - через «большую патриархальную семью», нередко выходящую за рамки коммунальной квартиры и даже двора и как в зеркале (пусть зачастую и в форме гротеска) отражающую реалии «коммунальной страны». Коммуналка с ее конфликтами и правилами внутреннего распорядка, перегородками и уплотнениями, уполномоченными и бытовым хулиганством, местами общего пользования и прочими атрибутами продолжала оставаться символом советского общежития. По данным на 1990 год, в Ленинграде в условиях коммунального расселения проживало 45% семей или 34% населения, то есть больше, чем в любом другом городе Союза, что дало повод называть «колыбель революции» городом коммуналок. Даже к середине 1990-х гг. в целом по России в коммуналках проживало 6,3% населения, в Москве – 12,5%, а в Петербурге – 22,4%.[292]

Коммуналка оставалась одной из основных арен, где формировалась и воспроизводилась советская повседневность. Вот характеристика коммунального бытия, вышедшая из-под пера В. Ерофеева: «Неадекватность самых элементарных представлений, фантастические образы мира, скопившиеся, роящиеся, размножающиеся в головах, малиновые прищепки и дуршлаги, под отклеившимися, повисшими изнанкой обоями – газетные желтые лозунги, осуждающие не то Бухарина, не то Израиль, вонь ветхого белья, дрожащие руки со вспухшими венами, хитрость таракана, за которым гоняются с тапком в руке, изворотливость, непомерные претензии на пустом месте, неприхотливость, чудовищный алкоголизм, неподдающаяся анализу отсталость при работающем весь день телевизоре, ссоры, свары как норма жизни, ябеды, пересуды, сплетни, ненависть, крохоборство, нищета – весь этот ком слипшегося сознания перекатывается по всей стране».[293] Социолог В.В. Семенова пришла к заключению, что коммуналки способствовали «переплавке» стилей жизни различных социальных групп в унифицированный «советский», стиранию социальных границ и формированию массовой «тоталитарной» психологии.[294] Но при этом коммуналка не выполняла одну из основных функций городского жилища – защиты приватной жизни, препятствовала формированию автономного индивида и дифференциации приватной и публичных сфер, тем самым, замедляя процесс реальной урбанизации. В ней сочетались урбанистические, традиционные и введенные властью, «советские» механизмы контроля, распределения ресурсов, освоения жилища и бытовой дисциплины.[295] Хотя атмосфера коммуналки значительно разнилась в зависимости от того, какая социальная группа была в ней доминирующей, при этом, вместо коллективизации жизни происходила ее атомизация. И более того, повседневная жизнь коммуналок развивала в человеке именно те качества, которые в общественном сознании воспринимались как чуждые советскому обществу.